В это мгновенье вошла Лиза.
С утра, с самой той минуты, когда она, вся похолодев от ужаса, прочла записку Лаврецкого, Лиза готовилась ко встрече с его женою; она предчувствовала, что увидит ее. Она решилась не избегать ее, в наказание своим, как она назвала их, преступным надеждам. Внезапный перелом в ее судьбе потряс ее до основания; в два каких-нибудь часа ее лицо похудело; но она и слезинки не проронила. «Поделом!» – говорила она самой себе, с трудом и волнением подавляя в душе какие-то горькие, злые, ее самое пугавшие порывы. «Ну, надо идти!» – подумала она, как только узнала о приезде Лаврецкой, и она пошла… Долго стояла она перед дверью гостиной, прежде чем решилась отворить ее; с мыслью: «Я перед нею виновата», – переступила она порог и заставила себя посмотреть на нее, заставила себя улыбнуться. Варвара Павловна пошла ей навстречу, как только увидела ее, и склонилась перед ней слегка, но все-таки почтительно. «Позвольте мне рекомендовать себя, – заговорила она вкрадчивым голосом, – ваша maman так снисходительна ко мне, что я надеюсь, что и вы будете… добры». Выражение лица Варвары Павловны, когда она сказала это последнее слово, ее хитрая улыбка, холодный и в то же время мягкий взгляд, движение ее рук и плечей, самое ее платье, все ее существо – возбудили такое чувство отвращения в Лизе, что она ничего не могла ей ответить и через силу протянула ей руку. «Эта барышня брезгает мною», – подумала Варвара Павловна, крепко стискивая холодные пальцы Лизы, и, обернувшись к Марье Дмитриевне, промолвила вполголоса: «Mais ele est délicieuse!» Лиза слабо вспыхнула: насмешка, обида послышались ей в этом восклицании; но она решилась не верить своим впечатлениям и села к окну за пяльцы. Варвара Павловна и тут не оставила ее в покое: подошла к ней, начала хвалить ее вкус, ее искусство… Сильно и болезненно забилось сердце у Лизы: она едва переломила себя, едва усидела на месте. Ей казалось, что Варвара Павловна все знает и, тайно торжествуя, подтрунивает над ней. К счастью ее, Гедеоновский заговорил с Варварой Павловной и отвлек ее внимание. Лиза склонилась над пяльцами и украдкой наблюдала за нею. «Эту женщину, – думала она, – любил он». Но она тотчас же изгнала из головы самую мысль о Лаврецком: она боялась потерять власть над собою, она чувствовала, что голова у ней тихо кружилась. Марья Дмитриевна заговорила о музыке.
– Я слышала, моя милая, – начала она, – вы удивительная виртуозка.
– Я давно не играла, – возразила Варвара Павловна, немедленно садясь за фортепьяно, и бойко пробежала пальцами по клавишам. – Прикажете?
– Сделайте одолжение.
Варвара Павловна мастерски сыграла блестящий и трудный этюд Герца. У ней было очень много силы и проворства.
– Сильфида! – воскликнул Гедеоновский.
– Необыкновенно! – подтвердила Марья Дмитриевна. – Ну, Варвара Павловна, признаюсь, – промолвила она, в первый раз называя ее по имени, – удивили вы меня: вам хоть бы концерты давать. Здесь у нас есть музыкант, старик, из немцев, чудак, очень ученый; он Лизе уроки дает; тот просто от вас с ума сойдет.
– Лизавета Михайловна тоже музыкантша? – спросила Варвара Павловна, слегка обернув к ней голову.
– Да, она играет недурно и любит музыку; но что это значит перед вами? Но здесь есть еще один молодой человек; вот с кем вы должны познакомиться. Это – артист в душе и сочиняет премило. Он один может вас вполне оценить.
– Молодой человек? – проговорила Варвара Павловна. – Кто он такой? Бедный какой-нибудь?
– Помилуйте, первый кавалер у нас, да не только у нас – et a Pétersbourg. Камер-юнкер, в лучшем обществе принят. Вы, наверное, слыхали о нем: Паншин, Владимир Николаич. Он здесь по казенному поручению… будущий министр, помилуйте!
– И артист?
– Артист в душе, и такой любезный. Вы его увидите. Он все время очень часто у меня бывал; я пригласила его на сегодняшний вечер; надеюсь, что он придет, – прибавила Марья Дмитриевна с коротким вздохом и косвенной горькой улыбкой.
Лиза поняла значение этой улыбки; но ей было не до того.
– И молодой? – повторила Варвара Павловна, слегка модулируя из тона в тон.
– Двадцати восьми лет – и самой счастливой наружности. Un jeune homme accompli, помилуйте.
– Образцовый, можно сказать, юноша, – заметил Гедеоновский.
Варвара Павловна внезапно заиграла шумный штраусовский вальс, начинавшийся такой сильной и быстрой трелью, что Гедеоновский даже вздрогнул; в самой середине вальса она вдруг перешла в грустный мотив и кончила ариею из «Лучии»: Fra poco … Она сообразила, что веселая музыка нейдет к ее положению. Ария из «Лучии», с ударениями на чувствительных нотках, очень растрогала Марью Дмитриевну.
– Сильфида! – повторил Гедеоновский и поднял глаза к небу.
Настал час обеда. Марфа Тимофеевна сошла сверху, когда уже суп стоял на столе. Она очень сухо обошлась с Варварой Павловной, отвечала полусловами на ее любезности, не глядела на нее. Варвара Павловна сама скоро поняла, что от этой старухи толку не добьешься, и перестала заговаривать с нею; зато Марья Дмитриевна стала еще ласковей с своей гостьей; невежливость тетки ее рассердила. Впрочем, Марфа Тимофеевна не на одну Варвару Павловну не глядела: она и на Лизу не глядела, хотя глаза так и блестели у ней. Она сидела, как каменная, вся желтая, бледная, с сжатыми губами – и не ела ничего. Лиза казалась спокойной; и точно: у ней на душе тише стало; странная бесчувственность, бесчувственность осужденного нашла на нее. За обедом Варвара Павловна говорила мало: она словно опять оробела и распространила по лицу своему выражение скромной меланхолии. Один Гедеоновский оживлял беседу своими рассказами, хотя то и дело трусливо посматривал на Марфу Тимофеевну и перхал, – перхота нападала на него всякий раз, когда он в ее присутствии собирался лгать, – но она ему не мешала, не перебивала его. После обеда оказалось, что Варвара Павловна большая любительница преферанса; Марье Дмитриевне это до того понравилось, что она даже умилилась и подумала про себя: «Какой же, однако, дурак должен быть Федор Иваныч: не умел такую женщину понять!»
Она села играть в карты с нею и Гедеоновским, а Марфа Тимофеевна увела Лизу к себе наверх, сказав, что на ней лица нету, что у ней, должно быть, болит голова.
– Да, у ней ужасно голова болит, – промолвила Марья Дмитриевна, обращаясь к Варваре Павловне и закатывая глаза. – У меня самой такие бывают мигрени…
– Скажите! – возразила Варвара Павловна.
Лиза вошла в теткину комнату и в изнеможении опустилась на стул. Марфа Тимофеевна долго молча смотрела на нее, тихонько стала перед нею на колени – и начала, все так же молча, целовать попеременно ее руки. Лиза подалась вперед, покраснела – и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук – и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой, в соседней комнатке за дверью стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутым в клубочек клетчатым носовым платком.
А между тем внизу, в гостиной, шел преферанс; Марья Дмитриевна выиграла и была в духе. Человек вошел и доложил о приезде Паншина.
Марья Дмитриевна уронила карты и завозилась на кресле; Варвара Павловна посмотрела на нее с полуусмешкой, потом обратила взоры на дверь. Появился Паншин, в черном фраке, в высоких английских воротничках, застегнутый доверху. «Мне было тяжело повиноваться; но вы видите, я приехал» – вот что выражало его не улыбавшееся, только что выбритое лицо.
Марья Дмитриевна очень встревожилась, когда ей доложили о приезде Варвары Павловны Лаврецкой; она даже не знала, принять ли ее: она боялась оскорбить Федора Иваныча. Наконец любопытство превозмогло. «Что ж, — подумала она, — ведь она тоже родная, — и, усевшись в креслах, сказала лакею: — Проси!» Прошло несколько мгновений; дверь отворилась; Варвара Павловна быстро, чуть слышными шагами приблизилась к Марье Дмитриевне и, не давая ей встать с кресел, почти склонила перед ней колени. — Благодарствуйте, тетушка, — начала она тронутым и тихим голосом по-русски, — благодарствуйте; я не надеялась на такое снисхожденье с вашей стороны; вы добры, как ангел. Сказавши эти слова, Варвара Павловна неожиданно овладела одной рукой Марьи Дмитриевны и, слегка стиснув ее в своих бледно-лиловых жувеневских перчатках, подобострастно поднесла ее к розовым и полным губам. Марья Дмитриевна совсем потерялась, увидев такую красивую, прелестно одетую женщину почти у ног своих; она не знала, как ей быть: и руку-то свою она у ней отнять хотела, и усадить-то ее она желала, и сказать ей что-нибудь ласковое; она кончила тем, что приподнялась и поцеловала Варвару Павловну в гладкий и пахучий лоб. Варвара Павловна вся сомлела под этим поцелуем. — Здравствуйте, bonjour, — сказала Марья Дмитриевна, — конечно, я не воображала... впрочем, я, конечно, рада вас видеть. Вы понимаете, милая моя, — не мне быть судьею между женой и мужем... — Мой муж во всем прав, — перебила ее Варвара Павловна, — я одна виновата. — Это очень похвальные чувства, — возразила Марья Дмитриевна, — очень. Давно вы приехали? Видели вы его? Да сядьте же, пожалуйста. — Я вчера приехала, — отвечала Варвара Павловна, смиренно садясь на стул, — я видела Федора Иваныча, я говорила с ним. — А! Ну, и что же он? — Я боялась, что мой внезапный приезд возбудит его гнев, — продолжала Варвара Павловна, — но он не лишил меня своего присутствия. — То есть он не... Да, да, понимаю, — промолвила Марья Дмитриевна. — Он только с виду немного груб, а сердце у него мягкое. — Федор Иваныч не простил меня; он не хотел меня выслушать... Но он был так добр, что назначил мне Лаврики местом жительства. — А! прекрасное именье! — Я завтра же отправляюсь туда, в исполнение его воли; но я почла долгом побывать прежде у вас. — Очень, очень вам благодарна, моя милая. Родных никогда забывать не следует. А знаете ли, я удивляюсь, как вы хорошо говорите по-русски. C"est étonnant. Варвара Павловна вздохнула. — Я слишком долго пробыла за границей, Марья Дмитриевна, я это знаю; но сердце у меня всегда было русское, и я не забывала своего отечества. — Так, так; это лучше всего. Федор Иваныч вас, однако, вовсе не ожидал... Да; поверьте моей опытности: la patrie avant tout. Ах, покажите, пожалуйста, что это у вас за прелестная мантилья? — Вам она нравится? — Варвара Павловна проворно спустила ее с плеч. — Она очень простенькая, от madame Baudran. — Это сейчас видно. От madame Baudran... Как мило и с каким вкусом! Я уверена, вы привезли с собой множество восхитительных вещей. Я бы хоть посмотрела. — Весь мой туалет к вашим услугам, любезнейшая тетушка. Если позволите, я могу кое-что показать вашей камеристке. Со мной служанка из Парижа — удивительная швея. — Вы очень добры, моя милая. Но, право, мне совестно. — Совестно... — повторила с упреком Варвара Павловна. — Хотите вы меня осчастливить — распоряжайтесь мною, как вашей собственностью! Марья Дмитриевна растаяла. — Vous êtes charmante, — проговорила она. — Да что же вы не снимаете вашу шляпу, перчатки? — Как? вы позволяете? — спросила Варвара Павловна и слегка, как бы с умиленьем, сложила руки. — Разумеется; ведь вы обедаете с нами, я надеюсь. Я... я вас познакомлю с моей дочерью. — Марья Дмитриевна немного смутилась: «Ну! куда ни шло!» — подумала она. — Она сегодня что-то нездорова у меня. — О, ma tante, как вы добры! — воскликнула Варвара Павловна и поднесла платок к глазам. Казачок доложил о приходе Гедеоновского. Старый болтун вошел, отвешивая поклоны и ухмыляясь. Марья Дмитриевна представила его своей гостье. Он сперва было сконфузился; но Варвара Павловна так кокетливо-почтительно обошлась с ним, что у него ушки разгорелись, и выдумки, сплетни, любезности медом потекли с его уст. Варвара Павловна слушала его, сдержанно улыбалась и сама понемногу разговорилась. Она скромно рассказывала о Париже, о своих путешествиях, о Бадене; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя в неуместной веселости; выпросила позволение привести Аду; снявши перчатки, показывала своими гладкими, вымытыми мылом à la guimauve руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria"s Essence, и обрадовалась, как дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась принять ее в подарок; всплакнула при воспоминании о том, какое чувство она испытала, когда в первый раз услыхала русские колокола: «Так глубоко поразили они меня в самое сердце», — промолвила она. В это мгновенье вошла Лиза. С утра, с самой той минуты, когда она, вся похолодев от ужаса, прочла записку Лаврецкого, Лиза готовилась к встрече с его женою; она предчувствовала, что увидит ее. Она решилась не избегать ее, в наказание своим, как она назвала их, преступным надеждам. Внезапный перелом в ее судьбе потряс ее до основания; в два каких-нибудь часа ее лицо похудело; но она и слезинки не проронила. «Поделом!» — говорила она самой себе, с трудом и волнением подавляя в душе какие-то горькие, злые, ее самое пугавшие порывы. «Ну, надо идти!» — подумала она, как только узнала о приезде Лаврецкой, и она пошла... Долго стояла она перед дверью гостиной, прежде чем решилась отворить ее; с мыслью «Я перед нею виновата» — переступила она порог и заставила себя посмотреть на нее, заставила себя улыбнуться. Варвара Павловна пошла ей навстречу, как только увидала ее, и склонилась перед ней слегка, но все-таки почтительно. «Позвольте мне рекомендовать себя, — заговорила она вкрадчивым голосом, — ваша maman так снисходительна ко мне, что я надеюсь, что и вы будете... добры». Выражение лица Варвары Павловны, когда она сказала это последнее слово, ее хитрая улыбка, холодный и в то же время мягкий взгляд, движение ее рук и плечей, самое ее платье, всё ее существо — возбудили такое чувство отвращения в Лизе, что она ничего не могла ей ответить и через силу протянула ей руку. «Эта барышня брезгает мною», — подумала Варвара Павловна, крепко стискивая холодные пальцы Лизы и, обернувшись к Марье Дмитриевне, промолвила вполголоса: «Mais elle est délicieuse!» Лиза слабо вспыхнула: насмешка, обида послышались ей в этом восклицании; но она решилась не верить своим впечатлениям и села к окну за пяльцы. Варвара Павловна и тут не оставила ее в покое: подошла к ней, начала хвалить ее вкус, ее искусство... Сильно и болезненно забилось сердце у Лизы: она едва переломила себя, едва усидела на месте. Ей казалось, что Варвара Павловна всё знает и, тайно торжествуя, подтрунивает над ней. К счастью ее, Гедеоновский заговорил с Варварой Павловной и отвлек ее внимание. Лиза склонилась над пяльцами и украдкой наблюдала за нею. «Эту женщину, — думала она, — любил он». Но она тотчас же изгнала из головы самую мысль о Лаврецком: она боялась потерять власть над собою, она чувствовала, что голова у ней тихо кружилась. Марья Дмитриевна заговорила о музыке. — Я слышала, моя милая, — начала она, — вы удивительная виртуозка. — Я давно не играла, — возразила Варвара Павловна, немедленно садясь за фортепьяно, и бойко пробежала пальцами по клавишам. — Прикажете? — Сделайте одолжение. Варвара Павловна мастерски сыграла блестящий и трудный этюд Герца. У ней было очень много силы и проворства. — Сильфида! — воскликнул Гедеоновский. — Необыкновенно! — подтвердила Марья Дмитриевна. — Ну, Варвара Павловна, признаюсь, — промолвила она, в первый раз называя ее по имени, — удивили вы меня; вам хоть бы концерты давать. Здесь у нас есть музыкант, старик, из немцев, чудак, очень ученый; он Лизе уроки дает; тот просто от вас с ума сойдет. — Лизавета Михайловна тоже музыкантша? — спросила Варвара Павловна, слегка обернув к ней голову. — Да, она играет недурно и любит музыку; но что это значит перед вами? Но здесь есть еще один молодой человек; вот с кем вы должны познакомиться. Это — артист в душе и сочиняет премило. Он один может вас вполне оценить. — Молодой человек? — проговорила Варвара Павловна. — Кто он такой? Бедный какой-нибудь? — Помилуйте, первый кавалер у нас, да не только у нас — et à Pétersbourg. Камер-юнкер, в лучшем обществе принят. Вы, наверное, слыхали о нем: Паншин, Владимир Николаич. Он здесь по казенному поручению... будущий министр, помилуйте! — И артист? — Артист в душе, и такой любезный. Вы его увидите. Он всё это время очень часто у меня бывал; я пригласила его на сегодняшний вечер; надеюсь, что он приедет, — прибавила Марья Дмитриевна с коротким вздохом и косвенной горькой улыбкой. Лиза поняла значение этой улыбки; но ей было не до того. — И молодой? — повторила Варвара Павловна, слегка модулируя из тона в тон. — Двадцати восьми лет — и самой счастливой наружности. Un jeune homme accompli, помилуйте. — Образцовый, можно сказать, юноша, — заметил Гедеоновский. Варвара Павловна внезапно заиграла шумный штраусовский вальс, начинавшийся такой сильной и быстрой трелью, что Гедеоновский даже вздрогнул; в самой середине вальса она вдруг перешла в грустный мотив и кончила ариею из «Лучии»: Fra poco... Она сообразила, что веселая музыка нейдет к ее положению. Ария из «Лучии», с ударениями на чувствительных нотках, очень растрогала Марью Дмитриевну. — Какая душа, — проговорила она вполголоса Гедеоновскому. — Сильфида! — повторил Гедеоновский и поднял глаза к небу. Настал час обеда. Марфа Тимофеевна сошла сверху, когда уже суп стоял на столе. Она очень сухо обошлась с Варварой Павловной, отвечала полусловами на ее любезности, не глядела на нее. Варвара Павловна сама скоро поняла, что от этой старухи толку не добьешься, и перестала заговаривать с нею; зато Марья Дмитриевна стала еще ласковей с своей гостьей: невежливость тетки ее рассердила. Впрочем, Марфа Тимофеевна не на одну Варвару Павловну не глядела: она и на Лизу не глядела, хотя глаза так и блестели у ней. Она сидела, как каменная, вся желтая, бледная, с сжатыми губами — и не ела ничего. Лиза казалась спокойной; и точно: у ней на душе тише стало; странная бесчувственность, бесчувственность осужденного нашла на нее. За обедом Варвара Павловна говорила мало: она словно опять оробела и распространила по лицу своему выражение скромной меланхолии. Один Гедеоновский оживлял беседу своими рассказами, хотя то и дело трусливо посматривал на Марфу Тимофеевну и перхал, — перхота нападала на него всякий раз, когда он в ее присутствии собирался лгать, — но она ему не мешала, не перебивала его. После обеда оказалось, что Варвара Павловна большая любительница преферанса; Марье Дмитриевне это до того понравилось, что она даже умилилась и подумала про себя: «Какой же, однако, дурак должен быть Федор Иваныч: не умел такую женщину понять!» Она села играть в карты с нею и Гедеоновский, а Марфа Тимофеевна увела Лизу к себе наверх, сказав, что на ней лица нету, что у ней, должно быть, болит голова. — Да, у ней ужасно голова болит, — промолвила Марья Дмитриевна, обращаясь к Варваре Павловне и закатывая глаза. — У меня самой такие бывают мигрени... — Скажите! — возразила Варвара Павловна. Лиза вошла в теткину комнату и в изнеможении опустилась на стул. Марфа Тимофеевна долго молча смотрела на нее, тихонько стала перед нею на колени — и начала, всё так же молча, целовать попеременно ее руки. Лиза подалась вперед, покраснела — и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук — и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой; в соседней комнатке, за дверью, стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутым в клубочек клетчатым носовым платком.– Молодой человек? – проговорила Варвара Павловна. – Кто он такой? Бедный какой-нибудь?
– Помилуйте, первый кавалер у нас, да не только у нас – et a Petersbourg. Камер-юнкер, в лучшем обществе принят. Вы, наверное, слыхали о нем: Паншин, Владимир Николаич, Он здесь по казенному поручению… будущий министр, помилуйте!
– И артист?
– Артист в душе, и такой любезный. Вы его увидите. Он все это время очень часто у меня бывал; я пригласила его на сегодняшний вечер; надеюсь , что он приедет, – прибавила Марья Дмитриевна с коротким вздохом и косвенной горькой улыбкой. Лиза поняла значение этой улыбки; но ей было не до того.
– И молодой? – повторила Варвара Павловна, слегка модулируя из тона в тон.
– Двадцати восьми лет – и самой счастливой наружности. Un jeune homme accompli , помилуйте.
– Образцовый, можно сказать, юноша, – заметил Гедеоновский.
Варвара Павловна внезапно заиграла шумный штраусовский вальс, начинавшийся такой сильной и быстрой трелью, что Гедеоновский даже вздрогнул; в самой середине вальса она вдруг перешла в грустный мотив и кончила ариею из «Лучии»: Fra poco… Она сообразила, что веселая музыка нейдет к ее положению. Ария из «Лучии», с ударениями на чувствительных нотках, очень растрогала Марью Дмитриевну.
– Сильфида! – повторил Гедеоновский и поднял глаза к небу.
Настал час обеда. Марфа Тимофеевна сошла сверху, когда уже суп стоял на столе. Она очень сухо обошлась с Варварой Павловной, отвечала полусловами на ее любезности, не глядела на нее. Варвара Павловна сама скоро поняла, что от этой старухи толку не добьешься, и перестала заговаривать с нею; зато Марья Дмитриевна стала еще ласковей с своей гостьей: невежливость тетки ее рассердила. Впрочем, Марфа Тимофеевна не на одну Варвару Павловну не глядела: она и на Лизу не глядела, хотя глаза так и блестели у ней. Она сидела, как каменная, вся желтая, бледная, с сжатыми губами – и но ела ничего. Лиза казалась спокойной; и точно: у ней на душе тише стало; странная бесчувственность, бесчувственность осужденного нашла на нее. За обедом Варвара Павловна говорила мало: она словно опять оробела и распространила по лицу своему выражение скромной меланхолии. Один Гедеоновский оживлял беседу своими рассказами, хотя то и дело трусливо посматривал на Марфу Тимофеевну и перхал, – перхота нападала на него всякий раз, когда он в ее присутствии собирался лгать, – но она ему не мешала, не перебивала его. После обеда оказалось, что Варвара Павловна большая любительница преферанса; Марье Дмитриевне это до того понравилось, что она даже умилилась и подумала про себя: «Какой же, однако, дурак должен быть Федор Иваныч: не умел такую женщину понять!»
Она села играть в карты с нею и Гедеоновским, а Марфа Тимофеевна увела Лизу к себе наверх, сказав, что на ней лица нету, что у ней, должно быть, болит голова.
– Да, у ней ужасно голова болит, – промолвила Марья Дмитриевна, обращаясь к Варваре Павловне и закатывая глаза. – У меня самой такие бывают мигрени…
– Скажите! – возразила Варвара Павловна.
Лиза вошла в теткину комнату и в изнеможении опустилась на стул. Марфа Тимофеевна долго молча смотрела на нее, тихонько стала перед нею на колени – и начала, все так же молча, целовать попеременно ее руки. Лиза подалась вперед, покраснела – и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук – и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой; в соседней комнатке, за дверью, стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутым в клубочек клетчатым носовым платком.
XL
А между тем внизу, в гостиной, шел преферанс; Марья Дмитриевна выиграла и была в духе. Человек вошел и доложил о приезде Паншина.
Марья Дмитриевна уронила карты и завозилась на кресле; Варвара Павловна посмотрела на нее с полуусмешкой, потом обратила взоры на дверь. Появился Паншин, в черном фраке, в высоких английских воротничках, застегнутый доверху. «Мне было тяжело повиноваться; но вы видите, я приехал» – вот что выражало его неулыбавшееся, только что выбритое лицо.
– Помилуйте, Вольдемар, – воскликнула Марья Дмитриевна, – прежде вы без докладу входили!
Паншин ответил Марье Дмитриевне одним только взглядом, вежливо поклонился ей, но к ручке не подошел. Она представила его Варваре Павловне; он отступил на шаг, поклонился ей так же вежливо, но с оттенком изящества и уважения, и подсел к карточному столу. Преферанс скоро кончился. Паншин осведомился о Лизавете Михайловне, узнал, что она не совсем здорова,
изъявил сожаленье; потом он заговорил с Варварой Павловной, дипломатически взвешивая и отчеканивая каждое слово, почтительно выслушивая ее ответы до конца. Но важность его дипломатического тона не действовала на Варвару Павловну, не сообщалась ей. Напротив: она с веселым вниманием глядела ему в лицо, говорила развязно, и тонкие ее ноздри слегка трепетали, как бы от сдержанного смеха. Марья Дмитриевна начала превозносить ее талант; Паншин учтиво, насколько позволяли ему воротнички, наклонил голову, объявил, что «он был в этом заранее уверен», – и завел речь чуть ли не о самом Меттернихе. Варвара Павловна прищурила свои бархатные глаза и, сказавши вполголоса: «Да ведь вы тоже артист, un confrere» , – прибавила еще тише: «Venez!» – и качнула головой в сторону фортепьяно. Это одно брошенное слово: «Venez!» – мгновенно, как бы по волшебству, изменило всю наружность Паншина. Озабоченная осанка его исчезла; он улыбнулся, оживился, расстегнул фрак и, повторяя: «Какой я артист, увы! Вот вы, я слышал, артистка истинная», – направился вслед за Варварой Павловной к фортепьяно.
Она сидела, как каменная, вся желтая, бледная, с сжатыми губами – и но ела ничего. Лиза казалась спокойной; и точно: у ней на душе тише стало; странная бесчувственность, бесчувственность осужденного нашла на нее. За обедом Варвара Павловна говорила мало: она словно опять оробела и распространила по лицу своему выражение скромной меланхолии. Один Гедеоновский оживлял беседу своими рассказами, хотя то и дело трусливо посматривал на Марфу Тимофеевну и перхал, – перхота нападала на него всякий раз, когда он в ее присутствии собирался лгать, – но она ему не мешала, не перебивала его. После обеда оказалось, что Варвара Павловна большая любительница преферанса; Марье Дмитриевне это до того понравилось, что она даже умилилась и подумала про себя: «Какой же, однако, дурак должен быть Федор Иваныч: не умел такую женщину понять!»
Она села играть в карты с нею и Гедеоновским, а Марфа Тимофеевна увела Лизу к себе наверх, сказав, что на ней лица нету, что у ней, должно быть, болит голова.
– Да, у ней ужасно голова болит, – промолвила Марья Дмитриевна, обращаясь к Варваре Павловне и закатывая глаза. – У меня самой такие бывают мигрени…
– Скажите! – возразила Варвара Павловна.
Лиза вошла в теткину комнату и в изнеможении опустилась на стул. Марфа Тимофеевна долго молча смотрела на нее, тихонько стала перед нею на колени – и начала, все так же молча, целовать попеременно ее руки. Лиза подалась вперед, покраснела – и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук – и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой; в соседней комнатке, за дверью, стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутым в клубочек клетчатым носовым платком.
А между тем внизу, в гостиной, шел преферанс; Марья Дмитриевна выиграла и была в духе. Человек вошел и доложил о приезде Паншина.
Марья Дмитриевна уронила карты и завозилась на кресле; Варвара Павловна посмотрела на нее с полуусмешкой, потом обратила взоры на дверь. Появился Паншин, в черном фраке, в высоких английских воротничках, застегнутый доверху. «Мне было тяжело повиноваться; но вы видите, я приехал» – вот что выражало его неулыбавшееся, только что выбритое лицо.
– Помилуйте, Вольдемар, – воскликнула Марья Дмитриевна, – прежде вы без докладу входили!
Паншин ответил Марье Дмитриевне одним только взглядом, вежливо поклонился ей, но к ручке не подошел. Она представила его Варваре Павловне; он отступил на шаг, поклонился ей так же вежливо, но с оттенком изящества и уважения, и подсел к карточному столу. Преферанс скоро кончился. Паншин осведомился о Лизавете Михайловне, узнал, что она не совсем здорова,
Изъявил сожаленье; потом он заговорил с Варварой Павловной, дипломатически взвешивая и отчеканивая каждое слово, почтительно выслушивая ее ответы до конца. Но важность его дипломатического тона не действовала на Варвару Павловну, не сообщалась ей. Напротив: она с веселым вниманием глядела ему в лицо, говорила развязно, и тонкие ее ноздри слегка трепетали, как бы от сдержанного смеха. Марья Дмитриевна начала превозносить ее талант; Паншин учтиво, насколько позволяли ему воротнички, наклонил голову, объявил, что «он был в этом заранее уверен», – и завел речь чуть ли не о самом Меттернихе.
что он приедет, - прибавила Марья Дмитриевна с коротким вздохом и косвенной
горькой улыбкой.
Лиза поняла значение этой улыбки; но ей было не до того.
И молодой? - повторила Варвара Павловна, слегка модулируя из тона в
Двадцати восьми лет - и самой счастливой наружности. Un jeune homme
accompli {Вполне светский молодой человек (франц.).}, помилуйте.
Образцовый, можно сказать, юноша, - заметил Гедеоновский.
Варвара Павловна внезапно заиграла шумный штраусовский вальс,
начинавшийся такой сильной и быстрой трелью, что Гедеоновский даже
вздрогнул; в самой середине вальса она вдруг перешла в грустный мотив и
кончила ариею из "Лучии": Fra poco... {Вскоре затем... (итал.).} Она
сообразила, что веселая музыка нейдет к ее положению. Ария из "Лучии", с
ударениями на чувствительных нотках, очень растрогала Марью Дмитриевну.
Сильфида! - повторил Гедеоновский и поднял глаза к небу.
Настал час обеда. Марфа Тимофеевна сошла сверху, когда уже суп стоял на
столе. Она очень сухо обошлась с Варварой Павловной, отвечала полусловами на
ее любезности, не глядела на нее. Варвара Павловна сама скоро поняла, что от
этой старухи толку не добьешься, и перестала заговаривать с нею; зато Марья
Дмитриевна стала еще ласковей с своей гостьей: невежливость тетки ее
рассердила. Впрочем, Марфа Тимофеевна не на одну Варвару Павловну не
глядела: она и на Лизу не глядела, хотя глаза так и блестели у ней. Она
сидела, как каменная, вся желтая, бледная, с сжатыми губами - и но ела
ничего. Лиза казалась спокойной; и точно: у ней на душе тише стало; странная
бесчувственность, бесчувственность осужденного нашла на нее. За обедом
Варвара Павловна говорила мало: она словно опять оробела и распространила по
лицу своему выражение скромной меланхолии. Один Гедеоновский оживлял беседу
своими рассказами, хотя то и дело трусливо посматривал на Марфу Тимофеевну и
перхал, - перхота нападала на него всякий раз, когда он в ее присутствии
собирался лгать, - но она ему не мешала, не перебивала его. После обеда
оказалось, что Варвара Павловна большая любительница преферанса; Марье
Дмитриевне это до того понравилось, что она даже умилилась и подумала про
себя: "Какой же, однако, дурак должен быть Федор Иваныч: не умел такую
женщину понять!"
Она села играть в карты с нею и Гедеоновским, а Марфа Тимофеевна увела
Лизу к себе наверх, сказав, что на ней лица нету, что у ней, должно быть,
болит голова.
Да, у ней ужасно голова болит, - промолвила Марья Дмитриевна,
обращаясь к Варваре Павловне и закатывая глаза. - У меня самой такие бывают
мигрени...
Скажите! - возразила Варвара Павловна.
Лиза вошла в теткину комнату и в изнеможении опустилась на стул. Марфа
Тимофеевна долго молча смотрела на нее, тихонько стала перед нею на колени -
и начала, все так же молча, целовать попеременно ее руки. Лиза подалась
вперед, покраснела - и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла
своих рук: она чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права
помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение
за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных,
бессильных рук - и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот
Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя
лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой; в соседней комнатке,
за дверью, стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза
свернутым в клубочек клетчатым носовым платком.
А между тем внизу, в гостиной, шел преферанс; Марья Дмитриевна выиграла
и была в духе. Человек вошел и доложил о приезде Паншина.
Марья Дмитриевна уронила карты и завозилась на кресле; Варвара Павловна
посмотрела на нее с полуусмешкой, потом обратила взоры на дверь. Появился
Паншин, в черном фраке, в высоких английских воротничках, застегнутый
доверху. "Мне было тяжело повиноваться; но вы видите, я приехал" - вот что
выражало его неулыбавшееся, только что выбритое лицо.
Помилуйте, Вольдемар, - воскликнула Марья Дмитриевна, - прежде вы без
докладу входили!
Паншин ответил Марье Дмитриевне одним только взглядом, вежливо
поклонился ей, но к ручке не подошел. Она представила его Варваре Павловне;
он отступил на шаг, поклонился ей так же вежливо, но с оттенком изящества и
уважения, и подсел к карточному столу. Преферанс скоро кончился. Паншин
осведомился о Лизавете Михайловне, узнал, что она не совсем здорова,
изъявил сожаленье; потом он заговорил с Варварой Павловной,
дипломатически взвешивая и отчеканивая каждое слово, почтительно выслушивая
ее ответы до конца. Но важность его дипломатического тона не действовала на
Варвару Павловну, не сообщалась ей. Напротив: она с веселым вниманием
глядела ему в лицо, говорила развязно, и тонкие ее ноздри слегка трепетали,
как бы от сдержанного смеха. Марья Дмитриевна начала превозносить ее талант;
Паншин учтиво, насколько позволяли ему воротнички, наклонил голову, объявил,
что "он был в этом заранее уверен", - и завел речь чуть ли не о самом
Меттернихе. Варвара Павловна прищурила свои бархатные глаза и, сказавши
прибавила еще тише: "Venez!" {"Идите!" (франц.).} - и качнула головой в
сторону фортепьяно. Это одно брошенное слово: "Venez!" - мгновенно, как бы
по волшебству, изменило всю наружность Паншина. Озабоченная осанка его
исчезла; он улыбнулся, оживился, расстегнул фрак и, повторяя: "Какой я
артист, увы! Вот вы, я слышал, артистка истинная", - направился вслед за
Варварой Павловной к фортепьяно.
Заставьте его спеть романс - как луна плывет, - воскликнула Марья
Дмитриевна.
Вы поете? - промолвила Варвара Павловна, озарив его светлым и быстрым
взором. - Садитесь.
Паншин стал отговариваться.
Садитесь, - повторила она, настойчиво постучав по спинке стула.
Он сел, кашлянул, оттянул воротнички и спел свой романс.
Charmant {Прелестно (франц.).}, - проговорила Варвара Павловна, - вы
прекрасно поете, vous avez du style {у вас есть стиль (франц.).}, -
повторите.
Она обошла вокруг фортепьяно и стала прямо напротив Паншина. Он
повторил романс, придавая мелодраматическое дрожание своему голосу. Варвара
Павловна пристально глядела на него, облокотись на фортепьяно и держа свои
белые руки в уровень своих губ. Паншин кончил.
Charmant, charmante idee {Прелестно, прелестная идея (франц.).} , -
сказала она с спокойной уверенностью знатока. - Скажите, вы написали
Я почти ничего не пишу, - возразил Паншин, - я ведь это только так,
между делом... А разве вы поете?
О! спойте нам что-нибудь, - проговорила Марья Дмитриевна.
Варвара Павловна отвела рукою волосы от заалевшихся щек и встряхнула
Паншину, - споемте дуэт. Знаете ли вы Son geloso, или La ci darem, или Mira
la bianca luna? {"Я ревную"... "Дай мне (руку)"... "Смотри, вот бледная
луна" (итал.).}
Я пел когда-то Mira la bianca luna, - отвечал Паншин, - да давно,
Варвара Павловна села за фортепьяно. Паншин стал возле нее. Они спели
спели громко, потом два раза повторили: Mira la bianca lu... u... una. Голос
у Варвары Павловны утратил свежесть, но она владела им очень ловко. Паншин
сперва робел и слегка фальшивил, потом вошел в азарт, и если пел не
безукоризненно, то шевелил плечами, покачивал всем туловищем и поднимал по
временам руку, как настоящий певец. Варвара Павловна сыграла две-три
тальберговские вещицы и кокетливо "сказала" французскую ариетку. Марья
Дмитриевна уже не знала, как выразить свое удовольствие; она хотела
несколько раз послать за Лизой; Гедеоновский также не находил слов и только
головой качал, - но вдруг неожиданно зевнул и едва успел прикрыть рот рукою.
Зевок этот не ускользнул от Варвары Павловны; она вдруг повернулась спиной к
фортепьяно, промолвила: "assez de musique comme ca {ну, довольно музыки
(франц.).}, будем болтать", - и скрестила руки. "Oui, assez de musique"
{"Да, довольно музыки" (франц.).}, - весело повторил Паншин и завязал с ней
разговор - бойкий, легкий, на французском языке. "Совершенно как в лучшемдворянском гнезде" Кирсановых царит культ преклонения перед...
Лирика А.А. Фета как усадебный тест
Курсовая работа >> Литература и русский языкОсмысления в современных культурных и исторических условиях. “Дворянское гнездо ” исследуется как важнейшая универсальная модель... цельность, замкнутость и одновременно бесконечность жизни в «дворянском гнезде» . Проблема времени в усадебном тексте А.А. Фета...
Ответы на экзаменационные вопросы по литературе 11 класс 2006г.
Шпаргалка >> Литература и русский языкПроизведениях к теме распада дворянских гнезд . О надвигающейся гибели дворянских гнезд автор пишет в рассказах... говорит героиня пьесы Раневская. Дворянское гнездо доживает последние дни. Имение... понимания проблемы гибели дворянских гнезд является слуга Фирс. ...
История России с древнейших времен до конца XX века
Реферат >> ИсторияПримером для подражания. В интерьерах «дворянских гнезд» непременными атрибутами становятся живопись, скульптура... и повестях Н.С. Лескова, «обломовщина» И.А. Гончарова, упадок «дворянских гнезд» И.С. Тургенева, купеческая среда в драмах А.Н. Островского...
