Гехарт Гауптман - немецкий драматург натуралистической школы, лауреат Нобелевской премии по литературе (1912). Этот писатель был очень ценим Станиславским. Его пьесы интересовали Станиславского ещё в те времена, когда он не был знаком с драматургией Чехова, и даже тогда, когда ещё не был создан Московский Художественный театр.

В июле 1899 года Вл.И. Немирович-Данченко соглашается с идеей постановки на сцене МХТа пьесы «Одинокие люди». Драма привела его в полный восторг: «Прочел. Пьеса бесподобная, ее надо непременно ставить, и честь Вам и слава, что Вы ее обрели» . Позднее, уже после премьерного показа, 30 октября 1900 года, на постановку пришли А.П. Чехов, Максим Горький и Е.Н. Чирико. Актёрская игра, режиссёрское видение и сама пьеса произвели большой эффект на драматургов. Писатели настолько вдохновились творчеством МХТа, что приняли решение писать пьесы для труппы.

Для характеристики личности Станиславского как литературного критика неслучайно выбран писатель Гехарт Гауптман. Именно интерпретация его пьес, именно постановка «Одиноких» повлияла на А.П. Чехова и Максима Горького в отношении работы актёров МХТа. А уже эти авторы стали ключевыми фигурами в дальнейшем развитии творческого мышления и бытия коллектива театра. Всё оказалось взаимосвязанным: нити судьбы соединили в одно время в одном месте большое количество литературных и театральных гениев, благодаря чему имена их навсегда остались в истории культуры и искусства.

Е. Н. Чириков в своей статье «Как я сделался драматургом» описывает свои впечатления от увиденного спектакля и рассуждает о том, как постановка повлияла на его дальнейшую писательскую судьбу.

В 1932 году для газеты «Berliner Tageblatt» («Берлинский ежедневник») Станиславский написал статью под названием

«Благодарность поэту», которая посвящена творчеству Г. Гауптмана. В статье появляется образ Станиславского как литературного критика. Он отмечает значение немецкого драматурга как человека, который повлиял на становление МХТа и развитие художественной мысли русской драматургии. Подобного рода рассуждения, хоть и не в научном стиле, но всё же говорят о глубоком литературном и историческом анализе творчества писателя. Помимо работы над постановкой «Одиноких», анализ которых представлен в работе М.Н. Строевой «Режиссёрские искания Станиславского»40, Станиславский оценивает в статье «Благодарность поэту» влияние Г. Гауптмана на развитие русской драматургии. Именно после просмотра «Одиноких» А.П. Чехов, как пишет Станиславский, вновь пожелал писать для МХТа и в скором времени подарил репертуару театра две новые многозначительные для истории литературы и сцены пьесы: «Три сестры» и «Вишнёвый сад». Проводя параллели между авторами (Гауптман - Чехов - Ибсен), Станиславский отмечает, что немецкий драматург заставляет глубже вглядываться в природу человеческого существа, в его переживания и проблемы, требует художественной правды, чистоты и искренности, указывая новые пути развития сценического искусства. «Сила Гауптмана, как и Чехова, была в том, что его правдивые внутренне наполненные пьесы всегда затрагивали многие из проблем, волновавших передовую русскую интеллигенцию» , - акцентирует Станиславский. Говоря о господствовавшем в то время театре развлечений, Константин Сергеевич приходит к выводу, что идейные пьесы Г. Гауптмана освещают проблемы общественного характера, тем самым меняя общепринятое

представление о том, какой должна быть современная сцена и драматургия.

При постановке «Одиноких», в контексте литературной критики при интерпретации пьесы Г. Гауптмана, Станиславский, прежде всего, обращает внимание на тему человеческой обособленности, одиночества, обоюдного непонимания, которую ценил в драматургии А.П. Чехова. Также Станиславскому была близка внутренняя линия главного персонажа Иоганнеса Фокерата, который своими действиями и поступками акцентирует внимание на том, что главной целью его жизни является освобождение от обывательских оков.

Создавая свою интерпретацию и изучая психологию поведения персонажей, Станиславский приходит к выводу, что окружающая среда, которая изначально кажется пошлой, не такая пошлая, а благородство главного героя не такое абсолютное. Создаётся впечатление, что режиссёр

«постепенно входит с автором в конфликт» , отчего конфликт пьесы делается сложнее. В процессе работы Станиславский заостряет внимание на стабильности и однообразии немецкого быта. Чтобы зритель прочувствовал это, необходимо гиперболизировать монотонные действия персонажей: пусть их утренние обряды (приготовление кофе, чтение газеты, уборка) повторяются снова и снова, тогда будет ощущаться статичность существования. Однако для героев любое отклонение от обыденности представляет собой целое событие, полное хаоса, как, например, случай с разбитым соусником.

В этом однообразии немецкой скрупулёзности Станиславского привлекает главный герой, Иоганнес Фокерат, который, несмотря на окружение родных и близких, испытывает чувство одиночества. Все окружающие не просто надоели Иоганнесу, его раздражает их поведение: жена Катэ, мать, отец, даже приятель Браун - все они скучны своими заботами о деньгах, навязчивыми идеями о благопристойном поведении, глупыми шутками и бесцеремонными дерзостями. Станиславский говорит

Но с новым поворотом сюжета в жизни Иоганнеса Фокерата возникает надежда на спасение в образе русской студентки Анны Маар. Станиславский встречает эту героиню радостно, потому что она может спасти Иоганнеса от одиночества. Поэтому в рекомендациях к работе над ролью Станиславский советует актрисе, которой предстоит сыграть роль Анны, быть простой, скромной в манерах, лёгкой и женственной, а не самодостаточным борцом за равноправие, несмотря на её образованность. Конечно, с появлением этой девушки Иоганнес сразу изменился в поведении, но Станиславский, чтобы не испортить впечатление зрителей от персонажа, смягчает последствия поступков героя. Так, например, после замечания жене Катэ о том, что «надо духовно развиваться», Иоганнес становится более ласковым с ней, целует ей ручки, извиняясь за своё поведение. Однако Станиславский приходит к выводу, что отношения между супругами изменились навсегда, поэтому «Катэ со слез[ами] на глазах нежно обнимает его, как будто прощается навсегда» .

Во втором действии радость и непринуждённость Иоганнеса и Анны находят острое столкновение с грустью и безысходностью Катэ. Станиславский вводит в начало и конец сцены громкую толпу, которая, соответствуя настроению Иоганнеса и Анны, проходит мимо дома, шумом своим сливаясь с пением пары. «Многочисленная толпа проходит мимо -- маршем по-немецки отбивает такт ногами и приговаривает: раз- два, раз-два и т. д… Анна и Иоганнес… машут платками и кричат ей приветствие. Толпа размерен[ным] тактом повторяет заученный и хор[ошо] срепетированный ответ. Общий хохот, радость» . В этот момент внимание Станиславского переносится на бледную и несчастную Катэ, теперь, на общем фоне происходящих событий, одиночество - её удел. Режиссёр также отмечает, что необходимо избавиться от рисованной позы, о которой гласит авторская ремарка, напротив, Катэ сломлена, отсюда и больной ее голос, а также сгорбленная фигура.

Станиславский старается понять, к какому результату придёт союз Иоганнеса и Анны. Она пришла, чтобы избавить его от одиночества, однако итогом становится замкнутость Иоганнеса в собственном эгоизме. Главный герой больше не импонирует режиссёру, и его сочувствие переносится теперь на Катэ. Иоганнес, как отмечает Станиславский, слабый человек, поэтому так ценит мнение Анны, которая разделяет его взгляды относительно изучения «науки в четырёх стенах». Но режиссёру по-прежнему не хочется делать из Иоганесса ворчливого и несимпатичного героя, Станиславский желает, чтобы он всё ещё вызывал жалость. Несмотря на это стремление, сюжет не может дать таких возможностей. Иоганнес после отъезда Анны, убитый горем, обвиняет жену в «филистерстве», тем самым окончательно испортив о себе мнение. Станиславский говорит, что здесь нет обратной дороги, и спасать положение бессмысленно, поэтому актёр в этой роли может дать себе волю, раскрывая самые чувственные стороны своей актёрской души, дать «полную волю нервам, не бояться резкости» . После отъезда Анны Маар Иоганнес вновь становится слабым, поэтому сопереживание Станиславского возвращается, так как герой этот пережил слишком много.

Основной конфликт, который хотел показать Станиславский, отличается от конфликта, который подразумевался Г. Гауптманом. У немецкого драматурга герой настаивает на своём праве на индивидуализм. У Станиславского же иначе: Иоганнес находится в конфликте с самим собой; отыскав выход с помощью упорной силы Анны

В печатном издании представлен рисунок, который изображает кокетливую даму с тонкой фигурой; об этом пишет М. Н. Строева.

Маар из удерживающей его семьи, которая не принимала интересы Иоганнеса, герой попадает в более страшный плен, в плен собственного эгоизма и мнимой свободы.

Гехарт Гауптман стал значимой фигурой для судьбы МХТа и Станиславского, не только как режиссёра, но и как литературного критика. Его прочтение пьесы «Одинокие люди» вдохновило А. П. Чехова на создание пьес, которые сыграли в жизни актёров большую роль («Три сестры» и «Вишнёвый сад»). Также Максим Горький, по воспоминаниям Е. Чирикова, воскликнул «Я напишу пьесу!», настолько сильно был потрясен интерпретацией Гауптмана Станиславским.

Гехарт Гауптман повлиял не только на развитие русской драматургии, что отмечает Станиславский в своей статье «Благодарность поэту», но и на становление Станиславского как режиссёра и литературного критика.

Действие происходит в загородном доме, в Фридрихсгафене, около Берлина, сад выходит на озеро Мишель.

Во время всех пяти актов место действия остается то же: большая комната, гостиная и столовая вместе. Хорошая, но буржуазная обстановка. Пианино, книжный шкаф, около него на стене портреты современных ученых, у между ними Дарвин и Геккель, есть и теологи. Над пианино – портрет масляными красками пастора в облачении. По стенам несколько библейских картин, копий со Шнорра фон-Карольсфельда. Слева одна, а справа две двери. Дверь слева ведет в кабинет Ганса Фокерат; одна из дверей направо – в спальню, другая в сени. Комната не особенно глубока. Два полукруглых окна и стеклянная дверь выходят на веранду. Из окон и двери виден сад, озеро и за ним Мюггельские горы.

Действие первое

Комната пуста. Дверь в кабинет плохо притворена, оттуда слышна речь пастора, по окончании её раздается хорал, исполняемый на гармониуме. Во время первых тактов дверь отворяется и появляются следующие лица: госпожа Фокерат, Катя Фокерат и кормилица с ребенком на руках: все одеты по-праздничному.

Г-жа Фок. (пожилая, видная женщина, лет за 50. Черное шелковое платье. Берет и гладит руку Кати) . Он очень хорошо говорил. Не правда ли, Катя?

Катя (21 года, брюнетка среднего роста, нежного сложения, бледная и тихая. Находится в периоде выздоровления; принужденно улыбается, машинально кивает головой и поворачивается к ребенку) .

Кормилица. Ох, ты, маленький, милый мой карапузик! (качает его на руках) . Ну, вот он и заснул… кш-кш! Вот и не хочет больше ничего знать (поправляет одеяльце, в которое завернуть ребенок) . Вот так, вот так! Баиньки баю, дитеньку мою (напевает мелодию баю-баюшки-баю) . А уж и задал он хлопот пастору – вот так! (показывает) ха, ха, ха! Пока дело не дошло до воды, все еще было ничего, но зато потом!! (напевает) ха, ха, ха! Ну и раскричался-же он, уа, уа! Кш-кш! Баю-баюшки-баю, баю дитеньку мою! (притопывает в такт ногой) .

Катя (искренно, но нервно смеется) .

Г-жа Фок. Посмотри, Катюша, как он мил! Какие у него длинные ресницы!

Кормилица. Мамашины. Спи, дитятко, спи!

Г-жа Фок. Нет, право, он весь в мать.

Катя (отрицательно качает головой) .

Г-жа Фок. Да право-же.

Катя (говорит с усилием) . Ах, мамаша, я вовсе не желаю этого. Он совсем не должен походить на меня. Мне (не договаривает) …

Г-жа Фок. (стараясь отвлечь внимание) . Здоровый ребенок!

Кормилица. Крепкий мальчишка!

Г-жа Фок. Посмотри, что за кулачки.

Кормилица. Точно у Голиафа.

Катя (целует ребенка) . Не правда ли, фрау Фокерат? Какая у него крепкая грудка!

Кормилица. Да уж верьте слову, барыня, грудка что у генерала. Кш, кш! Такой с пятерыми справится.

Г-жа Фок. Нет, посмотрите… Знаете ли… (Она и Катя смеются) .

Кормилица. У него здоровая кровь, кш-кш! дети живут кровью! (напевая) но-о, но-о… Пойдем в люлечку, в люлечку… Ну, идем, идем… пора нам и в люлечку… Спи, дитятко, спи! (уходит в спальню) .

Г-жа Фок. (затворяет дверь за кормилицей, оборачивается к Кате и весело качает головой) . Презабавная, но славная женщина. Я рада, Катюша, что ты так удачно напала.

Катя. Генерал! Бог мой!.. (смеется, смех выходит судорожный, более похожий на плач) .

Г-жа Фок. Что с тобой?

Катя (старается успокоиться) .

Г-жа Фок. (обнимает Катю) . Катюша…

Катя. Со мной – право ничего.

Г-жа Фок. Как ничего? Впрочем, оно и неудивительно, ты ведь еще не совсем оправилась. Поди приляг немного, отдохни.

Катя. Нет! все уже прошло.

Г-жа Фок. Все-таки приляг хоть на минутку…

Катя. Нет, нет, пожалуйста. Сейчас ведь обед.

Г-жа Фок. (подходит к столу, на котором стоит вино и печенье, наливает стакан вина и подает Кате) . Выпей немного, хотя глоток. Попробуй! Это – сладкое.

Катя (пьет) .

Г-жа Фок. Это подкрепляет. Не правда ли? Милое, дорогое дитя, к чему так волноваться? Тебе еще очень нужно беречь себя. Не создавай себе лишних забот и мучений. Все, Бог даст, уладится. Теперь у вас ребенок, и все пойдет иначе. Ганс будет поспокойнее.

Катя. Ах, если бы так, мама.

Г-жа Фок. Вспомни о том, как он радовался, когда родился ребенок. Он вообще страшно любит детей. Надейся на это. Всегда так бывает. Брак без детей – плохая вещь. Сколько раз я молила Бога, чтоб он благословил ребенком ваш союз. Знаешь, как было у нас? Первые четыре года мы едва промаялись – я и мой муж; это была не жизнь. Наконец, Господь услышал наши молитвы и послал нам Ганса. Только с тех пор началась настоящая жизнь, Катя. Пусть только пройдут первые 3-4 месяца и ты увидишь, сколько радости даст тебе ребенок! Нет, нет, ты должна быть вполне довольна своей судьбой: у тебя есть сынишка, есть муж, который тебя любит. Вы можете жить без забот. Чего тебе еще желать?

Катя. Может быть это и в самом деле пустяки. Я знаю. Иной раз я, действительно, попусту беспокоюсь.

Г-жа Фок. Послушай-ка. Только не сердись на меня. Ты была бы спокойнее, гораздо спокойнее, если бы… Послушай, когда мне очень тяжело, я начинаю горячо молиться, высказываю милосердному Богу все, что у меня есть на душе – и мне становится так легко, так хорошо на сердце. Нет, нет, пусть ученые говорят, что хотят, но есть Бог, Катя, есть Вечный Отец на небе, уж это ты мне поверь. Мужчина без веры – и то уже плохо. Но женщина, которая не верит… Не сердись, Катюша. Хорошо, хорошо, я больше не буду об этом говорить. Я так много, так усердно молюсь. Я молюсь каждый день. Я верю, Он услышит мои молитвы. Вы оба такие хорошие люди. Когда нибудь Господь обратит вас к Себе (целует Катю, хорал кончается) . Ах, Боже, а я-то заболталась с тобой.

Катя. Как бы я хотела поскорее поправиться, мама! Тяжело смотреть, как ты одна хлопочешь.

Г-жа Фок. (в дверях ведущих в сени) . Стоит об этом говорить. Здесь я просто отдыхаю. Вот когда ты совсем поправишься, я заставлю тебя ухаживать за мной (уходит) .

Катя (хочет уйти в спальню. В это время из кабинета выходит Браун) .

(Брауну 26 лет. Бледное лицо. Усталое выражение. Под глазами тень. Пушистая бородка. Волоса острижены очень коротко. Платье модное, щеголеватое, немного потертое. Браун флегматик, почти всегда в дурном настроении) .

Браун. Ну, вот (вынимает сигару) . Пытка и кончилась!

Катя. Но вы прекрасно выдержали ее, г-н Браун.

Браун (закуривая) . Лучние было бы рисовать. Грех и стыд не пользоваться такой погодой.

Катя. Успеете еще наверстать потерянное.

Браун. Все-то мы действуем через-пень-колоду (садится около стола) . Впрочем, подобные крестины представляют большой интерес.

Катя. Смотрели-ль вы на Ганса?

Браун (быстро) . Он очень волновался. Я все время боялся, не вышло бы чего. Думал, он вмешается в речь пастора, Вышла бы пренеприятная история.

Катя. Ах, нет, г-н Браун.

Браун. Знаете, теперь я почти доволен. Может быть я когда-нибудь нарисую нечто подобное. Замечательно тонкая вещь.

Катя. Вы говорите серьезно?

Браун. Если бы это изобразить, на многих повеяло бы от такой картины атмосферой, полной тяжелых воспоминаний… Подумайте, это смесь белого вина, печенья, нюхательного табаку и восковых свечей… Нет, это просто умилительно, это многим напомнит юность…

(Ганс Фокерат выходит из кабинета. Ему 28 лет. Среднего роста, белокурый. Умное, в высшей степени подвижное лицо. Беспокойные движения. Безукоризненный костюм: фрак, белый галстук, перчатки) .

Ганс (вздыхает. Снимает перчатки) .

Бгаун. Ты кажется совсем растаял.

Ганс. Право, не знаю. А как с обедом, Катюша?

Ганс. Как? Там уже накрыто?

Катя (робко) . Разве тебе не нравится? Я думала…

Ганс. Не бойся, Катя. Я тебя не съем. Право, это ужасно неприятно.

Катя (стараясь говорить твердо) . Я велела накрыть на воздухе.

Ганс. Ну, конечно; так будет лучше. Точно я людоед какой-нибудь.

Браун. Не ворчи.

Ганс (обнимает жену, добродушно) . Это верно, Катя. Ты ведешь себя так, как будто я домашний тиран, второй экземпляр дяди Отто. Отучись ты от этой манеры.

Катя. Ты так часто раздражаешься…

Ганс (снова горячо) . А если бы и так, не Бог знает, какая еще беда! Защищайся и ты! Я не могу совладать со своим характером, а ты не давай себя в обиду. Я не знаю, что может быть противнее такого терпеливого, святого отношения…

Катя. Не волнуйся понапрасну, Ганс, об этом и говорить-то не стоит.

Ганс (с жаром и быстро) . О, о! Ты очень ошибаешься. Я нисколько не волнуюсь, ни капельки… По вашему – я постоянно сержусь… удивительное дело! (Браун хочет говорить) . Ну, хорошо. Конечно, вы лучше меня это знаете. Довольно! Поговорим о чем нибудь другом… Ах, ну да, ну да!..

Браун. Вечные вздохи в конце-концов и надоесть могут.

Ганс (хватается за грудь и морщится от боли) . Ох!

Браун. Что с тобой?

Ганс. Ничего особенного. Старая история. В груди кольнуло.

Браун. Опять колет!

Ганс. Мне не до шуток. Ох. ох.

Катя. Ах, Ганс, не пугайся. Ведь ничего опасного нет.

Ганс. Ну да, особенно, когда два раза перенес воспаление легких.

Браун. И это еще офицер запаса!

Ганс. А что-ж мне с того?

Браун. Старый ипохондрик. Не говори глупостей. Съешь что-нибудь. Проповедь сильно разволновала тебя.

Ганс. Откровенно говоря, Брео… Ты так отзываешься о крестинах… Ты знаешь хорошо, как я отношусь к этим вещам…

Браун (встает, несколько сконфуженный, смеется без причины) .

Катя (у рабочего столика) . Вы обидели его, г-н Браун.

Браун (принужденно улыбаясь, говорит резко) . Ничего не поделаешь, ненавижу двойственность во всем.

Катя (после небольшой паузы) . Вы несправедливы к нему.

Браун. Как, так?

Катя. Я не знаю, не умею точно выражаться. Во всяком случае Гапс борется честно.

Браун. Скажите, с каких пор он такой раздражительный!

Катя. С тех пор, как поднялся вопрос о крестинах. Я была так счастлива, так спокойна, а теперь опять все пошло вверх дном. Ведь это одна только формальность. Разве стоило из-за этого причинять горе родителям? Это было бы совсем нехорошо. Подумайте, такие благочестивые, глубоковерующие люди! Ведь это нужно принять во внимание, г-н Браун.

Ганс (отворяет дверь и говорит) . Дети, я немножко погорячился. Будем спокойны. Я справился с собой. (Уходит в сад) .

Браун. Глупо.

Катя. Мне жалко его. Иногда он бывает такой трогательный!

(Старый Фокерат и пастор с шумом выходят из кабинета. Фок. за шестьдесят лет. Седая голова, рыжая борода, веснушки на руках и лице. Сильный, широкий, склонный к полноте. Немного уже сгорблен, ходит мелкими шажками. Преисполнен любовью и приветливостью. Пастор, 73 лет, старик веселый, наивный, жизнерадостный. На голове шапочка, нюхает табак) .

Г-н Фок. (вводя пастора за руку, говорит слабым, мягким голосом) . Очень, очень благодарен, г-н пастор. Очень благодарен за совершение таинства. Это так укрепило мою душу. Ты здесь, моя милая дочка (идет к Кане, обнимает и горячо целует ее) . Ну, моя милая, дорогая Катюша. От души всего хорошего (поцелуй) . Милосердный Бог еще раз открылся нам в своей великой благости… да… в своей бесконечной благости (поцелуй) . Его милосердие и благость неизмеримы. Его десница будет также… да… будет охранять новорожденного (к Брауну) . Позвольте, г-н Браун, пожать руку и вам. (Входит Ганс, Фок. ему навстречу) . Вот и ты, дорогой Ганс. (Поцелуй. Крепкия объятия. Смеется от умиления) . Радуюсь за тебя (Поцелуй) . Я рад, очень рад. Не знаю, как и благодарить Бога.

Пастор (дышит коротко, говорит дрожащим голосом, жмет торжественно руку Кате) . Еще раз, – да благословит вас Бог (жмет руку Гансу) . И вас да благословит Бог!

Г-н Фок. Ну, любезный пастор, позвольте вас угостить? Не желаете? О!

Ганс. Пожалуйста, дорогой пастор, стакан вина. Сейчас достану новую бутылку.

Пастор. Не беспокойтесь, пожалуйста, не беспокойтесь.

Ганс. Какого желаете: красного или белого?

Пастор. Все равно, решительно все равно. Но послушайте. Пожалуйста, не беспокойтесь, прошу вас. (Ганс уходит) . А пока я… (Ищет свои вещи. Шляпа, пальто, длинный плащ на вешалке около двери) .

Г-н Фок. Вы ведь не уходите еще, г-н пастор? Но послушайте…

Пастор. А моя завтрашняя проповедь. Разве кто будет говорить за меня?

Браун (подает пастору пальто) .

Пастор (надевая его) . Благодарю вас, молодой человек.

Катя. Доставьте нам удовольствие… простой обед…

Пастор (занят одеваньем) . Мне было бы очень приятно, дорогая фрау, очень приятно. Но ведь…

Г-н Фок. Дорогой пастор, вы должны доставить нам это удовольствие.

Пастор (видимо колеблясь) . Но послушайте, послушайте.

Г-н Фок. А если мы все будем очень просить вас?

Пастор. А слово Божие какже? хэ-хэ, ведь завтра мне говорить. Да, говорить завтра надо. (Ганс вернулся, наливает вино) .

Г-н Фок. (подает пастору стакан) . Ну, уж от этого вы не откажетесь.

Пастор (берет стакан) . От этого? нет, нет. Итак, за здоровье… за здоровье новокрещенного… (чокаются) , чтобы он был истинным сыном Божиим.

Г-н Фок. (тихо) . Дай Бог!

Ганс (предлагает пастору сигары) . Вы курите, г-н пастор?

Пастор. Да, благодарю (берет сигару и обрезаеть ее) , благодарю. (Принимает от Ганса огонь и с большим трудом раскуривает сигару. Наконец, она разгорается. Осматривается кругом) . Вы устроились очень хорошо, – с большим вкусом (осматривает картины сперва вскользь, затем внимательнее. Останавливается перед картиной, изображающей борьбу Иакова с Ангелом) . "Я тебя не отпущу, пока ты не благословишь меня" (бормочет довольный пастор) .

Катя (немного боязливо) . Папаша, я хочу тебе предложить – в саду так хорошо. Гораздо теплее, чем в комнате. Не пойдешь ли ты туда вместе с г-н пастором. Я велю и стаканы вынести.

Пастор (останавливается перед портретами ученых) . Пестрое общество. Это все ваши учителя, г-н доктор? Послушайте-ка?

Ганс (немного смущенный) . Да, т. е. за исключением Дарвина, конечно.

Пастор (разсматривает портреты со вниманием) . Дарвин? Дарвин? Ах. да, Дарвин. Послушайте только (медленно разбирает подпись) Геккель. Даже с автографом (не без иронии) . Он тоже из числа ваших учителей?

Ганс (с жаром и быстро) . Да, и я горжусь этим, г-н пастор.

Г-н Фок. Моя дочь говорит правду, дорогой пастор. На воздухе гораздо теплее. Если вы ничего не имеете против, пойдемте в сад. Я снесу вино и стаканы.

Пастор. Да, конечно, с удовольствием. Но слушайте, не надолго. (Немного обиженный, уходит вместе с Фок.) . Человек, г-н Фокерат, человек более уже не подобие Бога, – слышите вы – а только обезьяна, наука, хочу я сказать, дошла до этого. (Идут на балкон, оживленно разговаривая, затем спускаются в сад) .

Браун (смеется) .

Ганс. Чего ты?

Браун. Я? Мне весело, я и смеюсь.

Ганс. Тебе весело?

Браун. Ну, да. Почему же мне и не смеяться?

Ганс. Пожалуйста, пожалуйста (отходит в сторону, вздыхает и вдруг обращается к Кате, которая хотела было уйти) . Скажи, я вел себя прилично?

Катя. Так себе.

Ганс (пожимая плечами) . Да, дети. Здесь я бессилен. Не переношу я подобных вещей. Всему есть граница. Если вы будете постоянно раздражать меня…

Катя. Но ведь дело обошлось довольно мирно.

Ганс. Правда?

Катя. Кто знает, может быть он и не заметил ничего.

Ганс (ходит по комнате, хватается за голову) . Во всяком случае, все это неприятно.

Браун. Ты опять на что-то сердишься, Ганс.

Ганс (внезапно приходит в раздраженное настроение) . Чорт возьми, пусть оставят меня в покое! Не выводите меня из себя, иначе, – если мое терпение лопнет…

Браун. Это было бы недурно.

Ганс (обращаясь к Брауну) . Все то вы фанатики, больше ничего. И какой смысл говорить правду старому человеку? Что толку? Когда мне приходится сталкиваться с подобными людьми, вся моя злость проходит мгновенно. Мне тотчас становится ясно, что сердиться на них просто ребячество. Все равно, как злиться на то, что на сосне растут иглы, а не листья. Во всем необходима объективность, друг мой.

Браун. В науке, может быть, но не в жизни.

Ганс. Ах, дети! Все эти мелочи мне так противны… так противны. Вы не можете себе представить, до какой степени (Бегает по комнате) .

Браун (переходит от печки к столу и бросает окурок сигары в пепельницу) . А мне, ты думаешь, не противно? И я часто испытываю то-же самое. Но к чему постоянно ныть и стонать, чорт побери!

Ганс (другим тоном, со смехом) . Ну вот, не кипятись ради Бога. О постоянном нытье не может быть и речи. Но почему же иногда и не повздыхать? Нечто в роде жажды воздуха, больше ничего. Мне вовсе не так плохо живется и, во всяком случае, я долго еще не буду таким банкротом, как ты.

Браун. Очень может быть.

Ганс. Ты притворяешься.

Браун. нисколько.

Ганс. Ах, банкрот, банкрот. Что собственно значит банкрот? Ты так же мало банкрот, как и я. В чем банкротство? Неужели в том, что я не захотел портить настроение духа отцу и пастору?

Катя (обнимая Ганса) . Ганс, Ганс, будь спокойнее.

Ганс. Моя работа сильно беспокоит меня. Вот уже две недели я не принимался за нее.

Браун. Ты малодушен. И не сознаешь, как унизительно это…

Ганс (не расслышав слов Брауна) . Что?

Браун. Когда идет дождь, то мокро, когда снег, то все бело, когда замерзнет, то будет лед.

Ганс. Дурень!

Катя. Тише, Ганс. Вспомни о мальчике. Зимою мы устроимся здесь прелестно. Ты будешь много работать.

Ганс. Знаешь, Брео, четвертая глаза уж готова.

Браун (равнодушно) . да?

Ганс. Посмотри: вот рукопись. Двенадцать страниц одних источников. Разве это не труд? Уверяю тебя: старикам придется призадуматься, натяну всем хороший нос.

Браун. Воображаю только?

Ганс. Посмотри, например (перелистывает рукопись) , здесь я нападаю на Дюбуа-Реймона.

Ганс (покорным тоном) . Ну, конечно. Да я и не собирался. Я хотел только… (Вздыхая кладет рукопись обратно в шкап) .

Катя. Успокойся, успокойся, Ганс.

Ганс. Но, Катя, я спокоен.

Катя. Нет, ты опять плох.

Ганс. Если бы хоть один человек во всем мире интересовался мною. Для этого требуется не много: чуточку доброй воли и внимания к моей работе.

Катя. Будь благоразумен. Нечего создавать себе мнимых мучений. Подожди немного. Придет время, когда они сознают…

Ганс. А до тех пор? Ты думаешь, легко жить без всякого сочувствия… Думаешь, так можно долго выдержать?

Катя. Да, мне так думается. Слушай, Ганс, когда мысль о чем-нибудь становится в тягость, надо освободиться от неё. Пойдем посмотрим на мальчика. Как он мил, когда спит. Он лежит так (показывает, как ребенок держит ручки во сне) . И складывает ручки вот этак. Презабавно. Пойдем.

Ганс. А ты пойдешь?

Гауптман заинтересовал Станиславского еще в домхатовские, дочеховские времена, когда он ставил "Ганнеле" и "Потонувший колокол" на сцене Солодовниковского театра и в Охотничьем клубе. Здесь проступали его яркая режиссерская фантазия, живое воображение, динамичность решения пространства, ради чего он смело ломал планшет сцены. С увлечением населял он театр сказочными существами, мгновенно превращал живых людей в тени, наполнял сценическую атмосферу всеми звуками и шумами, какие когда-либо слышало человеческое ухо - от самых естественных до самых таинственных. Словом, режиссер овладевал волшебством превращения натурального в фантастическое. Философские идеи Гауптмана в общей форме волновали его уже и тогда, но конструктивные сценические изобретения больше.

"Потонувший колокол" сразу же был перенесен на сцену Художественного театра. "Ганнеле" не удалось удержать в репертуаре нового театра - пьесу запретил Святейший Синод. Третья гауптмановская пьеса - "Возчик Геншель" - шла в этом сезоне с возрастающим успехом. Теперь театр принял к постановке новую пьесу Гауптмана - "Одинокие", написанную в 1898 году. Здесь, раскрывая бунт одинокого героя против филистерской среды, автор намеревался прорвать обреченность всеобщего детерминизма.

Естественно, что Художественный театр не мог пройти мимо такой пьесы. Ему была близка в "Одиноких" глубоко современная тема одиночества, человеческой разобщенности, взаимного отчуждения и непонимания, которую он уже открывал для себя на чеховском материале. Близок театру был и мотив "власти быта", претензий мещанской среды на подавление личности. Подхватывал он и порыв главного героя пьесы - Иоганнеса Фокерата - к освобождению от гнета мещанской блокады.

Однако когда Станиславский принялся сразу после "Дяди Вани" за постановку "Одиноких", то вступил в невольный, но далеко не случайный спор с автором.

Прежде всего в режиссерском замысле зафиксировано специфически чеховское противопоставление двух планов - житейски пошлого и утонченно интеллигентного, сохранена чеховская объективность - желание "никого не обвинить и никого не оправдать", душевный мир гауптмановского героя также разработан на диалектике постоянно чередующихся взлетов и падений, каждая подробность патриархального немецкого дома с его раз и навсегда заведенным порядком "работает" на общий замысел и т. д.

Но чем внимательнее вчитываешься в страницы режиссерского экземпляра, тем большее недоумение он вызывает. Так и кажется, что режиссер постепенно входит с автором в конфликт, который сам не в силах разрешить. Применив к гауптмановской пьесе чеховскую меру, он как бы выверяет все ситуации пьесы с точки зрения чеховской объективности. Представив вначале привычную расстановку сил - пошлая среда и благородный герой, Станиславский шаг за шагом отходит от нее, как бы постепенно убеждаясь, что пошлая среда не такая уж пошлая, а благородный герой не такой уже благородный. Все сложнее.

В первых актах режиссер подчеркивает по-немецки педантичное, утомительное однообразие семейного ритуала: "В этом доме все происходит по раз заведенному порядку - утрен[ний] завтрак и кофе - в определенный] час. Потом уборка, кофе, утрен[нее] чтение матери, подача газет и пр. Повторение всех этих мелочей, напоминая предыдущей] акт, поможет публике почувствовать однообразие жизни обитателей этого дома * ". Здесь каждая трапеза превращается в "торжественную церемонию", а разбитый соусник с майонезом - в целое событие.

В этом доме Иоганнес Фокерат безнадежно одинок. Все близкие раздражают его, отвлекая от дела, от рукописей, ради которых он живет: жена Кэте - слезами и денежными расчетами, мать - назойливой суетой и благочестивыми проповедями, отец - своим филистерством и анекдотами, над которыми он вместе с пастором гомерически хохочет, "хватаясь за животики", приятель Браун - прямолинейной грубостью. И когда никто не хочет слушать чтение его рукописи, Иоганнес сразу "падает духом", он "совсем подавлен и сконфужен. Чуть не плачет. Загибает концы листов тетради. Глубоко вздохнул, готовый расплакаться... Он подавлен, глубоко огорчен, страдает. Его должно быть очень жалко в это время". Рецлика Иоганнеса: "Ах, если бы кто-нибудь на свете хоть немного уделил мне внимания!" - полна режиссерского сочувствия.

Русская студентка Анна Маар - вот кто уделит ему внимание, спасет от одиночества. Ее приход в дом Фокератов режиссер встречает доброжелательно, приветливо, он вовсе не хочет, чтобы Анна напоминала эмансипированную девицу, и потому советует актрисе в этой роли "больше всего бояться курсистки. Она должна быть изящна, проста, красива, мягка в манерах, женственна, скромна". Первые эгоистические нотки Иоганнеса, который с появлением Анны сразу стал "оч[ень] веселый и бодрый", режиссер тут же старается смягчить. Сделав бестактное замечание жене о том, что "надо духовно развивать себя", Иоганнес "понял, что он перехватил, сразу меняет тон на самый нежный и ласковый", "ласкает ее, гладит. Нежно целует, повторяя на разные лады: Кэте! Милая Кэте, полно, Кэте!" Но "Кэте со слез[ами] на глазах нежно обнимает его, как будто прощается навсегда".

Со второго действия мотив веселой бодрости Анны и Иоганнеса уже откровенно противопоставляется болезненной, подавленной грусти Кэте. Как будто аккомпанируя настроению Анны и Иоганнеса, режиссер начинает и завершает это действие "трубным маршем и пением" толпы, проходящей мимо дома на пикник и обратно. "Пение Анны и Иоганна, прерываемое смехом и веселым говором", сливается с приближающейся музыкой - "однообразными и размеренными ударами барабана и тарелок": "Многочисленная толпа проходит мимо - маршем (по-немецки) отбивает такт ногами и приговаривает: раз-два, раз-два и т. д... Анна и Иоганнес (который у автора здесь даже не появляется. - М. С.) машут платками и кричат ей приветствие. Толпа размеренным] тактом повторяет заученный и хор[ошо] срепетированный ответ. Общий хохот, радость".

Адрес "одиночества" заметно перемещается. На фоне марша, смеха и веселья появляется "бледная", "слабая" фигура Кэте в "домашнем простом капоте". "Она задумчива, мечтательна, кутается в платок, горбится, разваливается на стол. Движения слабы, безжизненны. - Голос больной", - помечает Станиславский, перечеркивая авторские ремарки и советуя актрисе "усиленно избегать нарисованной позы" (в печатном тексте пьесы имеется рисунок довольно кокетливой миловидной дамочки с перетянутой талией. - М. С).

Сочувствие режиссера отдается теперь Кэте. Услышав, что "Анна залилась звонким хохотом" и "веселый говор" ее и Иоганнеса "удаляется", Кэте "сразу вздрогнула. - Вся вытянулась, как олень, насторожившая уши по мере их удаления". И когда они появляются ("бодрый, веселый выход"), Станиславский вновь подчеркивает "контраст. Здоровье Анны и изнуренный вид Кэте". В течение всего акта Анна и Иоганнес то "дурачатся, прогоняя осу", то она "шутливо передразнивает его мрачн[ую] физиономию" (после ссоры с Брауном. - М. С.), он не выдерживает, и "оба расхохотались".

Что же несет с собой это радостное сближение? Прежде всего Анна весьма "решительно" поддерживает Иоганнеса в его споре с Брауном, защищает его право на уход от "радикальных фраз и дел" в мир чистой "науки в четырех стенах", дабы "выразить то, что в нем есть". "Иоганнес, как слабый человек, очень ценит мнение Анны", - замечает режиссер. Анна побеждает "доброту" Иоганнеса, который сконфуженно "мнет в нерешительности шляпу", готовый уж было вернуть обиженного им Брауна. "Вы - большой ребенок... Сердце ваше - враг ваш", - заявляет она.

Уводя Иоганнеса из круга горестного одиночества, Анна одновременно замыкает вокруг него черствый круг радостного эгоизма. Режиссеру явно ближе и предпочтительнее прежний образ Иоганнеса. Теперь он относится к его страданиям с некоторой долей иронии. Когда Кэте пристает к мужу с "мещанскими" денежными вопросами, Иоганнес издает "глубокий мучительный вздох. Можно подумать, - пишет Станиславский, - что ему причинили ужасную боль".

Позже режиссер уже не в силах скрыть, какой бездушностью оборачивается тот "высокий" индивидуализм Иоганнеса, куда он взбирается с помощью Анны. И все-таки до поры до времени он всячески пытается оберечь героя от "ворчливого, несимпатичного, истеричного" тона, когда в третьем действии Иоганнес резко противится отъезду Анны, не замечая, как больно ранит тем самым близких. Режиссер все еще хочет, чтобы тот "вызывал сожаление". Сохраняя объективность, он сочувствует и уезжающей Анне: мотив одиночества распространяется и на нее (Анна "тяжело вздыхает, вспомнив об одиночестве": "В Цюрих я приеду слишком рано").

Впрочем, чем чаще напоминает Станиславский, что надо "особенно стараться не придавать Иоганнесу - тона резкого, неприятного, несимпатичного", чем больше "настаивает на поцелуях" жене ("они смягчают ворчливость тона и подчеркивают, что он любит Кэте, что он не простой ловелас, кот[орый] готов изменить жене ради первой встречной", тем очевиднее становится, что режиссер чувствует всю меру "антипатичности" Иоганнеса). И когда тот, наконец, доходит до прямых упреков жене в "филистерстве", которое мешает его "внутреннему я", тут Станиславский уже не считает нужным что-нибудь скрывать или смягчать: "Иоганнес потерял всякое самообладание. Не бояться ни резкости, ни антипатичности. Дать полную волю своей нервности, он задыхается, может быть, кричит. Все зависит от того, как прочувствует эту сильную сцену сам актер". Ведь речь идет о его свободе!

Так приходит режиссер к раскрытию той самой "нервностп", от которой А. П. Чехов предостерегал исполнителя роли Иоганнеса - Вс. Э. Мейерхольда, советуя не "подчеркивать нервности, чтобы невропатологическая натура не заслонила, не поработила того, что важнее, именно одинокости, той самой одинокости, которую испытывают только высокие, притом здоровые (в высшем значении) организации". Предчувствуя такую трактовку роли Станиславским, Чехов писал: "Я знаю, Константин Сергеевич будет настаивать на этой излишней нервности, он отнесется к ней преувеличенно, но вы не отступайте * ".

* ("Литературное наследство", т. 68. Чехов. М., Изд-во АН СССР, 1960, стр. 227-228. )

Справедливости ради надо сказать, что такая трактовка подсказывалась не столько склонностью Станиславского "к преувеличениям" (о которой поговаривали в театре), сколько самим текстом пьесы. Чехов же писал Мейерхольду об "Одиноких" по воспоминаниям, пе имея под рукой пьесы, и касался лишь заинтересовавшей его проблемы "одинокости" скорее в том плане, в каком сам освещал ее в своих пьесах. Но совершенно очевидно, что гауптмановский герой вовсе не идентичен чеховским героям: ему чужда их терпеливая, мужественная самоотверженность, их альтруизм. И Станиславский, работая над пьесой, не мог этого не почувствовать.

Он не склонен отстаивать столь решительно, как Гауптман, "право на индивидуализм" Иоганнеса Фокерата. Ему видится в этом "высоком" индивидуализме лишь оборотная сторона низменного мещанского эгоизма. Осуждая посягательства семьи на "свободу" ученого, на его право заниматься лишь "чистой" наукой, режиссер понимает, что эта чистота и свобода мнимые. Выбравшись из плена одного догмата, Иоганнес попадает с "энергичной" помощью Анны Маар в плен другого, более "высокого", но, быть может, более бесчеловечного догмата.

"Одинокие" (1900 г.), сцена из 5-го акта

Поэтому в сцене, когда Иоганнес сражается с семьей из-за отъезда Анны, он становится у Станиславского "несимпатичным". "Она остается!" - кричит он "резко, нервно (не бояться быть несимпатичным)" и доходит до вполне мещанских восклицаний: "Кто здесь хозяин?!" - "вызывающе оч[ень] сильно, авторитетно (не бояться резкости)", "Не позволю!" - "потерял всякое терпение и самообладание, - резко, грубо, энергично", и под конец "несчастный мученик", защищая свои отношения с Анной, доходит до крещендо "нервности": дать "полную волю нервам не бояться резкости", - советует Станиславский.

После отъезда Анны Иоганнес снова предстает слабым, безвольным, вконец надломленным человеком, и режиссер возвращает ему свое сочувствие: "уж очень его измучили". В сущности, Станиславский, уйдя от схемы "человека, затравленного средой", разомкнул круг детерминированности и пришел к драме человека, разрываемого двумя мещанскими крайностями - низменной, безыдеальной и высокой, идеальной, но далекой от жизни. В таком новом ракурсе возникает в его режиссерском замысле "Одиноких" чеховский мотив разрыва материального и духовного начал в жизни человека. Но поскольку "идеальное" начало здесь не могло не быть для него сомнительным, Станиславский неминуемо вступал в противоречие с авторской концепцией.

Внутренний спор с автором привел к тому, что в спектакле (показанном 16 декабря 1899 года) драма одиночества переместилась - зрительный зал не сочувствовал Иоганнесу: Мейерхольд, несмотря на предостережения Чехова, все-таки не уберегся от неврастеничности, болезненной раздражительности и душевной депрессии. Симпатии зрителей были отданы его одинокой жене Кэте - М. Ф. Андреевой - трогательной и пленительной "чеховской" женщине * . Правда, позже, со вступлением в спектакль В. И. Качалова, который придал своему Иоганнесу внутреннюю правоту и обаяние, "Одинокие" получили необходимое равновесие и стали пользоваться более значительным успехом у зрителей.

* ("Ради высоты и святости тех идей, которым служит Гауптман, не играйте так дивно хорошо!" - обращался к актрисе один из критиков, разделявших взгляды автора (Ариель. Открытое письмо артистке Художественно-общедоступного театра М. Ф. Андреевой. - "Курьер", 13 февраля 1900 г.). )

Драма "одиноких людей" прозвучала в унисон с чеховскими спектаклями, где неудовлетворенность окружающим миром выливалась в тему одиночества, разобщенности, взаимного непонимания людей. Мотивы эти, близкие настроениям современной интеллигенции, становились в спектаклях МХТ доминирующими: вскоре они нашли свое развитие в новых постановках Чехова, Ибсена и Гауптмана.

Итак, первые два сезона прошли для Художественного театра и для Станиславского под эгидой Чехова и А. К. Толстого. Но среди многочисленных постановок молодого театра, проявившего в целом строгий литературный вкус в выборе репертуара, встречались и такие, которые выдавали некоторую растерянность, внутренние метания его руководителей. Границы этих колебаний простирались подчас от величественной софокловой "Антигоны" до сентиментального "Счастья Греты" Э. Мариот. В сущности первые два года были временем собирания материала, выработки позиций, пробой сил в классической и современной драматургии "всех времен и народов". К концу второго сезона, особенно после знаменитой поездки MXT со спектаклями "Чайка", "Дядя Ваня", "Одинокие" и "Эдда Габлер" к больному А. П. Чехову в Ялту, стало очевидно, что Художественный театр находит свое лицо и свое место в истории как театр Чехова.

"За кулисами театра, в самом его быту, все гуще и определеннее складывалась полоса... чеховского мироощущения, - вспоминал Немирович-Данченко... - Это имело очень большое влияние на все искусство нашего театра * ". Громадную победу "чеховское чувствование жизни" одержало на третьем году существования театра, когда были поставлены "Три сестры". Вообще третий сезон стал в жизни театра и в жизни Станиславского годом уверенных, блистательных побед. Поиски и метания не ушли из театра, как не уходили почти никогда, но появилась своя линия, свой курс. На этом пути следовали открытия, одно другого весомее: от "Дяди Вани" - к "Доктору Штокману" - к "Трем сестрам" - к "На дне" - и к "Вишневому саду" - вот цепь сценических событий, которые создали Художественному театру имя непреходящего мирового значения.

* (Вл. И. Немирович-Данченко. Из прошлого. М. "Academia", 1936, стр. 164. )

Основу сюжета драмы составило историческое событие - восстание силезских ткачей 1844 г.

Дом Дрейсигера, владельца бумазейной фабрики в Петерсвальдау. В специальном помещении ткачи сдают готовую ткань, приёмщик Пфейфер осуществляет контроль, а кассир Нейман отсчитывает деньги. Плохо одетые, сумрачные, измождённые ткачи тихо ропщут - и так платят гроши, ещё норовят скостить денег за якобы обнаруженный брак, а ведь сами поставляют плохую основу. Дома нечего есть, приходится надрываться за станком в пыли и духоте с раннего утра до поздней ночи, и все равно не свести концы с концами. Только молодой красавец Беккер решается вслух высказать своё недовольство и даже вступить в пререкания с самим хозяином. Дрейсигер в ярости: этот нахал из той оравы пьянчуг, что накануне вечером горланили около его дома гнусную песню, фабрикант тут же даёт ткачу расчёт и швыряет ему деньги так, что несколько монет падает на пол. Беккер настойчив и требователен, по распоряжению хозяина мальчик-ученик подбирает рассыпавшуюся мелочь и отдаёт ткачу в руки.

Стоящий в очереди мальчик падает, у него голодный обморок. Дрейсигер возмущён жестокостью родителей, отправивших слабого ребёнка с тяжёлой ношей в дальний путь. Он отдаёт служащим распоряжение не принимать товар у детей, а то если, не дай Бог, что случится, козлом отпущения станет, конечно же, он. Хозяин долго распространяется о том, что только благодаря ему ткачи могут заработать себе на кусок хлеба, он мог бы свернуть дело, вот тогда бы они узнали почём фунт лиха. Вместо этого он готов предоставить работу ещё двум сотням ткачей, об условиях можно справиться у Пфейфера. Выясняется, что расценки на готовую продукцию будут ещё ниже. Ткачи тихо возмущаются.

Семья Баумертов снимает комнатушку в доме безземельного крестьянина Вильгельма Анзорге. Бывший ткач, он остался без работы и занимается плетением корзин. Анзорге пустил жильцов, да те вот уже полгода не платят. Того гляди, лавочник отнимет его домишко за долги. Больная жена Баумерта, дочери, слабоумный сын не отходят от ткацких станков. Соседка - фрау Генрих, у которой дома девять голодных ребятишек, заходит попросить горсточку муки или хотя бы картофельных очисток. Но у Баумертов нет ни крошки, вся надежда, что отец, понёсший фабриканту товар, получит деньги и купит что-нибудь из еды. Роберт Баумерт возвращается с гостем, отставным солдатом Морицом Егером, который некогда жил по соседству. Узнав про нужду и мытарства односельчан, Егер удивляется; в городах собакам - и тем лучше живётся. Не они ли его запугивали солдатской долей, а ему совсем неплохо было в солдатах, он служил денщиком у ротмистра-гусара.

И вот уже шипит на сковороде жаркое из приблудившейся собачки, Егер выставляет бутылку водки. Продолжаются разговоры о беспросветно тяжёлом существовании. В прежние времена все было по-иному, фабриканты сами жили и давали жить ткачам, а теперь все себе загребают. Вот Егер - человек, много чего повидавший, читать и писать умеет, заступился бы за ткачей перед хозяином. Тот обещает устроить Дрейсигеру праздник, он уже договорился с Беккером и его дружками исполнить ещё разок под его окнами ту самую песню - «Кровавую баню». Он напевает её, и слова, где звучат отчаяние, боль, гнев, ненависть, жажда мести, проникают глубоко в души собравшихся.

Трактир Шольца Вельцеля. Хозяин удивляется, отчего такое оживление в селении, столяр Виганд поясняет: сегодня день сдачи товара у Дрейсигера, а кроме того, похороны одного из ткачей. Заезжий коммивояжёр недоумевает, что здесь за странный обычай - по уши залезая в долги, устраивать пышные похороны. Собравшиеся в трактире ткачи ругают господ помещиков, не разрешающих в лесу даже щепки подобрать, крестьян, дерущих неимоверную плату за жилье, правительство, не желающее замечать полное обнищание народа. Вваливаются Егер и Беккер с компанией молодых ткачей, задирают жандарма Кутше, пришедшего пропустить рюмку водки. Страж порядка предупреждает: начальник полиции запрещает петь подстрекательскую песню. Но разошедшаяся молодёжь назло ему затягивает «Кровавую баню».

Квартира Дрейсигера. Хозяин извиняется перед гостями за опоздание, дела задержали. У дома снова звучит бунтарская песня. Пастор Киттельгауз выглядывает в окно, возмущается: ладно бы молодые бузотёры собрались, но ведь с ними и старые, почтенные ткачи, люди, которых он долгие годы считал достойными и богобоязненными. Домашний учитель сыновей фабриканта - Вейнгольд заступается за ткачей, это голодные, тёмные люди, просто они выражают своё недовольство так, как понимают. Дрейсигер угрожает немедленно рассчитать учителя и даёт распоряжение рабочим-красильщикам схватить главного запевалу. Прибывшему начальнику полиции предъявляют задержанного - это Егер. Он ведёт себя дерзко, осыпает присутствующих насмешками. Взбешённый начальник полиции намерен лично препроводить его в тюрьму, но вскоре становится известно, что толпа отбила арестованного, а жандармов поколотили.

Дрейсигер вне себя: прежде ткачи были смирными, терпеливыми, поддавались увещеваниям. Это их смутили так называемые проповедники гуманизма, вдолбили рабочим, что те в ужасном положении. Кучер докладывает, что запряг лошадей, мальчики с учителем уже в коляске, если дело обернётся плохо, нужно побыстрее убираться отсюда. Пастор Киттельгауз вызывается поговорить с толпой, но с ним обходятся довольно непочтительно. Слышится стук в дверь, звон разбитых оконных стёкол. Дрейсигер отправляет жену в коляску, а сам спешно собирает бумаги и ценности. Толпа врывается в дом и учиняет погром.

Ткацкая мастерская старика Гильзе в Билау. Вся семья за работой. Старьёвщик Горниг сообщает новость: ткачи из Петерсвальдау выгнали из берлоги фабриканта Дрейсигера с семейством, разнесли его дом, красильни, склады. А все оттого, что вконец зарвался хозяин, заявил ткачам - пусть лебеду едят, если голодные. Старый Гильзе не верит, что ткачи решились учинить такое. Его внучка, которая понесла Дрейсигеру мотки пряжи, возвращается с серебряной ложкой, утверждая, что нашла её возле разгромленного дома фабриканта. Надо снести ложку в полицию, считает Гильзе, жена против - на вырученные за неё деньги можно прожить несколько недель. Появляется оживлённый врач Шмидт. Полторы тысячи человек направляются сюда из Петерсвальдау. И какой бес попутал этих людей? Революцию они, видите ли, затеяли. Он советует местным ткачам не терять головы, следом за бунтующими идут войска. Ткачи возбуждены - надоели вечный страх и вечное глумление над собой!

Толпа громит фабрику Дитриха. Наконец-то исполнилась мечта - разбить механические станки, которые разорили работающих вручную ткачей. Поступает сообщение о прибытии войск. Егер призывает сподвижников не дрейфить, а дать отпор, он принимает на себя командование. Но единственное оружие восставших - булыжники из мостовой, в ответ же звучат ружейные залпы.

Старый Гильзе остаётся при своём мнении: то, что затеяли ткачи, - полная бессмыслица. Лично он будет сидеть и выполнять свою работу, хотя бы весь мир перевернулся. Сражённый насмерть залетевшей в окно шальной пулей, он падает на станок.

Герхард Гауптман

Одинокие люди

драма в 5-ти действиях

Действие происходит в загородном доме, в Фридрихсгафене, около Берлина, сад выходит на озеро Мишель.

Во время всех пяти актов место действия остается то же: большая комната, гостиная и столовая вместе. Хорошая, но буржуазная обстановка. Пианино, книжный шкаф, около него на стене портреты современных ученых, у между ними Дарвин и Геккель, есть и теологи. Над пианино – портрет масляными красками пастора в облачении. По стенам несколько библейских картин, копий со Шнорра фон-Карольсфельда. Слева одна, а справа две двери. Дверь слева ведет в кабинет Ганса Фокерат; одна из дверей направо – в спальню, другая в сени. Комната не особенно глубока. Два полукруглых окна и стеклянная дверь выходят на веранду. Из окон и двери виден сад, озеро и за ним Мюггельские горы.

Действие первое

Комната пуста. Дверь в кабинет плохо притворена, оттуда слышна речь пастора, по окончании её раздается хорал, исполняемый на гармониуме. Во время первых тактов дверь отворяется и появляются следующие лица: госпожа Фокерат, Катя Фокерат и кормилица с ребенком на руках: все одеты по-праздничному.

Г-жа Фок. (пожилая, видная женщина, лет за 50. Черное шелковое платье. Берет и гладит руку Кати) . Он очень хорошо говорил. Не правда ли, Катя?

Катя (21 года, брюнетка среднего роста, нежного сложения, бледная и тихая. Находится в периоде выздоровления; принужденно улыбается, машинально кивает головой и поворачивается к ребенку) .

Кормилица. Ох, ты, маленький, милый мой карапузик! (качает его на руках) . Ну, вот он и заснул… кш-кш! Вот и не хочет больше ничего знать (поправляет одеяльце, в которое завернуть ребенок) . Вот так, вот так! Баиньки баю, дитеньку мою (напевает мелодию баю-баюшки-баю) . А уж и задал он хлопот пастору – вот так! (показывает) ха, ха, ха! Пока дело не дошло до воды, все еще было ничего, но зато потом!! (напевает) ха, ха, ха! Ну и раскричался-же он, уа, уа! Кш-кш! Баю-баюшки-баю, баю дитеньку мою! (притопывает в такт ногой) .

Катя (искренно, но нервно смеется) .

Г-жа Фок. Посмотри, Катюша, как он мил! Какие у него длинные ресницы!

Кормилица. Мамашины. Спи, дитятко, спи!

Г-жа Фок. Нет, право, он весь в мать.

Катя (отрицательно качает головой) .

Г-жа Фок. Да право-же.

Катя (говорит с усилием) . Ах, мамаша, я вовсе не желаю этого. Он совсем не должен походить на меня. Мне (не договаривает) …

Г-жа Фок. (стараясь отвлечь внимание) . Здоровый ребенок!

Кормилица. Крепкий мальчишка!

Г-жа Фок. Посмотри, что за кулачки.

Кормилица. Точно у Голиафа.

Катя (целует ребенка) . Не правда ли, фрау Фокерат? Какая у него крепкая грудка!

Кормилица. Да уж верьте слову, барыня, грудка что у генерала. Кш, кш! Такой с пятерыми справится.

Г-жа Фок. Нет, посмотрите… Знаете ли… (Она и Катя смеются) .

Кормилица. У него здоровая кровь, кш-кш! дети живут кровью! (напевая) но-о, но-о… Пойдем в люлечку, в люлечку… Ну, идем, идем… пора нам и в люлечку… Спи, дитятко, спи! (уходит в спальню) .

Г-жа Фок. (затворяет дверь за кормилицей, оборачивается к Кате и весело качает головой) . Презабавная, но славная женщина. Я рада, Катюша, что ты так удачно напала.

Катя. Генерал! Бог мой!.. (смеется, смех выходит судорожный, более похожий на плач) .

Г-жа Фок. Что с тобой?

Катя (старается успокоиться) .

Г-жа Фок. (обнимает Катю) . Катюша…

Катя. Со мной – право ничего.

Г-жа Фок. Как ничего? Впрочем, оно и неудивительно, ты ведь еще не совсем оправилась. Поди приляг немного, отдохни.

Катя. Нет! все уже прошло.

Г-жа Фок. Все-таки приляг хоть на минутку…

Катя. Нет, нет, пожалуйста. Сейчас ведь обед.

Г-жа Фок. (подходит к столу, на котором стоит вино и печенье, наливает стакан вина и подает Кате) . Выпей немного, хотя глоток. Попробуй! Это – сладкое.

Катя (пьет) .

Г-жа Фок. Это подкрепляет. Не правда ли? Милое, дорогое дитя, к чему так волноваться? Тебе еще очень нужно беречь себя. Не создавай себе лишних забот и мучений. Все, Бог даст, уладится. Теперь у вас ребенок, и все пойдет иначе. Ганс будет поспокойнее.

Катя. Ах, если бы так, мама.

Г-жа Фок. Вспомни о том, как он радовался, когда родился ребенок. Он вообще страшно любит детей. Надейся на это. Всегда так бывает. Брак без детей – плохая вещь. Сколько раз я молила Бога, чтоб он благословил ребенком ваш союз. Знаешь, как было у нас? Первые четыре года мы едва промаялись – я и мой муж; это была не жизнь. Наконец, Господь услышал наши молитвы и послал нам Ганса. Только с тех пор началась настоящая жизнь, Катя. Пусть только пройдут первые 3-4 месяца и ты увидишь, сколько радости даст тебе ребенок! Нет, нет, ты должна быть вполне довольна своей судьбой: у тебя есть сынишка, есть муж, который тебя любит. Вы можете жить без забот. Чего тебе еще желать?

Катя. Может быть это и в самом деле пустяки. Я знаю. Иной раз я, действительно, попусту беспокоюсь.

Г-жа Фок. Послушай-ка. Только не сердись на меня. Ты была бы спокойнее, гораздо спокойнее, если бы… Послушай, когда мне очень тяжело, я начинаю горячо молиться, высказываю милосердному Богу все, что у меня есть на душе – и мне становится так легко, так хорошо на сердце. Нет, нет, пусть ученые говорят, что хотят, но есть Бог, Катя, есть Вечный Отец на небе, уж это ты мне поверь. Мужчина без веры – и то уже плохо. Но женщина, которая не верит… Не сердись, Катюша. Хорошо, хорошо, я больше не буду об этом говорить. Я так много, так усердно молюсь. Я молюсь каждый день. Я верю, Он услышит мои молитвы. Вы оба такие хорошие люди. Когда нибудь Господь обратит вас к Себе (целует Катю, хорал кончается) . Ах, Боже, а я-то заболталась с тобой.

Катя. Как бы я хотела поскорее поправиться, мама! Тяжело смотреть, как ты одна хлопочешь.

Г-жа Фок. (в дверях ведущих в сени) . Стоит об этом говорить. Здесь я просто отдыхаю. Вот когда ты совсем поправишься, я заставлю тебя ухаживать за мной (уходит) .

Катя (хочет уйти в спальню. В это время из кабинета выходит Браун) .

(Брауну 26 лет. Бледное лицо. Усталое выражение. Под глазами тень. Пушистая бородка. Волоса острижены очень коротко. Платье модное, щеголеватое, немного потертое. Браун флегматик, почти всегда в дурном настроении) .

Браун. Ну, вот (вынимает сигару) . Пытка и кончилась!

Катя. Но вы прекрасно выдержали ее, г-н Браун.

Браун (закуривая) . Лучние было бы рисовать. Грех и стыд не пользоваться такой погодой.

Катя. Успеете еще наверстать потерянное.

Браун. Все-то мы действуем через-пень-колоду (садится около стола) . Впрочем, подобные крестины представляют большой интерес.

Катя. Смотрели-ль вы на Ганса?

Браун (быстро) . Он очень волновался. Я все время боялся, не вышло бы чего. Думал, он вмешается в речь пастора, Вышла бы пренеприятная история.

Катя. Ах, нет, г-н Браун.

Браун. Знаете, теперь я почти доволен. Может быть я когда-нибудь нарисую нечто подобное. Замечательно тонкая вещь.

Катя. Вы говорите серьезно?

Браун. Если бы это изобразить, на многих повеяло бы от такой картины атмосферой, полной тяжелых воспоминаний… Подумайте, это смесь белого вина, печенья, нюхательного табаку и восковых свечей… Нет, это просто умилительно, это многим напомнит юность…

(Ганс Фокерат выходит из кабинета. Ему 28 лет. Среднего роста, белокурый. Умное, в высшей степени подвижное лицо. Беспокойные движения. Безукоризненный костюм: фрак, белый галстук, перчатки) .

Ганс (вздыхает. Снимает перчатки) .

Бгаун. Ты кажется совсем растаял.

Ганс. Право, не знаю. А как с обедом, Катюша?

Ганс. Как? Там уже накрыто?

Катя (робко) . Разве тебе не нравится? Я думала…

Ганс. Не бойся, Катя. Я тебя не съем. Право, это ужасно неприятно.

Катя (стараясь говорить твердо) . Я велела накрыть на воздухе.

Ганс. Ну, конечно; так будет лучше. Точно я людоед какой-нибудь.

Браун. Не ворчи.

Ганс (обнимает жену, добродушно) . Это верно, Катя. Ты ведешь себя так, как будто я домашний тиран, второй экземпляр дяди Отто. Отучись ты от этой манеры.