Зощенко - Гримаса нэпа

На праздники я, обыкновенно, в Лугу езжу. Там, говорят, воздух очень превосходный - сосновый и еловый. Против бронхита хорошо помогает. Врачи так говорят. Я не знаю. Не думаю.

Главное, что в Лугу ездить - сущее наказание. Народу больно много. Пихаются. На колени садятся без разрешения. Корзинки и тючки на головы ставят. Не только бронхит - скарлатину получить можно.

Прошлый раз по пути из Луги на какой-то станции, несмотря на форменное переполнение, в вагон еще какой-то тип влазит. Нестарый еще. С усиками. Довольно франтовато одетый. В русских сапогах. И с ним - старуха. Такая обыкновенная старуха с двумя тюками и с корзинкой.

Собственно, сначала эта старуха в вагон влезла со своим багажом. А за ней уж этот тип со своими усиками.

Старуха, значит, впереди идет - пробивается сквозь публику, а он за ней небрежной походкой. И все командует ей:

Неси, - кричит, - ровней, корзинку-то. Просыпешь чего-то там такое… Становь теперича ее под лавку! Засупонивай, я говорю, ее под лавку. Ах, чертова голова! Узел-то не клади гражданам на колени. Клади временно на головы… Обожди, сейчас я подниму его на верхнюю полку. Фу-ты, я говорю, дьявол какой!

Только видят пассажиры - действия гражданина ненастоящие - форменное нарушение уголовного Кодекса Труда. Одним словом, пассажиры видят: нарушена норма в отношении старослужащего человека.

Некоторые начали вслух выражать свое неудовольствие, дескать, не пора ли одернуть, если он зарвался и кричит и командует одной прислугой. Где ж это возможно одной старухе узлы на головы ложить? Это же форменная гримаса нэпа.

Около окна просто брожение среди публики началось.

Это, - говорят, - эксплоатация трудящихся! - Нельзя же так кричать и командовать на глазах у публики. - Это унижает ейное старушечье достоинство.

Вдруг один, наиболее из всех нервный, гражданин подходит до этого, который с усиками, и берет его прямо за грудки.

Это, - говорит, - невозможно допущать такие действия. Это издевательство над несвободной личностью. Это форменная гримаса нэпа.

То есть, когда этого нового взяли за грудки, он побледнел и откинулся. И только потом начал возражать.

Позвольте, - говорит, - может быть, никакой гримасы нету? Может быть, это я с моей мамашей в город Ленинград еду? Довольно, - говорит, - оскорбительно слушать подобные слова в нарушении Кодекса.

Тут среди публики некоторое замешательство произошло. Некоторый конфуз: дескать вмешались не в свои семейные дела. Прямо неловко. Оказывается, это всего-навсего мамаша.

Наиболее нервный человек не сразу, конечно, сдался.

А пес, - говорит, - ее разберет! На ней афиши не наклеено - мамаша или папаша. Тогда объявлять надо при входе.

Но после сел у своего окна и говорит:

Извиняюсь все-таки. Мы не знали, что это ваша преподобная мамаша. Мы подумали как раз, знаете, другое. Мол, это, подумали, домашняя прислуга. Тогда извиняемся.

До самого Ленинграда который с усиками оскорблялся задним числом за нанесенные ему обиды.

Это, - говорит, - проехаться не дадут - сразу беруть за грудки. Затрагивають, у которых, может быть, билеты есть? Положите, мамаша, ногу на узел - унести могуть… Какие такие нашлись особенные… А, может, я сам с 17 года живу в Ленинграде.

Другие пассажиры сидели молча и избегали взгляда этого оскорбленного человека.

Вы читали рассказ - Гримаса нэпа - Михаила Зощенко.

На праздники я обыкновенно в Лугу езжу. Там, говорят, воздух очень превосходный — сосновый и еловый. Против бронхита хорошо помогает. Врачи так говорят. Я не знаю. Не думаю.Главное, что в Лугу ездить — сущее наказание. Народу больно много. Пихаются. На колени садятся без разрешения. Корзинки и тючки на голову ставят. Не только бронхит — скарлатину получить можно.Прошлый раз по пути из Луги на какой-то станции, несмотря на форменное переполнение, в вагон ещё какой-то тип влазит. Не старый ещё. С усиками. Довольно франтовато одетый. В русских сапогах. И с ним — старуха. Такая обыкновенная старуха с двумя тюками и с корзинкой.Собственно, сначала эта старуха в вагон влезла со своим багажом. А за ней уж этот тип со своими усиками.Старуха, значит, впереди идёт — пробивается сквозь публику, а он за ней небрежной походкой. И всё командует ей:— Неси,— кричит,— ровней корзину-то. Просыплешь чего-то там такое... Становь теперича её под лавку! Засупонивай, я говорю, её под лавку. Ах, чёртова голова! Узел-то не клади гражданам на колени. Клади временно на головы... Обожди, сейчас я подниму его на верхнюю полку. Фу ты, я говорю, дьявол какой!Только видят граждане — действия гражданина не настоящие, форменное нарушение уголовного кодекса труда. Одним словом, пассажиры видят: нарушена норма в отношении старослужащего человека.Некоторые начали вслух выражать своё неудовольствие — дескать, не пора ли одёрнуть, если он зарвался и кричит, и командует одной прислугой. Где ж это возможно одной старухе узлы на головы ложить? Это же форменная гримаса нэпа.Около окна просто брожение среди публики началось.— Это,— говорят,— эксплуатация переростков! Нельзя же так кричать и командовать на глазах у публики. Это унижает ейное старушечье достоинство.Вдруг один наиболее из всех нервный гражданин подходит до этого, который с усиками, и берёт его прямо за грудки.— Это,— говорит,— невозможно допущать такие действия. Это издевательство над несвободной личностью. Это форменная гримаса нэпа.То есть, когда этого нового взяли за грудки, он побледнел и откинулся. И только потом начал возражать.— Позвольте,— говорит,— может быть, никакой гримасы нету? Может быть, это я с моей мамашей в город Ленинград еду? Довольно,— говорит,— оскорбительно слушать подобные слова в нарушение кодекса.Тут среди публики некоторое замешательство произошло. Некоторый конфуз: дескать, вмешались не в свои семейные дела. Прямо неловко. Оказывается, это всего-навсего мамаша.Наиболее нервный человек не сразу, конечно, сдался.— А пёс,— говорит,— её разберёт! На ней афиша не наклеена — мамаша или папаша. Тогда объявлять надо при входе.Но после сел у своего окна и говорит:— Извиняюсь всё-таки. Мы не знали, что это ваша преподобная мамаша. Мы думали как раз, знаете, другое. Мол, это, подумали, домашняя прислуга. Тогда извиняемся.До самого Ленинграда который с усиками оскорблялся задним числом за нанесённые ему обиды.— Это,— говорит,— проехаться не дадут — сразу берут за грудки. Затрагивают, у которых, может быть, билеты есть. Положите, мамаша, ногу на узел — унести могут... Какие такие нашлись особеннные. А может быть, я сам с семнадцатого года живу в Ленинграде.Другие пассажиры сидели молча и избегали взгляда этого оскорблённого человека.

А началась у Петюшки пшенная болезнь. Верхнее веко у него на правом глазу начало раздувать. И за три года с небольшим раздуло прямо в чернильницу.

Смотался Петя Ящиков в клинику. Докторша ему попалась молодая, интересная особа.

Докторша эта ему говорила:

Как хотите. Хотите - можно резать. Хотите - находитесь так. Эта болезнь не смертельная. И некоторые мужчины, не считаясь с общепринятой наружностью, вполне привыкают видеть перед собой все время этот набалдашник.

Однако, красоты ради, Петюшка решился на операцию.

Тогда велела ему докторша прийти завтра.

Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить на операцию сразу после работы. Но после думает:

«Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так сказать, не внутренняя, но пес их знает - как бы не приказали костюм раздеть. Медицина - дело темное. Не заскочить ли, в самом деле, домой - переснять нижнюю рубаху?»

Побежал Петюшка домой.

Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль в глаза ей пустить, - дескать, хотя снаружи и не особо роскошный костюм, но зато, будьте любезны, рубашечка - чистый мадеполам.

Одним словом, не хотел Петя врасплох попасть.

Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вытер. Ручки под краном сполоснул. Усики кверху растопырил. И покатился.

Докторша говорит:

Вот это операционный стол. Вот это ланцет. Вот это ваша пшенная болячка. Сейчас я вам все это сделаю. Снимите сапоги и ложитесь на этот операционный стол.

Петюшка слегка даже растерялся.

«То есть, - думает, - прямо не предполагал, что сапоги снимать. Это же форменное происшествие. Ой-ёй, - думает, - носочки-то у меня неинтересные. Если не сказать хуже».

Начал Петюшка Ящиков все-таки свой китель сдирать, чтоб, так сказать, уравновесить другие нижние недостатки.

Докторша говорит:

Китель оставьте трогать. Не в гостинице. Снимите только сапоги.

Начал Петюшка хвататься за сапоги, за свои джимми. После говорит:

Прямо, - говорит, - товарищ докторша, не знал, что с ногами ложиться. Болезнь глазная, верхняя - не предполагал. Прямо, - говорит, - товарищ докторша - рубашку переменил, а другое, извиняюсь, не трогал. Вы, - говорит, - на них не обращайте внимания во время операции.

Докторша, утомленная высшим образованием, говорит:

Ну, валяй скорей. Время дорого.

А сама сквозь зубы хохочет.

Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмотрит и от смеха задыхается. Аж рука дрожит.

А могла бы зарезать со своей дрожащей ручкой!

Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности?

Но, между прочим, операция кончилась распрекрасно. И глаз у Петюшки теперь без набалдашника.

Гримаса нэпа

Собственно, сначала эта старуха в вагон влезла со своим багажом. А за ней уж этот тип со своими усиками.

Старуха, значит, впереди идет - пробивается сквозь публику, а он за ней небрежной походкой. И все командует ей:

Около окна просто брожение среди публики началось.

То есть, когда этого нового взяли за грудки, он побледнел и откинулся. И только потом начал возражать.

Наиболее нервный человек не сразу, конечно, сдался.

А пес, - говорит, - ее разберет! На ней афиши не наклеено - мамаша или папаша. Тогда объявлять надо при входе.

Но после сел у своего окна и говорит:

До самого Ленинграда который с усиками оскорблялся задним числом за нанесенные ему обиды.

Другие пассажиры сидели молча и избегали взгляда этого оскорбленного человека.

Трофимыч с нашей коммунальной квартиры пошел своей дочке полсапожки купить. Дочка у него, Нюшка, небольшой такой дефективный переросток. Семи лет.

Так вот, пошел Трофимыч с этой своей Нюшкой сапоги приобретать. Потому, как дело к осени, а сапожонок, конечно, нету.

Вот Трофимыч поскрипел зубами - мол, такой расход, - взял, например, свою Нюшку за лапку и пошел ей покупку производить.

Зашел он со своим ребенком в один магазин. Велел показать товар. Велел примерить. Все вполне хорошо - и товар хорош, и мерка аккуратная. Одно, знаете, никак не годится - цена не годится. Цена, прямо скажем, двенадцать целковых!

А Трофимыч, конечно, хотел подешевле купить эти детские недомерки - рубля за полтора, два.

Пошел тогда Трофимыч, несмотря на отчаянный Нюшкин рев, в другой магазин. В другом магазине спросили - червонец. В третьем магазине опять червонец. Одним словом, куда ни придут - та же история: и нога по сапогу, и товар годится, а с ценой форменные ножницы - расхождение и вообще Нюшкин рев.

В пятом магазине Нюшка примерила сапоги - хороши. Спросили цену: девять целковых и никакой скидки.

Начал Трофимыч упрашивать, чтоб ему скостили рубля три-четыре, а в это время Нюшка в новых сапожках подошла к двери и, не будь дура, вышла на улицу.

Кинулся было Трофимыч за этим своим ребенком, но его заведующий удержал:

Прежде, - говорит, - заплатить надо, товарищ, а потом бежать по своим делам.

Начал Трофимыч упрашивать, чтоб обождали.

Сейчас, - говорит, - ребенок, может быть, явится. Может ребенок пошел промяться в этих новых сапожках.

Заведующий говорит:

Это меня не касается. Я товару не вижу. Платите за товар деньги. Или с магазина не выходите.

Рассказы Михаила Зощенко

К известному врачу на приём явился пациент с жалобой на апатию, отсутствие аппетита, затяжные приступы меланхолии. Как выяснилось, он перепробовал все средства, все лекарства, но ничего решительно не помогает. Внимательно выслушав, тщательно исследовав иппохондрика, врач предложил ему последнее радикальное средство - читать по одному рассказу М. Зощенко: перед завтраком, обедом и ужином. Правда, добавил врач, произведения Зощенко под запретом, но он, доктор, во имя медицины рискнет дать больному книгу из собственной библиотеки. - Увы, - грустно улыбнулся пациент, - мне это не поможет. Я и есть Зощенко.
_______

Михаи́л Миха́йлович Зо́щенко
(28 июля (9 августа) 1895, Полтава - 22 июля 1958, Ленинград) -
русский советский писатель.

Начиная с августа 1943 года, в период расцвета славы Зощенко, в литературном периодическом журнале «Октябрь» была начата публикация первых глав повести «Перед восходом солнца». В ней писатель пытался разобраться в своей меланхолии и неврастении, основываясь на учениях З. Фрейда и И. Павлова. 14 августа 1946 года появилось Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором подверглись жесточайшей критике редакции обоих журналов «за предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе». Журналу «Звезда» запрещалось в дальнейшем печатать произведения писателя, а журнал «Ленинград» был вообще закрыт. Вслед за Постановлением на Зощенко и А. Ахматову обрушился секретарь ЦК ВКП(б) А. Жданов. О повести «Перед восходом солнца» в своем докладе он говорил: «В этой повести Зощенко выворачивает наизнанку свою подлую и низкую душонку, делая это с наслаждением, со смакованием…» Этот доклад послужил сигналом к травле и исключению Зощенко из Союза Писателей СССР. В 1946-1953 он главным образом занимался переводческой деятельностью без права подписи переведённых работ, а также подрабатывал сапожником.
В июне 1953 Зощенко был вновь принят в Союз писателей. В последние годы жизни работал в журналах «Крокодил» и «Огонёк». После достижения пенсионного возраста и до самой смерти (с 1954 по 1958 годы) Зощенко было отказано в пенсии. Последние годы Зощенко проживал на даче в Сестрорецке. Похороны Зощенко на Литературных мостках Волковского кладбища, где хоронили писателей, не разрешили. Похоронен на Сестрорецком кладбище под Санкт-Петербургом.
В его последней квартире организован музей.
По произведениям М. М. Зощенко снято несколько художественных фильмов, в том числе знаменитая комедия Леонида Гайдая «Не может быть!» (1975) по рассказу и пьесам «Преступление и наказание», «Забавное приключение», «Свадебное происшествие».