«Все баллады, - читаем мы в книге „Цветы мечты уединенной", - строятся на каком-нибудь легендарном предании, непременно чудесном. Это либо действие сверхъестественной силы, либо ужасный случай, либо непредвиденное событие или происшествие, которое неожиданно поворачивает судьбы героев». А вот что говорится о балладе «Кубок»: «Из XII века до нас дошла немецкая легенда о пловце, который бросился в море за сокровищами. Эту легенду литературно обработал великий немецкий поэт Фридрих Шиллер, написав балладу „Водолаз". Баллада стала широко известной, и наш великий поэт В. А. Жуковский перевёл её и переложил на русский лад. Средневековая легенда XII века сообщала обычную ситуацию, как жадность погубила пловца. Немецкий поэт придал балладе возвышенность, торжественность.

Жуковский построил свою балладу на чувствах смелости, произвола, каприза и жалости. У него большую роль играет возраст героя и действующих лиц. Царь, играя жизнями своих подданных, предлагает им совершить подвиг, проявить смелость. Он хочет столкнуть человека с буйной, неукротимой стихией, превышающей силы человека. Зрелые и умудрённые мужи - рыцари и латники - не трусы, но они понимают, что желание царя - каприз, ничего общего не имеющий с настоящим испытанием храбрости. Но находится юный паж, который жаждет отличиться. Он бросается навстречу опасности и оказывается победителем. Однако подвигом и жизнью он обязан не столько своим слабым силам, сколько Богу...

Без Божьей помощи паж не вернулся бы из бездны назад. Бог простил ему и вернул его на берег. Рассказ пажа взволновал царя, он пообещал новые сокровища пажу, если тот бросится в роковую пучину ещё раз. Теперь царь не взывает к подвигу и смелости. Все понимают, что им движет нехорошее личное чувство. И тогда за пажа заступается царевна.

Однако царь неумолим. Второе испытание окончилось для пажа гибелью. Паж, вторично нарушив Божественную заповедь, не получил помощи Бога. Идея баллады Жуковского состояла в том, чтобы люди соединяли свои желания и помыслы с пониманием своего несовершенства. Только смиряя свою гордыню и полагаясь на волю Бога, прибегая к Его помощи и милости, они смогут полно и всесторонне проявить свои лучшие человеческие свойства».

Размышляем о прочитанном

Особенности баллад В. А. Жуковского

• Баллада (фр. ballade - танцевальная песня) - стихотворение, в основе которого чаще всего лежит историческое событие, предание с острым, напряженным сюжетом.

1. Кто главные герои баллады?
2. Как проявляются благородство, рыцарство и жестокость героев баллады?
3. Какие поступки героев вы приветствуете, какие только оправдываете, какие осуждаете?
4. Как автор относится к героям - кого осуждает, кого жалеет? Как вы это определили?

Учимся читать выразительно

1. Подготовьте выразительное чтение по ролям одного из произведений В. А. Жуковского.
2. Как вы прочитаете балладу «Кубок» вслух? Какие интонации будут повторяться особенно часто (грустные, тревожные, торжественные, печальные)?

Творческое задание

Попробуйте сочинить собственную балладу в духе произведений В. А. Жуковского.

Бал­ла­да – это ли­ро-эпи­че­ское про­из­ве­де­ние, то есть рас­сказ, из­ло­жен­ный в по­э­ти­че­ской форме, ис­то­ри­че­ско­го, ми­фи­че­ско­го или ге­ро­и­че­ско­го ха­рак­те­ра. Сюжет бал­ла­ды обыч­но за­им­ству­ет­ся из фольк­ло­ра. Бал­ла­ды часто кла­дут­ся на му­зы­ку.

Бал­ла­ды – это ви­зит­ная кар­точ­ка Жу­ков­ско­го (рис. 1), хотя он писал много, в том числе и до­воль­но боль­шие, объ­ём­ные тек­сты. Но бал­ла­да – от­дель­ные дра­ма­ти­че­ские сти­хо­тво­ре­ния с рез­ким, кру­тым, бу­до­ра­жа­щим сю­же­том – это ос­нов­ное, чем он па­мя­тен нам сей­час.

Рис. 1. В.А. Жу­ков­ский. Ху­дож­ник О. А. Ки­прен­ский

Пуш­кин в сти­хах его так и на­зы­вал – «бал­лад­ник мой»:

Про­сти, бал­лад­ник мой,

Бе­лё­ва мир­ный жи­тель!

Да будет Феб с тобой,

Наш дав­ний по­кро­ви­тель!

Ты счаст­лив средь полей

И в хи­жине укром­ной.

Как юный со­ло­вей

В про­хла­де рощи тём­ной…

А.С. Пуш­кин (рис. 2)

Рис. 2. А.С. Пуш­кин

Жу­ков­ский стал бал­лад­ни­ком, по­то­му что был ро­ман­ти­ком.

Жанр бал­ла­ды вошёл в оби­ход в конце XVIII – нач. XIX веков у ро­ман­ти­че­ских по­этов, в первую оче­редь у нем­цев и ан­гли­чан. Жу­ков­ский пре­крас­но знал эти языки и охот­но с них пе­ре­во­дил. Таким об­ра­зом, он пе­ре­вёл боль­шое ко­ли­че­ство бал­лад.

Перевод «Одиссеи»

Ва­си­лий Жу­ков­ский был тесно свя­зан с Гер­ма­ни­ей в те­че­ние своей жизни, хотя за гра­ни­цей пер­вый раз он ока­зал­ся до­воль­но позд­но, ему было лет 40. Но немец­кий язык он знал хо­ро­шо с дет­ства. Он много пе­ре­во­дил и хо­ро­шо знал немец­кую куль­ту­ру. Этот его ин­те­рес по­сте­пен­но стал ча­стью его судь­бы.

У Жу­ков­ско­го был друг – ху­дож­ник Ев­граф Рей­терн (рис. 3).

Рис. 3. Ев­граф Рей­терн

Это был рус­ско-немец­кий ху­дож­ник, немец по про­ис­хож­де­нию, ко­то­рый жил и в Рос­сии, и в Гер­ма­нии. Он по­те­рял пра­вую руку в войне с На­по­лео­ном в Лейп­циг­ском сра­же­нии, бу­дучи в со­ста­ве рус­ской армии. После этого он стал од­но­ру­ким ху­дож­ни­ком, левой рукой он со­зда­вал кар­ти­ны.

Рей­терн – до­воль­но круп­ная фи­гу­ра в ху­до­же­ствен­ной жизни Гер­ма­нии того вре­ме­ни. Он был од­но­вре­мен­но дру­гом рус­ских ху­дож­ни­ков и по­этов и очень близ­ким дру­гом Жу­ков­ско­го.

Жу­ков­ский же­нил­ся на стар­шей до­че­ри Рей­тер­на Ели­за­ве­те Рей­терн и после этого пе­ре­ехал в Гер­ма­нию. Сла­бое здо­ро­вье его жены тре­бо­ва­ло спо­кой­ной, раз­ме­рен­ной жизни.

В Гер­ма­нии Жу­ков­ский со­вер­ша­ет свой самый гран­ди­оз­ный и самый важ­ные труд. Он пе­ре­во­дит на рус­ский язык «Одис­сею» – зна­ме­ни­тую эпи­че­скую поэму Го­ме­ра (рис. 4).

Рис. 4. Жан-Ба­тист-Огюст Ле­лу­ар «Апо­фе­оз Го­ме­ра»

Очень ин­те­рес­но, как был сде­лан этот пе­ре­вод. Дело в том, что Жу­ков­ский не знал древ­не­гре­че­ско­го языка, по­это­му «Одис­сею» он пе­ре­во­дил с немец­ко­го. Сде­лал он это с по­мо­щью под­строч­ни­ка.

Под­строч­ник – под­строч­ный, бук­валь­ный пе­ре­вод ка­ко­го-ни­будь тек­ста.

Че­ло­век, зна­ю­щий язык, берёт ка­кое-то про­из­ве­де­ние на этом языке и не де­ла­ет ху­до­же­ствен­ный пе­ре­вод, но даёт зна­че­ние каж­до­го слова на дру­гом языке.

То есть немец­кий про­фес­сор, зна­ток гре­че­ской ан­тич­но­сти, сде­лал под­строч­ник для Жу­ков­ско­го. Для каж­до­го слова «Одис­сеи» нашёл немец­кий эк­ви­ва­лент. И с этим под­строч­ни­ком Жу­ков­ский имел дело. То есть он пе­ре­вёл «Одис­сею» с древ­не­гре­че­ско­го языка на рус­ский через немец­кий язык. Эта ис­то­рия ка­жет­ся очень ин­те­рес­ной и за­ни­ма­тель­ной. Пе­ре­вод пре­кра­сен, хоть и несёт черты услов­но­сти того вре­ме­ни, дра­ма­ти­че­ских штам­пов и т. д.

В Гер­ма­нии Жу­ков­ский про­вёл по­след­ние 10 лет своей жизни, пе­ре­во­дя глав­ным об­ра­зом «Одис­сею». Скон­чал­ся он в Гер­ма­нии, но был по­гре­бён в сто­ли­це Рос­сии, в Санкт-Пе­тер­бур­ге.

«Одис­сея» – это на­след­ство Жу­ков­ско­го, ко­то­рым не стоит пре­не­бре­гать. Не стоит пу­гать­ся её боль­ших раз­ме­ров или раз­ме­ра стиха, ко­то­рым это про­из­ве­де­ние на­пи­са­но. Всё это не так слож­но, как может по­ка­зать­ся. Если вы от­кро­е­те эту книгу, по­лю­би­те этот пе­ву­чий стих, то бу­де­те на­граж­де­ны за труд чте­ния, за тер­пе­ние, ведь там по­и­стине много пре­крас­но­го.

Оригинальные и переведённые баллады Жуковского

Бал­ла­да «Кубок» – это воль­ный пе­ре­вод бал­ла­ды Шил­ле­ра (рис. 5) (немец­ко­го поэта). В ори­ги­на­ле эта бал­ла­да на­зы­ва­ет­ся «Der Taucher» (в пер. – во­до­лаз, ны­ряль­щик).

Рис. 5. Фри­дрих Шил­лер

Воль­ный пе­ре­вод – пе­ре­вод клю­че­вой ин­фор­ма­ции без учёта фор­маль­ных ком­по­нен­тов ис­ход­но­го тек­ста.

Во вре­ме­на Жу­ков­ско­го не было со­вре­мен­но­го по­ня­тия о пе­ре­во­де. Сей­час мы ждём от пе­ре­во­да точ­но­сти, со­блю­де­ния пе­ре­вод­чи­ком «буквы тек­ста», ко­то­рый он пе­ре­во­дит. Тогда всё было иначе: было важно пе­ре­дать не «букву тек­ста», а его дух.

За­ча­стую пе­ре­вод­чи­ки того вре­ме­ни что-то до­бав­ля­ли от себя, что-то со­кра­ща­ли, ме­ня­ли имена, на­зва­ния мест, чув­ство­ва­ли себя очень воль­но, очень сво­бод­но. По­это­му за­ча­стую по­э­ти­че­ские пе­ре­во­ды того вре­ме­ни – это прак­ти­че­ски ори­ги­наль­ные про­из­ве­де­ния пе­ре­вод­чи­ка. Тут нет твёр­дой грани, тя­же­ло по­нять, где за­кан­чи­ва­ет­ся Шил­лер или Валь­тер Скотт и на­чи­на­ет­ся, в дан­ном слу­чае, Жу­ков­ский.

За­ча­стую бал­ла­ды под име­нем Жу­ков­ско­го, осо­бен­но в дет­ских из­да­ни­ях (рис. 6), пуб­ли­ку­ют, не ука­зы­вая ис­точ­ни­ки.

Рис. 6. А. Кош­кин. Ил­лю­стра­ция к сбор­ни­ку бал­лад В. А. Жу­ков­ско­го

В этом есть ка­кая-то свое­об­раз­ная спра­вед­ли­вость, хотя это не очень кор­рект­но с на­уч­ной точки зре­ния. Если вы по­ло­жи­те перед собой ка­кую-ни­будь книж­ку с бал­ла­да­ми, а на об­лож­ке будет круп­ны­ми бук­ва­ми на­пи­са­но «Жу­ков­ский», про­чи­тав ее, вы не уви­ди­те раз­ли­чия между тек­ста­ми, ко­то­рые там есть. Хотя одни – ори­ги­наль­ные бал­ла­ды, ко­то­рые Жу­ков­ский сде­лал из ни­че­го, пол­но­стью со­чи­нил, а дру­гие – пе­ре­во­ды, в той или иной сте­пе­ни воль­ные. Мы можем ска­зать, что любой текст, ко­то­рый Жу­ков­ский пе­ре­во­дил, он делал своим, при­да­вал ему ка­кую-то свою осо­бен­ную сти­ли­сти­ку.

Сти­ли­сти­ка – со­во­куп­ность при­зна­ков, ха­рак­те­ри­зу­ю­щих ис­кус­ство опре­де­лён­но­го вре­ме­ни, на­прав­ле­ния или ин­ди­ви­ду­аль­ную ма­не­ру ав­то­ра.

Имен­но в пе­ре­во­дах Жу­ков­ско­го ветки и цветы за­пад­ной ро­ман­ти­че­ской по­э­зии от­лич­но при­ви­лись к древу рус­ской по­э­зии.

Пуш­кин счи­тал Жу­ков­ско­го отцом со­вре­мен­ной рус­ской по­э­зии ро­ман­ти­че­ской, де­мо­кра­ти­че­ской. За Жу­ков­ским пошли мно­гие по пути со­зда­ния бал­лад и дру­гих про­из­ве­де­ний ро­ман­ти­че­ских жан­ров.

Фридрих Шиллер

Немец­кий поэт и дра­ма­тург Фри­дрих Шил­лер, ко­то­ро­го очень лю­би­ли пе­ре­во­дить Жу­ков­ский и дру­гие рус­ские ро­ман­ти­ки, счи­та­ет­ся одним из ве­ли­чай­ших ав­то­ров и в Гер­ма­нии, и во­об­ще в Ев­ро­пе. На­при­мер, его «Ода к ра­до­сти», по­ло­жен­ная на му­зы­ку Бет­хо­ве­на (рис. 7), в из­ме­нён­ном виде – гимн Ев­ро­пей­ско­го Союза.

Рис. 7. Лю­двиг Бет­хо­вен

Одна из глав­ных, ин­те­рес­ных, круп­ных, осо­бен­но­стей жизни Шил­ле­ра – его друж­ба с немец­ким ге­ни­ем Иоган­ном Гёте (рис. 8). Их за­ча­стую пред­став­ля­ют как нераз­рыв­ную пару. Гёте и Шил­лер – вей­мар­ские ав­то­ры, вей­мар­ские ро­ман­ти­ки, они же клас­си­ки, по­то­му что они несколь­ко раз в те­че­ние своей жизни ме­ня­ли свои ху­до­же­ствен­ные вкусы.

Рис. 8. Иоганн Гёте

Может быть, Шил­ле­ру даже немно­го по­вре­ди­ла друж­ба с Гёте, по­то­му что Гёте – это немец­кий Пуш­кин, Шекс­пир, то есть немец­кий автор «номер один». Шил­лер тоже лю­би­мый, тоже по­чи­та­е­мый, но на­хо­дил­ся немно­го в тени Гёте. Он и жил недол­го, в от­ли­чие от дол­го­жи­те­ля Гёте.

Писал Шил­лер не толь­ко стихи, бал­ла­ды и ли­ри­че­ские сти­хо­тво­ре­ния, но и прозу, и фи­ло­соф­ские со­чи­не­ния, и драмы.

В Гер­ма­нии осо­бен­но лю­би­ли его драму «Раз­бой­ни­ки». Глав­ный герой этой пьесы, Карл Моор, – бла­го­род­ный раз­бой­ник. Он ста­но­вит­ся на путь пар­ти­зан­ской войны с ме­щан­ством, с ти­ра­на­ми, с вла­ды­ка­ми мира сего. Он вы­сту­па­ет как один из пер­вых бла­го­род­ных раз­бой­ни­ков, и Шил­лер вво­дит эту тему в ми­ро­вую ли­те­ра­ту­ру, в том числе в рус­скую (вспом­ни­те «Дуб­ров­ско­го»). С Шил­ле­ра и пошла мода на бла­го­род­ных раз­бой­ни­ков, по­э­ти­за­цию мя­те­жа, вос­ста­ния. Это его вклад в ми­ро­вую куль­ту­ру.

Мотивы и основы баллады «Кубок»

Бал­ла­да «Кубок» (рис. 9), как мно­гие дру­гие ав­тор­ские ли­те­ра­тур­ные бал­ла­ды, имеет ле­ген­дар­ную ос­но­ву о том, как пра­ви­тель даёт неко­му че­ло­ве­ку опас­ное за­да­ние или ино­гда сам храб­рец пы­та­ет­ся со­вер­шить по­двиг, спус­ка­ет­ся в вод­ные глу­би­ны и по­ги­ба­ет.

Рис. 9. Об­лож­ка книги 1913 года из­да­ния

Подробный анализ баллады «Кубок» В. А Жуковского

Про­ана­ли­зи­ру­ем бал­ла­ду «Кубок», про­чи­та­ем её, по­смот­рим, что в ней есть за­ни­ма­тель­но­го, кроме кра­со­ты стиха и яркой де­ко­ра­тив­но­сти, ко­то­рой она от­ли­ча­ет­ся.

На­ча­ло бал­ла­ды:

«Кто, ры­царь ли знат­ный иль лат­ник про­стой,
В ту без­дну прыг­нет с вы­ши­ны?
Бро­саю мой кубок туда зо­ло­той:
Кто сыщет во тьме глу­би­ны
Мой кубок и с ним воз­вра­тит­ся без­вред­но,
Тому он и будет на­гра­дой по­бед­ной».

Рис. 10. Ил­лю­стра­ция Л. Зу­сма­на в книге 1936 г. из­да­ния

Так царь воз­гла­сил, и с вы­со­кой скалы,
Ви­сев­шей над без­дной мор­ской,
В пу­чи­ну без­дон­ной, зи­я­ю­щей мглы
Он бро­сил свой кубок зла­той.
«Кто, сме­лый, на по­двиг опас­ный ре­шит­ся?
Кто сыщет мой кубок и с ним воз­вра­тит­ся?»

Но ры­царь и лат­ник недвиж­но стоят;
Мол­ча­нье - на вызов ответ;
В мол­ча­нье на гроз­ное море гля­дят;
За куб­ком от­важ­но­го нет.
И в тре­тий раз царь воз­гла­сил гро­мо­глас­но:
«Оты­щет­ся ль сме­лый на по­двиг опас­ный?»

Это зачин. При­чём, как во­дит­ся в фольк­лор­ных на­род­ных текстах, всё по­вто­ря­ет­ся три раза, то есть царь три­жды бро­са­ет свой вызов. Это мог бы быть вызов на бой, если бы вы­кли­кал его не царь, а ка­кой-ни­будь гроз­ный ры­царь.

Ста­но­вит­ся видна кон­струк­ция про­из­ве­де­ния. Чи­та­те­лю по­нят­но, что пред­сто­ит нечто опас­ное, гроз­ное. Никто не ре­ша­ет­ся. Толь­ко после тре­тье­го вы­зо­ва вы­хо­дит герой (рис. 11):

«И все без­от­вет­ны... вдруг паж мо­ло­дой
Сми­рен­но и дерз­ко впе­ред;
Он снял епан­чу, и снял пояс он свой;
Их молча на землю кла­дет...
И дамы и ры­ца­ри мыс­лят, без­глас­ны:
«Ах! юноша, кто ты? Куда ты, пре­крас­ный?»

Рис. 11. Паж при­ни­ма­ет вызов царя

Не слу­чай­но вызов при­ни­ма­ет не ры­царь, а паж.

Паж – в сред­не­ве­ко­вой за­пад­ной Ев­ро­пе маль­чик из дво­рян­ской семьи, со­сто­яв­ший на служ­бе (в ка­че­стве лич­но­го слуги) у знат­ной особы; пер­вая сту­пень к по­свя­ще­нию в ры­ца­ри.

Для того чтобы этот паж стал ры­ца­рем, ему нужно прой­ти неко­то­рые ис­пы­та­ния, а потом будет тор­же­ствен­ное по­свя­ще­ние. По­это­му вызов царя для пажа – шанс быст­ро про­ско­чить через все эти ис­пы­та­ния. По­нят­но, что если он со­вер­шит по­двиг, то он сразу ста­нет ры­ца­рем с пре­крас­ной ре­пу­та­ци­ей, он будет не про­сто одним из мно­гих ры­ца­рей, а че­ло­ве­ком, ко­то­рый от­ли­чил­ся перед всеми: перед царём, его сви­той и осталь­ны­ми ры­ца­ря­ми.

«И он под­сту­па­ет к на­кло­ну скалы
И взор устре­мил в глу­би­ну...
Из чрева пу­чи­ны бе­жа­ли валы,
Шумя и гремя, в вы­ши­ну;
И волны спи­ра­лись и пена ки­пе­ла:
Как будто гроза, на­сту­пая, ре­ве­ла. (Рис. 12)

Рис. 12. Ил­лю­стра­ция Л. Зу­сма­на в книге 1936 г. из­да­ния

И воет, и сви­щет, и бьет, и шипит,
Как влага, ме­ша­ясь с огнем,

Ды­мя­щим­ся пена стол­бом;
Пу­чи­на бун­ту­ет, пу­чи­на кло­ко­чет...
Не море ль из моря из­верг­нуть­ся хочет?

И вдруг, успо­ко­ясь, вол­не­нье легло;
И гроз­но из пены седой
Ра­зи­ну­лось чер­ною щелью жерло;
И воды об­рат­но тол­пой
По­мча­лись во глубь ис­то­щен­но­го чрева;
И глубь за­сто­на­ла от грома и рева».

Опи­са­ние мор­ской сти­хии, ко­то­рое мы видим в этих стро­фах, ха­рак­тер­но для по­э­зии ро­ман­тиз­ма.

Ро­ман­тизм – яв­ле­ние ев­ро­пей­ской куль­ту­ры XVIII–XIX веков. Ха­рак­те­ри­зу­ет­ся утвер­жде­ни­ем са­мо­цен­но­сти ду­хов­но-твор­че­ской жизни лич­но­сти, изоб­ра­же­ни­ем силь­ных ха­рак­те­ров, оду­хо­тво­рён­ной и це­ли­тель­ной при­ро­ды.

Мор­ская сти­хия, мор­ская глу­би­на из­дав­на при­вле­ка­ла людей как образ враж­деб­ной сти­хии, ко­то­рую надо по­бо­роть. В мор­ской глу­бине про­ис­хо­дят вся­кие ужасы, живут мон­стры. По­это­му спу­стить­ся на мор­ское дно – это по­двиг по­дви­гов. В ми­фо­ло­гии это всё равно что спу­стить­ся в мир мёрт­вых, в под­зем­ное цар­ство. Тот, кто туда спу­стит­ся, со­вер­шит ве­ли­чай­ший по­двиг, и, если он под­ни­мет­ся на­верх из под­зем­но­го цар­ства или с мор­ско­го дна, это всё равно что новое рож­де­ние героя, а рож­да­ет­ся он в новом, более пре­крас­ном ка­че­стве и об­ли­ке, чем был пре­жде.

«И он, упре­дя разъ­ярен­ный при­лив,
Спа­си­те­ля-бо­га при­звал,
И дрог­ну­ли зри­те­ли, все возо­пив, -
Уж юноша в без­дне про­пал.
И без­дна та­ин­ствен­но зев свой за­кры­ла:
Его не спа­сет ни­ка­кая уж сила».

Вот на­сту­па­ет ужас­ный мо­мент – юноша бро­са­ет­ся в эту самую силу, ко­то­рая сей­час его за­тя­нет, как все ду­ма­ют, без­воз­врат­но. Об­ра­ти­те вни­ма­ние на очень су­ще­ствен­ный мо­мент – он пры­га­ет, по­мо­лив­шись перед этим. То есть он вру­ча­ет себя за­ступ­ни­че­ству небес­ных сил. Это важ­ный мо­мент для по­ни­ма­ния смыс­ла про­из­ве­де­ния.

«Над без­дной утих­ло... в ней глухо шумит...
И каж­дый, очей от­ве­сти
Не смея от без­дны, пе­чаль­но твер­дит:
«Кра­са­вец от­важ­ный, про­сти!»
Все тише и тише на дне ее воет...
И серд­це у всех ожи­да­ни­ем ноет.

«Хоть брось ты туда свой венец зо­ло­той,
Ска­зав: кто венец воз­вра­тит,
Тот с ним и пре­стол мой раз­де­лит со мной! -
Меня твой пре­стол не пре­льстит.
Того, что скры­ва­ет та без­дна немая,
Ничья здесь душа не рас­ска­жет живая.

Нема­ло судов, за­кру­жен­ных вол­ной,
Гло­та­ла ее глу­би­на:
Все мел­кой назад вы­ле­та­ли щепой
С ее непри­ступ­но­го дна...»
Но слы­шит­ся снова в пу­чине глу­бо­кой
Как будто роп­та­нье грозы неда­ле­кой».

Этот мо­мент ожи­да­ния по­ка­зы­ва­ет чи­та­те­лям раз­ни­цу между пажом и всеми осталь­ны­ми. Все люди ра­зум­ные (все эти лат­ни­ки, ры­ца­ри), при­вык­шие к опас­но­сти, в эту без­дну ни за что по­ле­зут, по­то­му что знают, что это номер смер­тель­ный. Очень важны строч­ки, ко­то­рые опи­сы­ва­ют мысли и думы ры­ца­рей и лат­ни­ков, их пря­мая речь:

«Того, что скры­ва­ет та без­дна немая,
Ничья здесь душа не рас­ска­жет живая».

Это предо­сте­ре­же­ние: не стоит лезть туда, куда не сле­ду­ет, у мира есть неко­то­рые тайны.

«И воет, и сви­щет, и бьет, и шипит,
Как влага, ме­ша­ясь с огнем,
Волна за вол­ною; и к небу летит
Ды­мя­щим­ся пена стол­бом...
И брыз­нул поток с оглу­ши­тель­ным ревом,
Из­верг­ну­тый без­дны зи­я­ю­щим зевом.

Вдруг... что-то сквозь пену седой глу­би­ны
Мельк­ну­ло живой бе­лиз­ной...
Мельк­ну­ла рука и плечо из волны...
И бо­рет­ся, спо­рит с вол­ной...
И видят – весь берег по­тряс­ся от клича –
Он левою пра­вит, а в пра­вой до­бы­ча (рис. 13).

Рис. 13. Ил­лю­стра­ция Д. Мит­ро­хи­на в книге 1913 года из­да­ния

И долго дышал он, и тяжко дышал,
И божий при­вет­ство­вал свет...
И каж­дый с ве­се­льем: «Он жив! - по­вто­рял. -
Чу­дес­нее по­дви­га нет!
Из том­но­го гроба, из про­па­сти влаж­ной
Спас душу живую кра­са­вец от­важ­ный».

Слова «из мёрт­во­го гроба» под­твер­жда­ют суж­де­ние о том, что спу­стить­ся под воду рав­но­силь­но тому, что спу­стить­ся в мир мёрт­вых.

Мы видим пре­крас­ную сцену ли­ко­ва­ния. Всё хо­ро­шо. Тут бы Жу­ков­ско­му и Шил­ле­ру за­кон­чить по­вест­во­ва­ние, по­ста­вить точку. Но тогда это не будет ничем осо­бен­ным – обыч­ный рас­сказ о храб­ром че­ло­ве­ке. Ин­те­рес­но, ярко, но про­сто. И вот здесь на­чи­на­ет­ся самое ин­те­рес­ное. Что он там видел? Как от­не­стись к уви­ден­но­му? Как даль­ше себя по­ве­дут царь, ры­ца­ри и лат­ни­ки, пло­вец и ещё один пер­со­наж, ко­то­рый вско­ре по­явит­ся?

«Он на берег вышел; он встре­чен тол­пой;
К ца­ре­вым ногам он упал;
И кубок у ног по­ло­жил зо­ло­той;
И до­че­ри царь при­ка­зал:
Дать юноше кубок с стру­ей ви­но­гра­да;
И в сла­дость была для него та на­гра­да (рис. 14).

Рис. 14. Ил­лю­стра­ция Д. Мит­ро­хи­на в книге 1913 года из­да­ния

«Да здрав­ству­ет царь! Кто живет на земле,
Тот жиз­нью зем­ной ве­се­лись!
Но страш­но в под­зем­ной та­ин­ствен­ной мгле..
И смерт­ный пред богом сми­рись:
И мыс­лью своей не желай дерз­но­вен­но
Знать тайны, им мудро от нас со­кро­вен­ной».

По­след­ние стро­ки – это до­клад юно­ши-плов­ца о своём по­дви­ге. Он его со­вер­шил, но при­зна­ёт, что было страш­но, что было плохо, что на ве­сё­лой спо­кой­ной земле жить лучше, чем ны­рять в без­дну. Он го­во­рит то же самое, что го­во­ри­ли ры­ца­ри, сто­яв­шие на бе­ре­гу: и смерт­ный пред богом сми­рись. Не стоит лезть в неиз­ве­дан­ное. Он это со­вер­шил, но хо­ро­шо ли это? Сде­лал бы он это по соб­ствен­ной воле, без воли царя?

«Стре­лою стре­мглав по­ле­тел я туда...
И вдруг мне нав­стре­чу поток;
Из тре­щи­ны камня ли­ла­ся вода;
И ви­хорь ужас­ный по­влек
Меня в глу­би­ну с непо­нят­ною силой...
И страш­но меня там кру­жи­ло и било.

Но богу мо­лит­ву тогда я при­нес,
И он мне спа­си­те­лем был:
Тор­ча­щий из мглы я уви­дел утес
И креп­ко его об­хва­тил;
Висел там и кубок на ветви ко­рал­ла:
В без­дон­ное влага его не умча­ла.

И смут­но все было внизу подо мной
В пур­пу­ро­вом су­мра­ке там;
Все спало для слуха в той без­дне глу­хой;
Но ви­де­лось страш­но очам,
Как дви­га­лись в ней без­об­раз­ные груды,
Мор­ской глу­би­ны неска­зан­ные чуды (рис. 15).

Рис. 15. Ил­лю­стра­ция Д. Мит­ро­хи­на в книге 1913 года из­да­ния

Я видел, как в чер­ной пу­чине кипят,
В гро­мад­ный сви­ва­я­ся клуб,
И млат во­дя­ной, и урод­ли­вый скат,
И ужас морей од­но­зуб;
И смер­тью гро­зил мне, зу­ба­ми свер­кая,
Мокой нена­сыт­ный, гиена мор­ская.

И был я один с неиз­беж­ной судь­бой,
От взора людей да­ле­ко;
Одни меж чу­до­вищ с лю­бя­щей душой;
Во чреве земли, глу­бо­ко
Под зву­ком живым че­ло­ве­чье­го слова,
Меж страш­ных жиль­цов под­зе­ме­лья немо­ва.

И я со­дро­гал­ся... вдруг слышу: пол­зет
Сто­но­гое гроз­но из мглы,
И хочет схва­тить, и ра­зи­нул­ся рот...
Я в ужасе прочь от скалы!..
То было спа­се­ньем: я схва­чен при­ли­вом
И вы­бро­шен вверх во­до­ме­та по­ры­вом».

По­яв­ля­ет­ся неве­ро­ят­но вы­ра­зи­тель­ная кар­тин­ка, и всё это очень зримо и пред­ста­ви­мо. Вся эта во­дя­ная си­сте­ма дей­стви­тель­но ра­бо­та­ет, как жерло вул­ка­на или ка­кой-то ги­гант­ский гей­зер: втя­ги­ва­ет воду на дно и вы­бра­сы­ва­ет её на­верх. Всё это легко пред­ста­вить, как и героя, ко­то­рый в этом жерле ту­да-сю­да пе­ре­дви­га­ет­ся, а под ним – чу­ди­ще. Это внеш­ний план – герой и мор­ские без­дны. С дру­гой сто­ро­ны, непре­рыв­но про­дол­жа­ет­ся рас­суж­де­ние о смыс­ле про­ис­хо­дя­ще­го. Юноша снова го­во­рит, что он спас­ся мо­лит­вой. Он под­чёр­ки­ва­ет оди­но­че­ство че­ло­ве­че­ской души среди хо­лод­ных бездн, он там как будто бы по­гре­бён за­жи­во.

Чу­де­сен рас­сказ по­ка­зал­ся царю:
«Мой кубок возь­ми зо­ло­той;
Но с ним я и пер­стень тебе по­да­рю,
В ко­то­ром алмаз до­ро­гой,
Когда ты на по­двиг от­ва­жишь­ся снова
И тайны все дна пе­ре­ска­жешь мор­с­ко­ва».

То слыша, ца­рев­на с вол­не­ньем в груди,
Крас­нея, царю го­во­рит:
«До­воль­но, ро­ди­тель, его по­ща­ди!
По­доб­ное кто со­вер­шит?
И если уж до́лжно быть опыту снова,
То ры­ца­ря вышли, не пажа мла­до­ва».

Царь хочет про­дол­же­ния, он хочет, чтобы паж по­вто­рил свой по­двиг, но те­перь мо­ти­вы у царя дру­гие. До этого он хотел про­сто по­за­ба­вить­ся чужим при­клю­че­ни­ем, чтобы его под­дан­ные по­ка­за­ли, на что они спо­соб­ны, про­яви­ли свою удаль. Те­перь у него ка­кая-то новая жажда по­зна­ния. Он хочет знать, что на дне мор­ском, он хочет, чтоб ему рас­ска­за­ли ещё. Это очень важ­ный мо­мент. Он хочет вы­ве­дать тайны мира, тайны мор­ской глу­би­ны.

И тут всту­па­ет его дочь, ко­то­рая вы­сту­па­ет в роли за­ступ­ни­цы, и это ре­ша­ет дело. Она толь­ко обост­ря­ет кон­фликт и даёт пажу новую при­чи­ну пры­гать вновь:

«Но царь, не вни­мая, свой кубок зла­той
В пу­чи­ну швыр­нул с вы­со­ты:
«И бу­дешь здесь ры­царь лю­би­мей­ший мой,
Когда с ним во­ро­тишь­ся, ты;
И дочь моя, ныне твоя предо мною
За­ступ­ни­ца, будет твоею женою».

В нем жиз­нью небес­ной душа за­жже­на;
От­важ­ность сверк­ну­ла в очах;
Он видит: крас­не­ет, блед­не­ет она;
Он видит: в ней жа­лость и страх...
Тогда, неопи­сан­ной ра­до­стью пол­ный,
На жизнь и по­ги­бель он ки­нул­ся в волны...»

Паж при­ни­ма­ет вызов с ра­до­стью, с удо­воль­стви­ем, по­то­му что став­ки под­ни­ма­ют­ся таким об­ра­зом, что от­сту­пать уже невоз­мож­но: он ста­нет пер­вей­шим ры­ца­рем, он ста­нет мужем пре­крас­ной де­вуш­ки, до­че­ри царя. То есть из пажей он ста­но­вит­ся по­бе­ди­те­лем, пер­вей­шим ры­ца­рем, почти ко­ро­ле­ви­чем. Это свой­ствен­но сказ­ке: герой пре­тер­пе­ва­ет ис­пы­та­ния и по­лу­ча­ет в конце на­гра­ду – цар­скую дочь. И в этом про­из­ве­де­нии может про­изой­ти нечто по­доб­ное.

«Утих­ну­ла без­дна... и снова шумит...
И пеною снова полна...
И с тре­пе­том в без­дну ца­рев­на гля­дит...
И бьет за вол­ною волна...
При­хо­дит, ухо­дит волна быст­ро­теч­но:
А юноши нет и не будет уж вечно» (рис. 16)

Рис. 16. Ил­лю­стра­ция Л. Зу­сма­на в книге 1936 г. из­да­ния

Мораль баллады «Кубок»

Мы видим тра­ге­дию, что очень ха­рак­тер­но для бал­ла­ды. Ни­ка­ко­го счаст­ли­во­го конца, на ко­то­рый на­стро­и­лись чи­та­те­ли. Это де­ла­ет­ся для того, чтобы пре­под­не­сти нам в ху­до­же­ствен­ной форме мо­раль. Это мо­раль о том, что надо быть осто­рож­нее с миром и его тай­на­ми, не бро­сать­ся туда без­огляд­но. Воз­мож­но, у мира, у ма­те­ри-при­ро­ды, у бога есть неко­то­рые тайны, сек­ре­ты, в ко­то­рые лучше не втор­гать­ся. По­нят­но, что для нас, детей на­уч­но-тех­ни­че­ско­го про­грес­са, это зву­чит ре­ак­ци­он­но. Де­скать, Жу­ков­ский пы­та­ет­ся огра­ни­чить нашу лю­бо­зна­тель­ность и ин­те­рес к миру. Об этом су­дить можно по-раз­но­му. При­пом­ним миф о ящике Пан­до­ры – ящике, в ко­то­рый были спря­та­ны несча­стья, стра­хи, бо­лез­ни (рис. 17).

Рис. 17. Ящик Пан­до­ры

И одна лю­бо­пыт­ная жен­щи­на по имени Пан­до­ра от­кры­ла его, и все эти стра­хи на­вод­ни­ли мир. Шил­лер и Жу­ков­ский нас предо­сте­ре­га­ют от гор­ды­ни, все­вла­стия и все­знай­ства, при­зы­ва­ют к сми­ре­нию и ра­зум­ной осто­рож­но­сти.

Жу­ков­ский – ро­ман­тик, ко­то­рый на самом деле опа­сал­ся раз­ру­ши­тель­ных стра­стей и слиш­ком дерз­ких, са­мо­на­де­ян­ных пред­при­я­тий. Он был ре­ли­ги­оз­ным че­ло­ве­ком. Эта ре­ли­ги­оз­ность во мно­гом вос­пи­та­на несча­сти­я­ми его жизни, по­то­му что он пе­ре­жил несчаст­ную лю­бовь. Он боль­ше и боль­ше при­бли­жал­ся к иде­а­лам спо­кой­но­го со­зер­ца­ния те­че­ния своей жизни, к тому, чтобы спо­кой­но, тер­пе­ли­во, мудро вгля­ды­вать­ся в мир, а не под­хо­дить к нему с от­мыч­кой.

Вопросы к конспектам

Дайте опре­де­ле­ние по­ня­тию бал­ла­да.

На­зо­ви­те глав­ных ге­ро­ев бал­ла­ды «Кубок». Ка­ки­ми ос­нов­ны­ми чер­та­ми ха­рак­те­ра они об­ла­да­ют?

Ка­ко­ва ос­нов­ная мо­раль бал­ла­ды В.А. Жу­ков­ско­го «Кубок»?

Ответ оставил Гость

Название оригинала говорит о том, что для немецкого поэта важен был образ главного героя, совершающего конкретное действие - нырять. Русский же переводчик с определённой целью акцентирует внимание на предмете - кубке. Буквальное значение в переводе с немецкого -«преходящий». Дети предполагают, что речь пойдёт о награде, призе, переходящем от одного человека к другому, и делают вывод: В.А.жуковский, наверное, что-то изменил в содержании произведения, привнёс своё. В нём он делится мыслями, чувствами, которых нет в подлиннике. Жуковский построил свою балладу на чувствах смелости, произвола, каприза и жалости - до конца.

Ocновные положения статьи:
1. Царь хочет столкнуть человека со стихией, превышающей его силы.
2. Находится юный паж, который жаждет отличиться.
3. Он оказывается победителем стихии благодаря помощи Бога.
4. Неумолимый царь, движимый нехорошим чувством, устраивает второе испытание.
5. Без Божьей помощи паж погибает.

При этом паж поступил не совсем безрассудно: упредил (опередил) разъярённый прилив.
Другим больше по душе царевна своею добротой, скромностью, переживаниями за другого человека.

Кто из героев не понравился?
(Не понравился царь: он мог не испьпывать юношу вторично, но ему ещё раз захотелось услышать рассказ о тайнах морского дна. В статье царь характеризуется как капризный, способный на произвол.)

Есть ли среди толпы безучастные, равнодушные к происходящему?
(Таких в балладе нет: «И дрогнули зрители, все возопив … », «И каждый, очей отвести / Не смея от бездны, печально твердит … » Их отношение к юноше выражено с помощью слов: прекрасный, красавец отважный.)

Почему не поддался искушению рыцарь - нам понятно: он знатный, состоятельный человек. Однако не захотел «награды победной» и латнк простой» Отчего?
Рыцарь и латник «зрелые и умудрённые мужи». Они понимают: стихия превышает их силы.[Не захотели рисковать, поэтому на вызов отвечают молчанием.Можно ли назвать поступок пажа героическим? Юноша всё же прельстился сокровищами: царь пообещал ему кубок из золота, перстень с алмазом, а потом ещё и дочь в награду. Другие отмечают, что паж лишь с третьего раза отважился подступить к скале. Поступок не осуждается, но дети очень сожалеют о том, что ныряльщик погиб, не смог выбраться на берег. Третьи высказывают предположение: героическим бывает поступок только во имя спасения другого человека и защиты Родины. Четвёртые, оспаривая подобное утверждение, считают: жизнь у еловека одна; да, ею можно пожертвовать, защищая кого-то или что-то, но это уже не просто героический поступок - подвиг. Для большинства однозначного ответа не оказалось.

Читайте также: Эмоциональное построение баллады В.А. Жуковского «Лесной царь»

Второе испытание окончилось для пажа гибелью. Паж, вторично нарушив Божественную заповедь, не получил помощи Бога. Идея баллады Жуковского состояла в том, чтобы люди соединяли свои желания и помыслы с пониманием своего несовершенства. Только смиряя свою гордыню и полагаясь на Божью волю, Его помощь и милость, они смогут прояrить свои лучшие человеческие свойства.

«В нём жизнью небесной душа зажжена;
Отважность сверкнула в очах;
Он видит: краснеет, бледнеет о н а;
Он видит: в н е й жалость и страх …
Тогда, неописанной радостью полный,
На жизнь и погибель он кинулся в волны … »
В чем смыл фразы: «В нём
жизнью небесной душа зажжена … ?
Она выражает радость пажа, отклик на слова царя
« … заступница будет твоею женою»;

Уже мечтает о будущей счастливой семейной жизни, когда кажется, что в юноше проснулась от-
вага и он сам бросает на чаши весов жизнь - смерть, готов испытать судьбу, «неописанной радостью полный» в предчувствии любви. Кубок в средневековой культуре символизирует сердце, по этой причине он связывается с любовью. «Юноши нет и не будет уж вечно», но его сердце, его душа способны вместить, как кубок божественный напиток, прекрасное чувство. Теперь нетрудно догадаться, почему В.А.Жуковский назвал балладу не так, как Ф.Шиллер. Жуковский, будучи молодым поэтом, интересовался как историей, так и теорией баллады: ему были известны сочинения Эшенбурга, Эйхгорна. В этот же период самообразования он увлекается басенным творчеством, занимается переводами из Лафонтена, Флориана, экспериментирует над малыми поэтическими формами. В 20-е годы, осваивая новые жанры, поэт обращается к трагедии Шиллера «Орлеанская дева». Позднее он переводит на русский язык поэму Байрона «Шипьонский узник».

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Кубок149
Перевод баллады Ф. Шиллера «Der Taucher» («Водолаз»). Немецкий поэт воспользовался легендой XII века о замечательном пловце, но облагородил ее, внеся романтические мотивы (в суровом средневековом предании пловец погибает от жадности). Жуковский, в свою очередь, перестроил балладу: например, вместо морских чудищ паж видит реальных рыб. Но главное – наш поэт изменил мысль Шиллера, который полагал, что «милосердные боги скрывают от человека только те тайны, познание которых наполнило бы его ужасом». Жуковский же считает, что человеку недоступно познание любых тайн, должных оставаться, согласно предначертанию свыше, за пределами разума («И смертный пред Богом смирись: и мыслью своей не желай дерзновенно знать тайны, им мудро от нас сокровенной»). Баллада положена на музыку А. С. Аренским.

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,
В ту бездну прыгнет с вышины?
Бросаю мой кубок туда золотой:
Кто сыщет во тьме глубины
Мой кубок и с ним возвратится безвредно,
Тому он и будет наградой победной».

Так царь возгласил, и с высокой скалы,
Висевшей над бездной морской,
В пучину бездонной, зияющей мглы
Он бросил свой кубок златой.
«Кто, смелый, на подвиг опасный решится?
Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?»

Но рыцарь и латник недвижно стоят;
Молчанье – на вызов ответ;
В молчанье на грозное море глядят;
За кубком отважного нет.
И в третий раз царь возгласил громогласно:
«Отыщется ль смелый на подвиг опасный?»

И все безответны… вдруг паж молодой
Смиренно и дерзко вперед;
Он снял епанчу, и снял пояс он свой;
Их молча на землю кладет…
И дамы и рыцари мыслят, безгласны:
«Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?»

И он подступает к наклону скалы,
И взор устремил в глубину…
Из чрева пучины бежали валы,
Шумя и гремя, в вышину;
И волны спирались, и пена кипела:
Как будто гроза, наступая, ревела.

Как влага, мешаясь с огнем,

Дымящимся пена столбом;
Пучина бунтует, пучина клокочет…
Не море ль из моря извергнуться хочет?

И вдруг, успокоясь, волненье легло;
И грозно из пены седой
Разинулось черною щелью жерло;
И воды обратно толпой
Помчались во глубь истощенного чрева;
И глубь застонала от грома и рева.

И он, упредя разъяренный прилив,
Спасителя-Бога призвал.
И дрогнули зрители, все возопив, -
Уж юноша в бездне пропал.
И бездна таинственно зев свой закрыла:
Его не спасет никакая уж сила.

Над бездной утихло… в ней глухо шумит…
И каждый, очей отвести
Не смея от бездны, печально твердит:
«Красавец отважный, прости!»
Всё тише и тише на дне ее воет…
И сердце у всех ожиданием ноет.

«Хоть брось ты туда свой венец золотой,
Сказав: кто венец возвратит,
Тот с ним и престол мой разделит со мной! -
Меня твой престол не прельстит.
Того, что скрывает та бездна немая,
Ничья здесь душа не расскажет живая.

Немало судов, закруженных волной,
Глотала ее глубина:
Все мелкой назад вылетали щепой
С ее неприступного дна…»
Но слышится снова в пучине глубокой
Как будто роптанье грозы недалекой.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною; и к небу летит
Дымящимся пена столбом…
И брызнул поток с оглушительным ревом,
Извергнутый бездны зияющим зевом.

Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины
Мелькнуло живой белизной…
Мелькнула рука и плечо из волны…
И борется, спорит с волной…
И видят – весь берег потрясся от клича -
Он левою правит, а в правой добыча.

И долго дышал он, и тяжко дышал,
И Божий приветствовал свет…
И каждый с весельем: «Он жив! – повторял. -
Чудеснее подвига нет!
Из темного гроба, из пропасти влажной
Спас душу живую красавец отважный».

Он на берег вышел; он встречен толпой;
К царевым ногам он упал;
И кубок у ног положил золотой;
И дочери царь приказал:
Дать юноше кубок с струей винограда;
И в сладость была для него та награда.

«Да здравствует царь! Кто живет на земле,
Тот жизнью земной веселись!
Но страшно в подземной таинственной мгле…
И смертный пред Богом смирись:
И мыслью своей не желай дерзновенно
Знать тайны, им мудро от нас сокровенной.

Стрелою стремглав полетел я туда…
И вдруг мне навстречу поток;
Из трещины камня лилася вода;
И вихорь ужасный повлек
Меня в глубину с непонятною силой…
И страшно меня там кружило и било.

Но Богу молитву тогда я принес,
И он мне спасителем был:
Торчащий из мглы я увидел утес
И крепко его обхватил;
Висел там и кубок на ветви коралла:
В бездонное влага его не умчала.

И смутно всё было внизу подо мной
В пурпуровом сумраке там;
Всё спало для слуха в той бездне глухой;
Но виделось страшно очам,
Как двигались в ней безобразные груды,
Морской глубины несказанные чуды.

Я видел, как в черной пучине кипят,
В громадный свиваяся клуб,
И млат водяной, и уродливый скат,
И ужас морей однозуб;
И смертью грозил мне, зубами сверкая,
Мокой ненасытный, гиена морская.

И был я один с неизбежной судьбой,
От взора людей далеко;
Один, меж чудовищ, с любящей душой,
Во чреве земли, глубоко
Под звуком живым человечьего слова,
Меж страшных жильцов подземелья немова.

И я содрогался… вдруг слышу: ползет
Стоногое грозно из мглы,
И хочет схватить, и разинулся рот…
Я в ужасе прочь от скалы!..
То было спасеньем: я схвачен приливом
И выброшен вверх водомета порывом».

Чудесен рассказ показался царю:
«Мой кубок возьми золотой;
Но с ним я и перстень тебе подарю,
В котором алмаз дорогой,
Когда ты на подвиг отважишься снова
И тайны все дна перескажешь морскова».

То слыша, царевна с волненьем в груди,
Краснея, царю говорит:
«Довольно, родитель, его пощади!
Подобное кто совершит?
И если уж до́лжно быть опыту снова,
То рыцаря вышли, не пажа младова».

Но царь, не внимая, свой кубок златой
В пучину швырнул с высоты:
«И будешь здесь рыцарь любимейший мой,
Когда с ним воротишься ты;
И дочь моя, ныне твоя предо мною
Заступница, будет твоею женою».

В нем жизнью небесной душа зажжена;
Отважность сверкнула в очах;
Он видит: краснеет, бледнеет она ;
Он видит: в ней жалость и страх…
Тогда, неописанной радостью полный,
На жизнь и погибель он кинулся в волны…

Утихнула бездна… и снова шумит…
И пеною снова полна…
И с трепетом в бездну царевна глядит…
И бьет за волною волна…
Приходит, уходит волна быстротечно -
А юноши нет и не будет уж вечно.

Жалоба Цереры150
Перевод одноименной баллады Ф. Шиллера, в основу которой легли античные мифы. Жуковский вслед за Шиллером психологизировал их, усилив гуманность материнской любви. Он внес в интерпретацию античности христианские мотивы (античному сознанию, например, чуждо представление о сошествии светлого духа в ад и о конце ада, тогда как у Жуковского читаем: «Там ей быть, доколь Аида не осветит Аполлон…»; Шиллер здесь более точен: он лишь намечает христианскую тему и говорит о лучах зари). Характеризуя переводческую работу Жуковского, В. Г. Белинский не однажды обращался к «Жалобе Цереры»: «Творчество в духе известной поэзии, жизнию которой проникнулся поэт, есть уже не список, не копия, но свободное воспроизведение… соперничество с образцом. Для доказательства достаточно указать на „Торжество победителей“ и „Жалобу Цереры“ – пьесы Шиллера, так превосходно переданные по-русски Жуковским. Эллинская речь исполнена в них эллинского духа; пластические образы классической поэзии дышат глубокостию и простодушием древней мысли…» В другом месте критик повторил свою оценку: «Я не умею ничего лучше представить себе его (Жуковского. – В. К. ) переводов: „Торжество победителей“ и „Жалоба Цереры“; если б Жуковский перевел только их – и тогда бы он составил себе имя в нашей литературе».

Снова гений жизни веет;
Возвратилася весна;
Холм на солнце зеленеет;
Лед разрушила волна;
Распустившийся дымится
Благовониями лес,
И безоблачен глядится
В воды зеркальны Зевес;
Всё цветет – лишь мой единый
Не взойдет прекрасный цвет:
Прозерпины, Прозерпины
На земле моей уж нет.

Я везде ее искала,
В днéвном свете и в ночи;
Все за ней я посылала
Аполлоновы лучи;
Но ее под сводом неба
Не нашел всезрящий бог;
А подземной тьмы Эреба
Луч его пронзить не мог:
Те брега недостижимы,
И богам их страшен вид…
Там она! неумолимый
Ею властвует Аид.

Кто ж мое во мрак Плутона
Слово к ней перенесет?
Вечно ходит челн Харона,
Но лишь тени он берет.
Жизнь подземного страшится;
Недоступен ад и тих;
И с тех пор, как он стремится,
Стикс не видывал живых;
Тьма дорог туда низводит;
Ни одной оттуда нет;
И отшедший не приходит
Никогда опять на свет.

Сколь завидна мне, печальной,
Участь смертных матерей!
Легкий пламень погребальный
Возвращает им детей;
А для нас, богов нетленных,
Что усладою утрат?
Нас, безрадостно-блаженных,
Парки строгие щадят…
Парки, парки, поспешите
С неба в ад меня послать;
Прав богини не щадите:
Вы обрадуете мать.

В тот предел – где, утешенью
И веселию чужда,
Дочь живет – свободной тенью
Полетела б я тогда;
Близ супруга, на престоле,
Мне предстала бы она,
Грустной думою о воле
И о матери полна;
И ко мне бы взор склонился,
И меня узнал бы он,
И над нами б прослезился
Сам безжалостный Плутон.

Тщетный призрак! стон напрасный!
Всё одним путем небес
Ходит Гелиос прекрасный;
Всё навек решил Зевес;
Жизнью горнею доволен,
Ненавидя адску ночь,
Он и сам отдать не волен
Мне утраченную дочь.
Там ей быть, доколь Аида
Не осветит Аполлон
Или радугой Ирида
Не сойдет на Ахерон!

Нет ли ж мне чего от милой,
В сладкопамятный завет:
Что осталось всё, как было,
Что для нас разлуки нет?
Нет ли тайных уз, чтоб ими
Снова сблизить мать и дочь,
Мертвых с милыми живыми,
С светлым днем подземну ночь?…
Так, не все следы пропали!
К ней дойдет мой нежный клик:
Нам святые боги дали
Усладительный язык.

В те часы, как хлад Борея
Губит нежных чад весны,
Листья падают, желтея,
И леса обнажены:
Из руки Вертумна щедрой
Семя жизни взять спешу
И, его в земное недро
Бросив, Стиксу приношу;
Сердцу дочери вверяю
Тайный дар моей руки
И, скорбя, в нем посылаю
Весть любви, залог тоски.

Но когда с небес слетает
Вслед за бурями весна:
В мертвом снова жизнь играет,
Солнце греет семена;
И, умершие для взора,
Вняв они весны привет,
Из подземного затвора
Рвутся радостно на свет:
Лист выходит в область неба,
Корень ищет тьмы ночной;
Лист живет лучами Феба,
Корень – Стиксовой струей.

Ими та́инственно слита
Область тьмы с страною дня,
И приходят от Коцита
С ними вести для меня;
И ко мне в живом дыханье
Молодых цветов весны
Подымается признанье,
Глас родной из глубины;
Он разлуку услаждает,
Он душе моей твердит:
Что любовь не умирает
И в отшедших за Коцит.

О! приветствую вас, чада
Расцветающих полей;
Вы тоски моей услада,
Образ дочери моей;
Вас налью благоуханьем,
Напою живой росой
И с Аврориным сияньем
Поравняю красотой;
Пусть весной природы младость,
Пусть осенний мрак полей
И мою вещают радость
И печаль души моей.

Март 1831

Суд божий над епископом151
Перевод одноименной баллады Р. Саути, в основу которой легло средневековое предание о скупом и жестоком архиепископе города Метца Гаттоне (Hatto), жившем во времена Оттона Великого (912–973). Это предание было известно и в России: его первое русское переложение в стихах – «Казнь за сожжение нищих» – сделал Симеон Полоцкий и включил в сборник «Вертоград многоцветный». Перевод Жуковского существенно отличается от подлинника в ритмическом и стилистическом отношениях.

Были и лето и осень дождливы;
Были потоплены пажити, нивы;
Хлеб на полях не созрел и пропал;
Сделался голод; народ умирал.

Но у епископа милостью неба
Полны амбары огромные хлеба;
Жито сберег прошлогоднее он:
Был осторожен епископ Гаттон.

Рвутся толпой и голодный и нищий
В двери епископа, требуя пищи;
Скуп и жесток был епископ Гаттон:
Общей бедою не тронулся он.

Слушать их вопли ему надоело;
Вот он решился на страшное дело:
Бедных из ближних и дальних сторон,
Слышно, скликает епископ Гаттон152
Слышно, скликает епископ Гаттон… – В неурожайный 914 год архиепископ Гаттон, по преданию, созвал голодных и сжег их в амбаре.

«Дожили мы до нежданного чуда:
Вынул епископ добро из-под спуда;
Бедных к себе на пирушку зовет», -
Так говорил изумленный народ.

К сроку собралися званые гости,
Бледные, чахлые, кожа да кости;
Старый, огромный сарай отворён:
В нем угостит их епископ Гаттон.

Вот уж столпились под кровлей сарая
Все пришлецы из окружного края…
Как же их принял епископ Гаттон?
Был им сарай и с гостями сожжен.

Глядя епископ на пепел пожарный,
Думает: «Будут мне все благодарны;
Разом избавил я шуткой моей
Край наш голодный от жадных мышей»153
Край наш голодный от жадных мышей. – При сожжении голодных Гаттон сравнил их с мышами. За это, согласно легенде, он сам был съеден мышами в замке, расположенном на острове посреди реки Рейна.
Указано, что некоторыми чертами (образностью, ритмом, расположением дактилических стоп в строфе) баллада Жуковского близка Некрасову, в частности стихотворению «Несжатая полоса» (ср.: «Были и лето и осень дождливы…» – «Поздняя осень. Грачи улетели…»).

В замок епископ к себе возвратился,
Ужинать сел, пировал, веселился,
Спал, как невинный, и снов не видал…
Правда! но боле с тех пор он не спал.

Утром он входит в покой, где висели
Предков портреты, и видит, что съели
Мыши его живописный портрет,
Так, что холстины и признака нет.

Он обомлел; он от страха чуть дышит…
Вдруг он чудесную ведомость слышит:
«Наша округа мышами полна,
В житницах съеден весь хлеб до зерна».

Вот и другое в ушах загремело:
«Бог на тебя за вчерашнее дело!
Крепкий твой замок, епископ Гаттон,
Мыши со всех осаждают сторон».

Ход был до Рейна от замка подземный;
В страхе епископ дорогою темной
К берегу выйти из замка спешит:
«В Реинской башне спасусь» (говорит).

Башня из реинских вод подымалась;
Издали острым утесом казалась,
Грозно из пены торчащим, она;
Стены кругом ограждала волна.

В легкую лодку епископ садится;
К башне причалил, дверь запер и мчится
Вверх по гранитным крутым ступеням;
В страхе один затворился он там.

Стены из стали казалися слиты,
Были решетками окна забиты,
Ставни чугунные, каменный свод,
Дверью железною запертый вход.

Узник не знает, куда приютиться;
На пол, зажмурив глаза, он ложится…
Вдруг он испуган стенаньем глухим:
Вспыхнули ярко два глаза над ним.

Пал на колени епископ и криком
Бога зовет в исступлении диком.
Воет преступник… а мыши плывут…
Ближе и ближе… доплыли… ползут.

Вот уж ему в расстоянии близком
Слышно, как лезут с роптаньем и писком;
Слышно, как стену их лапки скребут;
Слышно, как камень их зубы грызут.

Вдруг ворвались неизбежные звери;
Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,
Спереди, сзади, с боков, с высоты…
Что тут, епископ, почувствовал ты?

Зубы об камни они навострили,
Грешнику в кости их жадно впустили,
Весь по суставам раздернут был он…
Так был наказан епископ Гаттон.

Март 1831

Роланд оруженосец154
Перевод (с изменениями) одноименной баллады И. Л. Уланда. В основу баллады легли старофранцузские легенды о Карле Великом и его паладине Роланде, герое знаменитой поэмы «Песнь о Роланде».

Раз Карл Великий пировал;
Чертог богато был украшен;
Кругом ходил златой бокал;
Огромный стол трещал от брашен;
Гремел певцов избранных хор;
Шумел веселый разговор;
И гости вдоволь пили, ели,
И лица их от вин горели.

Великий Карл сказал гостям:
«Свершить нам должно подвиг трудный.
Прилично ль веселиться нам,
Когда еще Артусов чудный
Не завоеван талисман?155
Когда еще Артусов чудный не завоеван талисман? – волшебный талисман короля Артура (Артуса), героя романа о рыцарях «Круглого стола».

Его укравший великан
Живет в Арденском лесе темном,
Он на щите его огромном».

Отважный Оливьер, Гварин,
Силач Гемон, Наим Баварский,
Агландский граф Милон, Мерлин,
Такой услыша вызов царский,
Из-за стола тотчас встают,
Мечи тяжелые берут;
Сверкают их стальные брони;
Их боевые пляшут кони.

Тут сын Милонов молодой
Роланд сказал: «Возьми, родитель,
Меня с собой; я буду твой
Оруженосец и служитель.
Ваш подвиг не по ле́там мне;
Но ты позволь, чтоб на коне
Я вез, простым твоим слугою,
Копье и щит твой за тобою».

В Арденский лес одним путем
Шесть бодрых витязей пустились,
В средину въехали, потом
Друг с другом братски разлучились.
Младой Роланд с копьем, щитом
Смиренно едет за отцом;
Едва от радости он дышит;
Бодрит коня; конь ржет и пышет.

И рыщут по́ лесу они
Три целых дня, три целых ночи;
Устали сами; их кони́
Совсем уж выбились из мочи;
А великана всё им нет.
Вот на четвертый день, в обед,
Под дубом сенисто-широким
Милон забылся сном глубоким.

Роланд не спит. Вдруг видит он:
В лесной дали, сквозь сумрак сеней,
Блеснуло; и со всех сторон
Вскочило множество оленей,
Живым испуганных лучом;
И там, как туча, со щитом,
Блистающим от талисмана,
Валит громада великана.

Роланд глядит на пришлеца
И мыслит: «Что же ты за диво?
Будить мне для тебя отца
Не к месту было бы учтиво;
Здесь за него, пока он спит,
Его копье, и добрый щит,
И острый меч, и конь задорный,
И сын Роланд, слуга проворный».

И вот он на бедро свое
Повесил меч отцов тяжелый;
Взял длинное его копье
И за плеча рукою смелой
Его закинул крепкий щит;
И вот он на коне сидит;
И потихоньку удалился -
Дабы отец не пробудился.

Его увидя, сморщил нос
С презреньем великан спесивый.
«Откуда ты, молокосос?
Не по тебе твой конь ретивый;
Смотри, тебя длинней твой меч;
Твой щит с твоих ребячьих плеч,
Тебя переломив, свалится;
Твое копье лишь мне годится».

«Дерзка твоя, как слышу, речь;
Посмотрим, таково ли дело?
Тяжел мой щит для детских плеч -
Зато за ним стою я смело;
Пусть неуч я – мой конь учен;
Пускай я слаб – мой меч силен;
Отведай нас; уж мы друг другу
Окажем в честь тебе услугу».

Дубину великан взмахнул,
Чтоб вдребезги разбить нахала,
Но конь Роландов отпрыгнул;
Дубина мимо просвистала.
Роланд пустил в него копьем;
Оно осталось с острием,
Погнутым силой талисмана,
В щите пронзенном великана.

Роланд отцовский меч большой
Схватил обеими руками;
Спешит схватить противник свой;
Но крепко стиснут он ножнами;
Еще меча он не извлек,
Как руку левую отсек
Ему наш витязь; кровь струею;
Прочь отлетел и щит с рукою.

Завыл от боли великан,
Кипучей кровию облитый:
Утратив чудный талисман,
Он вдруг остался без защиты;
Вслед за щитом он побежал;
Но по ногам вдогонку дал
Ему Роланд удар проворный:
Он покатился глыбой черной.

Роланд, подняв отцовский меч,
Одним ударом исполину
Отрушил голову от плеч;
Свистя, кровь хлынула в долину.
Щит великанов взяв потом,
Он талисман, блиставший в нем
(Осьмое чудо красотою),
Искусной выломал рукою.

И в платье скрыл он взятый клад;
Потом струей ручья леснова
С лица и с рук, с коня и с лат
Смыл кровь и прах и, севши снова
На доброго коня, шажком
Отправился своим путем
В то место, где отец остался;
Отец еще не просыпался.

С ним рядом лег Роланд и в сон
Глубокий скоро погрузился
И спал, покуда сам Милон
Под сумерки не пробудился.
«Скорей, мой сын Роланд, вставай;
Подай мой шлем, мой меч подай;
Уж вечер; всюду мгла тумана;
Опять не встретим великана».

Вот ездит он в лесу густом
И великана ищет снова;
Роланд за ним с копьем, щитом -
Но о случившемся ни слова.
И вот они в долине той,
Где жаркий совершился бой;
Там виден был поток кровавый;
В крови валялся труп безглавый.

Роланд глядит; своим глазам
Не верит он: что за причина?
Одно лишь туловище там;
Но где же голова, дубина?
Где панцирь, меч, рука и щит?
Один ободранный лежит
Обрубок мертвеца нагого;
Следов не видно остального.

Труп осмотрев, Милон сказал:
«Что за уродливая груда!
Еще ни разу не видал
На свете я такого чуда:
Чей это труп?… Вопрос смешной!
Да это великан; другой
Успел дать хищнику управу;
Я прóспал честь мою и славу».

Великий Карл глядел в окно
И думал: «Страшно мне по чести;
Где рыцари мои? Давно
Пора б от них иметь нам вести.
Но что?… Не герцог ли Гемон
Там едет? Так, и держит он
Свое копье перед собою
С отрубленною головою».

Гемон, с нахмуренным лицом
Приближась, голову немую
Стряхнул с копья перед крыльцом
И Карлу так сказал: «Плохую
Добычу я завоевал;
Я этот клад в лесу достал,
Где трое суток я скитался:
Мне враг без головы попался».

Приехал за Гемоном вслед
Тюрпин, усталый, бледный, тощий.
«Со мною талисмана нет:
Но вот вам дорогие мощи».
Добычу снял Тюрпин с седла:
То великанова была
Рука, обвитая тряпицей,
С его огромной рукавицей.

Сердит и сумрачен, Наим
Приехал по следам Тюрпина,
И великанова за ним
Висела на седле дубина.
«Кому достался талисман,
Не знаю я; но великан
Меня оставил в час кончины
Наследником своей дубины».

Шел рыцарь Оливьер пешком,
Задумчивый и утомленный;
Конь, великановым мечом
И панцирем обремененный,
Едва копыта подымал.
«Всё это с мертвеца я снял;
Мне от победы мало чести;
О талисмане ж нет и вести».

Вдали является Гварин
С щитом огромным великана,
И все кричат: «Вот паладин,
Завоеватель талисмана!»
Гварин, подъехав, говорит:
«В лесу нашел я этот щит;
Но обманулся я в надежде:
Был талисман украден прежде».

Вот наконец и граф Милон.
Печален, во вражде с собою,
К дворцу тихонько едет он
С потупленною головою.
Роланд смиренно за отцом
С его копьем, с его щитом,
И светятся, как звезды ночи,
Под шлемом удалые очи.

И вот они уж у крыльца,
На коем Карл и паладины
Их ждут; тогда на щит отца
Роланд, сорвав с его средины
Златую бляху, утвердил
Свой талисман и щит открыл…
И луч блеснул с него чудесный,
Как с черной тучи день небесный.

И грянуло со всех сторон
Шумящее рукоплесканье;
И Карл сказал: «Ты, граф Милон,
Исполнил наше упованье;
Ты возвратил нам талисман;
Тобой наказан великан;
За славный подвиг в награжденье
Прими от нас благоволенье».

Милон, слова услыша те,
Глаза на сына обращает…
И что же? Перед ним в щите,
Как солнце, талисман сияет.
«Где это взял ты, молодец?»
Роланд в ответ: «Прости, отец;
Тебя будить я побоялся
И с великаном сам подрался».

Элевзинский праздник156
Перевод одноименной баллады Ф. Шиллера. В основу легли античные мифы о богине плодородия Деметре (гр. миф.), или Церере (рим. миф.). Шиллер поставил своей задачей воспеть рождение гражданского общества. Античная цивилизация и переход к оседлому образу жизни и земледелию у него означает прогресс истории по сравнению с варварством и кочевым бытом. Следствием этого явилось смягчение, облагорожение нравов, потребность в обществе, в науках, искусствах, ремеслах и т. д. Возникновение гражданского сознания прославлено Шиллером, а вслед за ним и Жуковским в форме победного, торжественного гимна в честь богини – покровительницы людского сообщества. Замысел Шиллера включал опору на античное миросозерцание и на идею развития, источник которой – Божественный промысел. В таком качестве она представляет романтическую концепцию истории в противовес теориям XVIII века. Жуковскому идеи Шиллера оказались близки, но он еще более усилил античный колорит (у Шиллера нет сложных составных эпитетов типа «копьеносная», «крепкостенный», «светлоглавый», то есть тех примет «гомеровского стиля», которые вносит Жуковский). Поскольку в балладе воспеты светлый разум человека, его созидательная деятельность, гражданское сознание и гуманные чувства, то она встретила горячее одобрение в критике. В. Г. Белинский писал: «В „Элевзинском празднике“ Шиллера есть опять поэтическая апофеоза Цереры; но здесь эта богиня представлена уже с другой ее стороны. В „Жалобе Цереры“ эта богиня является представительницей греческого романтизма; в „Элевзинском празднике“ она является божеством благотворно деятельным – очеловечивает и одухотворяет подобных троглодитам людей, научая их земледелию, соединяет их в общества, дает им богов и храмы, низводит к ним ремесла и искусства и посевает между ними семена гражданственности. Эта превосходная поэма Шиллера превосходно переведена Жуковским».

Сбирайтесь плясать на коврах луговых
И пеньем благую Цереру встречайте.
Церера сдружила враждебных людей;
Жестокие нравы смягчила;
И в дом постоянный меж нив и полей
Шатер подвижной обратила.

Робок, наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал;
По полям Номад скитался
И поля опустошал;
Зверолов с копьем, стрелами,
Грозен, бегал по лесам…
Горе брошенным волнами
К неприютным их брегам!

С Олимпийския вершины
Сходит мать Церера вслед
Похищенной Прозерпины:
Дик лежит пред нею свет.
Ни угла, ни угощенья
Нет нигде богине там;
И нигде богопочтенья
Не свидетельствует храм.

Плод полей и грозды сладки
Не блистают на пирах;
Лишь дымятся тел остатки
На кровавых алтарях;
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит:
В унижении глубоком
Человека всюду зрит.

«Ты ль, Зевесовой рукою
Сотворенный человек?
Для того ль тебя красою
Олимпийскою облек
Бог богов и во владенье
Мир земной тебе отдал,
Чтоб ты в нем, как в заточенье
Узник брошенный, страдал?

Иль ни в ком между богами
Сожаленья к людям нет
И могучими руками
Ни один из бездны бед
Их не вырвет? Знать, к блаженным
Скорбь земная не дошла?
Знать, одна я огорченным
Сердцем горе поняла?

Чтоб из низости душою
Мог подняться человек,
С древней матерью-землею
Он вступи в союз навек;
Чти закон времен спокойный;
Знай теченье лун и лет,
Знай, как движется под стройной
Их гармониею свет».

И мгновенно расступилась
Тьма, лежавшая на ней,
И небесная явилась
Божеством пред дикарей:
Кончив бой, они, как тигры,
Из черепьев вражьих пьют
И ее на зверски игры
И на страшный пир зовут.

Но богиня, с содроганьем
Отвратясь, рекла: «Богам
Кровь противна; с сим даяньем
Вы, как звери, чужды нам;
Чистым чистое угодно;
Дар, достойнейший небес:
Нивы колос первородный,
Сок оливы, плод древес».

Тут богиня исторгает
Тяжкий дротик у стрелка;
Острием его пронзает
Грудь земли ее рука;
И берет она живое
Из венца главы зерно,
И в пронзенное земное
Лоно брошено оно.

И выводит молодые
Класы тучная земля;
И повсюду, как златые
Волны, зыблются поля.
Их она благословляет
И, колосья в сноп сложив,
На смиренный возлагает
Камень жертву первых нив.

И гласит: «Прими даянье,
Царь Зевес, и с высоты
Нам подай знаменованье,
Что доволен жертвой ты.
Вечный бог, сними завесу
С них, не знающих тебя:
Да поклонятся Зевесу,
Сердцем правду возлюбя».

Чистой жертвы не отринул
На Олимпе царь Зевес;
Он во знамение кинул
Гром излучистый с небес;
Вмиг алтарь воспламенился;
К небу жертвы дым взлетел,
И над ней горе́ явился
Зевсов пламенный орел.

И чудо проникло в сердца дикарей;
Упали во прах перед дивной Церерой;
Исторгнулись слезы из грубых очей,
И сладкой сердца растворилися верой.
Оружие кинув, теснятся толпой
И ей воздают поклоненье;
И с видом смиренным, покорной душой
Приемлют ее поученье.

С высоты небес нисходит
Олимпийцев светлый сонм;
И Фемида их предводит,
И своим она жезлом
Ставит грани юных, жатвой
Озлатившихся полей
И скрепляет первой клятвой
Узы первые людей.

И приходит благ податель,
Друг пиров, веселый Ком;
Бог, ремесл изобретатель157
Бог, ремесл изобретатель… – Гефест.

,
Он людей дружит с огнем;
Учит их владеть клещами;
Движет мехом, млатом бьет
И искусными руками
Первый плуг им создает.

И вослед ему Паллада
Копьеносная идет
И богов к строенью града
Крепкостенного зовет:
Чтоб приютно-безопасный
Кров толпам бродящим дать
И в один союз согласный
Мир рассеянный собрать.

И богиня утверждает
Града нового чертеж;
Ей покорный, означает
Термин камнями рубеж;
Цепью смерена равнина;
Холм глубоким рвом обвит;
И могучая плотина
Гранью бурных вод стоит.

Мчатся Нимфы, Ореады
(За Дианой по лесам,
Чрез потоки, водопады,
По долинам, по холмам
С звонким скачущие луком);
Блещет в их руках топор,
И обрушился со стуком
Побежденный ими бор.

И, Палладою призванный,
Из зеленых вод встает
Бог, осокою венчанный158
Бог, осокою венчанный… – Нерей.

,
И тяжелый строит плот;
И, сияя, низлетают
Оры легкие с небес
И в колонну округляют
Суковатый ствол древес.

И во грудь горы вонзает
Свой трезубец Посидон;
Слой гранитный отторгает
От ребра земного он;
И в руке своей громаду,
Как песчинку, он несет;
И огромную ограду
Во мгновенье создает.

И вливает в струны пенье
Светлоглавый Аполлон;
Пробуждает вдохновенье
Их согласно-мерный звон;
И веселые Камены
Сладким хором с ним поют,
И красивых зданий стены
Под напев их восстают.

И творит рука Цибелы
Створы врат городовых:
Держат петли их дебелы,
Утвержден замок на них;
И чудесное творенье
Довершает, в честь богам,
Совокупное строенье
Всех богов, великий храм.

И Юнона, с оком ясным
Низлетев от высоты,
Сводит с юношей прекрасным
В храме деву красоты;
И Киприда обвивает
Их гирляндою цветов,
И с небес благословляет
Первый брак отец богов.

И с торжественной игрою
Сладких лир, поющих в лад,
Вводят боги за собою
Новых граждан в новый град;
В храме Зевсовом царица,
Мать Церера там стоит,
Жжет курения, как жрица,
И пришельцам говорит:

«В лесе ищет зверь свободы,
Правит всем свободно бог ,
Их закон – закон природы.
Человек , прияв в залог
Зоркий ум – звено меж ними, -
Для гражданства сотворен:
Здесь лишь нравами одними
Может быть свободен он».

Свивайте венцы из колосьев златых;
Цианы лазурные в них заплетайте;
Сбирайтесь плясать на коврах луговых;
И с пеньем благую Цереру встречайте:
Всю землю богинин приход изменил;
Признавши ее руководство,
В союз человек с человеком вступил
И жизни постиг благородство.

‹Январь› 1833