Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты.
Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.
Все это, господа, ничего не доказывает, сказал старый майор, ведь никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми подтверждаете свои мнения?
Конечно, никто, сказали многие, но мы слышали от верных людей...
Все это вздор! сказал кто-то, где эти верные люди, видевшие список, на котором назначен час нашей смерти?.. И если точно есть предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать отчет в наших поступках?
В это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал, и медленно подойдя к столу, окинул всех спокойным взглядом. Он был родом серб, как видно было из его имени.
Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.
Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, которых прелесть трудно достигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили, однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.
Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал все, и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз, во время экспедиции, ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию. «Поставь ва-банк!» кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих понтеров. «Идет семерка», отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую суматоху, Вулич докинул талью, карта была дана.
Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка. Вулич не заботился ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого понтера.
Семерка дана! закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков, которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами.
Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали, ожидая от него какой-нибудь оригинальной выходки.
Господа! сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже обыкновенного), господа! к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена роковая минута... Кому угодно?
Не мне, не мне! раздалось со всех сторон, вот чудак! придет же в голову!..
Предлагаю пари! сказал я шутя.
Какое?
Утверждаю, что нет предопределения, сказал я, высыпая на стол десятка два червонцев все, что было у меня в кармане.
Держу, отвечал Вулич глухим голосом. Майор, вы будете судьею; вот пятнадцать червонцев, остальные пять вы мне должны, и сделайте мне дружбу прибавить их к этим.
Хорошо, сказал майор, только не понимаю, право, в чем дело и как вы решите спор?..
Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки.
Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! закричали ему.
Господа! сказал он медленно, освобождая свои руки, кому угодно заплатить за меня двадцать червонцев?
Все замолчали и отошли.
Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все последовали за ним: он знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту минуту он приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.
Вы нынче умрете! сказал я ему.
Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:
Может быть, да, может быть, нет...
Потом, обратясь к майору, спросил: заряжен ли пистолет? Майор в замешательстве не помнил хорошенько.
Да полно, Вулич! закричал кто-то, уж, верно, заряжен, коли в головах висел, что за охота шутить!..
Глупая шутка! подхватил другой.
Держу пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен! закричал третий.
Составились новые пари.
Мне надоела эта длинная церемония.
Послушайте, сказал я, или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место, и пойдемте спать.
Разумеется, воскликнули многие, пойдемте спать.
Господа, я вас прошу не трогаться с места! сказал Вулич, приставя дуло пистолета ко лбу. Все будто окаменели.
Господин Печорин, прибавил он, возьмите карту и бросьте вверх.
Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок... осечка!
Слава Богу! вскрикнули многие, не заряжен...
Посмотрим, однако ж, сказал Вулич. Он взвел опять курок, прицелился в фуражку, висевшую над окном; выстрел раздался дым наполнил комнату. Когда он рассеялся, сняли фуражку: она была пробита в самой середине и пуля глубоко засела в стене.
Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич пересыпал в свой кошелек мои червонцы.
Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом, что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во все время не спускал глаз с пистолета.
Вы счастливы в игре, сказал я Вуличу...
В первый раз от роду, отвечал он, самодовольно улыбаясь, это лучше банка и штосса.
Зато немножко опаснее.
А что? вы начали верить предопределению?
Верю; только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть...
Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб, теперь вдруг вспыхнул и смутился.
Однако же довольно! сказал он, вставая, пари наше кончилось, и теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны... Он взял шапку и ушел. Это мне показалось странным и недаром!..
Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог найти удобного случая!..
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою...
И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли. И к чему это ведет?.. В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге.
Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, попал невольно в их колею; но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое. Наклоняюсь месяц уж светил прямо на дорогу и что же? предо мною лежала свинья, разрубленная пополам шашкой... Едва я успел ее осмотреть, как услышал шум шагов: два казака бежали из переулка, один подошел ко мне и спросил, не видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил им, что не встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой храбрости.
Экой разбойник! сказал второй казак, как напьется чихиря, так и пошел крошить все, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать, а то...
Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и наконец счастливо добрался до своей квартиры.
Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю.
Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до нее. «Прощай, Настя», сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.
Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечку и бросился на постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного. Уж восток начинал бледнеть, когда я заснул, но видно, было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь. В четыре часа утра два кулака застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?.. «Вставай, одевайся!» кричало мне несколько голосов. Я наскоро оделся и вышел. «Знаешь, что случилось?» сказали мне в один голос три офицера, пришедшие за мною; они были бледны как смерть.
Что?
Вулич убит.
Я остолбенел.
Да, убит продолжали они, пойдем скорее.
Да куда же?
Дорогой узнаешь.
Мы пошли. Они рассказали мне все, что случилось, с примесью разных замечаний насчет странного предопределения, которое спасло его от неминуемой смерти за полчаса до смерти. Вулич шел один по темной улице: на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь» «Тебя!
» отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца... Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова: «Он прав!» Я один понимал темное значение этих слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не обманул меня: я точно прочел на его изменившемся лице печать близкой кончины.
Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы. Мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника. Никто, однако, не отважился броситься первым. Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
В это время старый есаул подошел к двери и назвал его по имени; тот откликнулся.
Согрешил, брат Ефимыч, сказал есаул, так уж нечего делать, покорись!
Не покорюсь! отвечал казак.
Побойся Бога. Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!
Не покорюсь! закричал казак грозно, и слышно было, как щелкнул взведенный курок.
Эй, тетка! сказал есаул старухе, поговори сыну, авось тебя послушает... Ведь это только бога гневить. Да посмотри, вот и господа уж два часа дожидаются.
Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.
Василий Петрович, сказал есаул, подойдя к майору, он не сдастся я его знаю. А если дверь разломать, то много наших перебьет. Не прикажете ли лучше его пристрелить? в ставне щель широкая.
В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу, я вздумал испытать судьбу.
Погодите, сказал я майору, я его возьму живого.
Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков, готовых ее выбить, и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел хату и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось.
Ах ты окаянный! кричал есаул, что ты, над нами смеешься, что ли? али думаешь, что мы с тобой не совладаем? Он стал стучать в дверь изо всей силы, я, приложив глаз к щели, следил за движениями казака, не ожидавшего с этой стороны нападения, и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым, наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле него. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех минут, как преступник был уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры меня поздравляли точно, было с чем!
После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..
Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится а смерти не минуешь!
Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет предопределения. Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:
Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький, того и гляди, нос обожжет... Зато уж шашки у них просто мое почтение!
Потом он примолвил, несколько подумав:
Да, жаль беднягу... Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано...
Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений.
Сочинение.
Роль образа Вулича в романе М.Ю.Лермонтова “Герой нашего времени”
Система образов романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», как и вся художественная структура романа, подчинена, прежде всего, раскрытию авторского замысла через образ главного героя. Однако второстепенные персонажи самоценны, имеют вполне самостоятельное значение как полнокровные художественные типы.
Тема судьбы, предопределения и свободы воли выступает главной в лермонтовском произведении и отражает одну из граней авторского замысла. Наиболее ярко этот вопрос стоит в повести «Фаталист». Не случайно она завершает роман и является своеобразным итогом нравственно – философских исканий героя, а с ним и автора.
Тему судьбы можно раскрыть в сопоставлении образов Вулича и Печорина. Главный персонаж «Фаталиста», как и главный герой всего романа, ощущает свою необычность, исключительность.
Страсть к игре в самом широком смысле – азартным играм, игре со смертью и игре с чувствами, упрямство, с котором поручик каждый раз начинает с надеждой выиграть, обличают в Вуличе нечто необычайно близкое, чем-то родственное Печорину, с его странной игрой с собственной жизнью. Печорин подвергает себя огромной опасности, похищая Бэлу, выслеживая контрабандистов, соглашаясь на дуэль с Грушницким, и обезвреживая пьяницу казака. В этом отношении Вулич – двойник Печорина.
Однако в «Фаталисте Печорин сражается уже не с людьми и обстоятельствами, а с самой идеей судьбы, пытаясь доказать Вуличу и себе, что «нет предопределения», что «часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка». И здесь «фаталист» Вулич рассматривает в противопоставлении «скептику» Печорину, является идейным антиподом.
Таким образом, герои сходятся в своем единодушном стремлении проникнуть за пределы обыденности, постичь значение Рока и силу его власти над человеком. Но мы видим, что их отношение к судьбе, фатуму противоположено.
Кроме того, Вуличу присущи характерные для молодого поколения тридцатых годов девятнадцатого века духовная пассивность, чувство растворенности в собственной судьбе, утрата воли к жизни, «сильного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою». Отсюда странная болезненная игра героя со смертью. Всю сою жизнь Вулич стремился оказаться сильнее фатума. Но вскоре из-за своих бессмысленных игр он погибает. Его убивает казак.
В описании этой страшной и нелепой смерти выражается авторская ирония над определенным героем и слабостью человеческой природы вообще, но одновременно раскрывается и трагедия целого поколения людей, особая духовная «болезнь» эпохи.
Печорин тоже кажется фаталистом, недаром он тоже решает «испытать судьбу».
Однако если Вулич, как истинный фаталист, действительно полностью вверяется року и полагается на предначертание, безо всяких приготовлений спускает курок пистолета в эпизоде у майора, то Печорин в подобных обстоятельствах действует совсем иначе. Он бросает в окно казаку – убийце, заранее продумав план действий и предусмотрев множество деталей.
Сопоставляя этих героев автор пытается решить вопрос человеческой свободы. Так, Печорин заявляет: «И если точно есть предопределение…, почему мы должны давать отчет в наших поступках?» Тем самый герой, в отличие от Вулича, выражает позицию духовно независимой личности, которая в своих мыслях и действиях опирается прежде всего на собственный разум и волю, а не сомнительные «небесные» предначертания. Одновременно с этим, отчет человека во всех своих словах и поступках в первую очередь перед самим собой увеличивает не только меру его личной свободы, но и личной ответственности – за жизнь свою, за судьбу мира.
Об этом Печорин говорил еще после дуэли с Грушницким, причисляя себя к тем, кто имеет «смелость взять на себя всю тягость ответственности», не перекладывая ее на обстоятельства. Вспомним также разговор с Вернером перед дуэлью, в котором герой замечает: «во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его…»
Итак образ Вулича служит всестороннему раскрытию характера центрального персонажа романа и, следовательно, воплощением всего авторского замысла.
Наконец, введение Вулича в систему образов романа позволяет автору наиболее полно и достоверно изобразить социально – духовные противоречия тридцатых годов: его пассивность, слепую веру в избранность человека судьбой и, одновременно, действенную позицию части этого поколения в попытке противостоять предопределенности
Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»
состоит из пяти самостоятельных глав. Заключитель-ная глава называется «Фаталист». О событиях, про-изошедших в ней, рассказывает сам герой — Печо-рин. Находясь «в казачьей станице на левом фланге», Григорий Александрович знакомится с поручиком Вуличем. Печорин так описывает его «Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные прони-цательные глаза, большой, но правильный нос, при-надлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его,— все это будто со-гласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, неспособного делиться мыслями и стра-стями с теми, которых судьба дала ему в товарищи».
Однажды, в один из вечеров, офицеры затеяли раз-говор о том, «что мусульманское поверье, будто судь-ба человека написана на небесах, находит и между. христианами... многих поклонников». Поручик Ву-лич решил разрешить спор, проверив на себе предо-пределение судьбы: «Господа,... я вам предлагаю ис-пробовать на себе, может ли человек своевольно рас-полагать своею жизнию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута» Все отказались и, воз-можно, этот разговор ничем бы и закончился, если бы Печорин не предложил пари, утверждая, что нет пре-допределения.. Он высыпал «на стол десятка два чер-вонцев». Вулич поддержал условия и «наудачу снял с гвоздя один из разнокалиберных пистолетов...». Пе-чорину казалось, что он читает «печать смерти на бледном лице» поручика, и он сказал ему об этом. Ву-лич сохранял спокойствие. Офицеры же заключали новые пари. И вот — кульминационный момент: «ды-хание у всех остановилось, все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство, бегали от пис-толета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок... осечка!» Конечно, были предположения, что пистолет не был заряжен, на что Вулич, не перезаряжая оружия, выстрелил еще раз и пробил фуражку. Вулич остался доволен своим экспе-риментом, а вот Печорина не покидает мысль о том, что поручик непременно должен «нынче умереть».
И предчувствия не обманули нашего героя: Вулич был зарезан той же ночью пьяным казаком. Возмож-но, все бы и обошлось, если бы сам Вулич не заговорил с обезумевшим казаком. Уже умирая, Вулич убедился в справедливости предсказания Печорина. Видно, ему было суждено умереть, но не от пули, а сабли со-всем незнакомого казака.
Я думаю, что сам Печорин верил в судьбу (ведь он поверил в гадание, предсказавшее смерть ему «от злой жены», после чего он испытывал «непреодоли-мое отвращение к женитьбе»), но постоянно испыты-вал ее. Создается впечатление, что герой даже ищет смерти (дуэль с Грушницким). В очередной раз он «вздумал испытать судьбу», когда решился захватить того самого казака, запершегося в сарае. На этот раз судьба была благосклонна к Печорину: пуля, выпу-щенная казаком, сорвала эполет, не причинив вреда герою.
Я считаю, что иногда нужно полагаться на свою судьбу, но не стоит испытывать ее; а если в жизни по-стигло несчастье, не стоит опускать руки, считая, что все уже предопределено и ничего нельзя изменить. Ведь по большому счету каждый человек — кузнец своего счастья.
В своем романе «Герой нашего времени» Лермонтов задался целью написать «портрет, составленный из пороков всего … поколения, в полном их развитии». Главный герой произведения - Григорий Александрович Печорин. Это очень неординарная, необычная, сложная личность. Для наиболее полного раскрытия образа своего героя Лермонтов использует не только особенную композицию (принцип нарушенной хронологии), но и сравнивает Печорина с другими героями.
В центре системы художественных образов находится Печорин. Все остальные персонажи группируются вокруг него, помогая раскрытию его характера. У Печорина есть своеобразные двойники. Это выразители второго «Я» героя. Под двойниками Печорина можно понимать Грушницкого, Вернера, Вулича.
|
Вернер
|
Печорин
|
Сходство
|
- Близки духовно и интеллектуально. - Скрывают способность любить и сострадать. - Учатся равнодушию и эгоизму. - Боятся проявления нормальных человеческих чувств. - Подавляют в себе все человеческое.
|
Различия
|
Свидетель жизни, скорее наблюдатель за всем происходящим со стороны.
|
Пытается понять смысл и цель своей жизни.
|
|
Грушницкий
|
Печорин
|
Сходство
|
Люди одного круга, вместе служили.
|
Различия
|
- Позер, любит пышные фразы. - Мечтает стать героем романа. - Провинциальный романтик. - Мелок в своих амбициях и желаниях. - Чтобы завоевать авторитет в кругу людей, которые для него значимы, идет на предательство и подлость.
|
- Умен. - Тонко чувствует других людей, умеет понимать их состояние и угадывать их поступки. - Наблюдателен, умеет анализировать и делать выводы. - Обладает тонкой интуицией.
|
В главе «Фаталист» появляется образ офицера Вулича. Этот герой тоже во многом схож с Печориным. Вулич фаталист, он верит в судьбу и уверен, что не умрет раньше положенного ему срока. Поэтому этот офицер с легкостью заключает пари с Печориным и стреляет в себя из заряженного пистолета. Пистолет дает осечку. Но Вулич умирает этим же вечером, после предсказания Печорина его скорой кончины.
В этой главе читатель может увидеть, что Печорин, на самом деле, верит в фатум. Он такой же фаталист, как и Вулич. Но если Вулич отдается на волю рока, то Печорин желает сам управлять своей судьбой. На протяжении всей своей жизни он борется с фатумом. По-моему, это главный конфликт в его жизни.
Таким образом, наличие двойников в романе - это еще один способ как можно богаче и ярче раскрыть образ главного героя произведения, создать наиболее полный портрет человека той эпохи.
Как Вулич помогает раскрыть особенности характера Печорина в романе М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»
Система образов романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», как и вся художественная структура романа, подчинена, прежде всего, раскрытию авторского замысла через образ главного героя. Однако второстепенные персонажи самоценны, имеют вполне самостоятельное значение как полнокровные художественные типы.
Тема судьбы, предопределения и свободы воли выступает главной в лермонтовском произведении и отражает одну из граней авторского замысла. Наиболее ярко этот вопрос стоит в повести «Фаталист». Не случайно она завершает роман и является своеобразным итогом нравственно – философских исканий героя, а с ним и автора.
Тему судьбы можно раскрыть в сопоставлении образов Вулича и Печорина. Главный персонаж «Фаталиста», как и главный герой всего романа, ощущает свою необычность, исключительность.
Страсть к игре в самом широком смысле – азартным играм, игре со смертью и игре с чувствами, упрямство, с котором поручик каждый раз начинает с надеждой выиграть, обличают в Вуличе нечто необычайно близкое, чем-то родственное Печорину, с его странной игрой с собственной жизнью. Печорин подвергает себя огромной опасности, похищая Бэлу, выслеживая контрабандистов, соглашаясь на дуэль с Грушницким, и обезвреживая пьяницу казака. В этом отношении Вулич – двойник Печорина.
Однако в «Фаталисте Печорин сражается уже не с людьми и обстоятельствами, а с самой идеей судьбы, пытаясь доказать Вуличу и себе, что «нет предопределения», что «часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка». И здесь «фаталист» Вулич рассматривает в противопоставлении «скептику» Печорину, является идейным антиподом.
Таким образом, герои сходятся в своем единодушном стремлении проникнуть за пределы обыденности, постичь значение Рока и силу его власти над человеком. Но мы видим, что их отношение к судьбе, фатуму противоположно.
Кроме того, Вуличу присущи характерные для молодого поколения тридцатых годов девятнадцатого века духовная пассивность, чувство растворенности в собственной судьбе, утрата воли к жизни, «сильного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою». Отсюда странная болезненная игра героя со смертью. Всю свою жизнь Вулич стремился оказаться сильнее фатума. Но вскоре из-за своих бессмысленных игр он погибает. Его убивает казак.
В описании этой страшной и нелепой смерти выражается авторская ирония над определенным героем и слабостью человеческой природы вообще, но одновременно раскрывается и трагедия целого поколения людей, особая духовная «болезнь» эпохи.
Печорин тоже кажется фаталистом, недаром он тоже решает «испытать судьбу».
Однако если Вулич, как истинный фаталист, действительно полностью вверяется року и полагается на предначертание, безо всяких приготовлений спускает курок пистолета в эпизоде у майора, то Печорин в подобных обстоятельствах действует совсем иначе. Он бросает в окно казаку – убийце, заранее продумав план действий и предусмотрев множество деталей.
Сопоставляя этих героев автор пытается решить вопрос человеческой свободы. Так, Печорин заявляет: «И если точно есть предопределение…, почему мы должны давать отчет в наших поступках?» Тем самый герой, в отличие от Вулича, выражает позицию духовно независимой личности, которая в своих мыслях и действиях опирается прежде всего на собственный разум и волю, а не сомнительные «небесные» предначертания. Одновременно с этим, отчет человека во всех своих словах и поступках в первую очередь перед самим собой увеличивает не только меру его личной свободы, но и личной ответственности – за жизнь свою, за судьбу мира.
Об этом Печорин говорил еще после дуэли с Грушницким, причисляя себя к тем, кто имеет «смелость взять на себя всю тягость ответственности», не перекладывая ее на обстоятельства. Вспомним также разговор с Вернером перед дуэлью, в котором герой замечает: «во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его…»
Итак образ Вулича служит всестороннему раскрытию характера центрального персонажа романа и, следовательно, воплощением всего авторского замысла.
Наконец, введение Вулича в систему образов романа позволяет автору наиболее полно и достоверно изобразить социально – духовные противоречия тридцатых годов: его пассивность, слепую веру в избранность человека судьбой и, одновременно, действенную позицию части этого поколения в попытке противостоять предопределенности.