Самый веселый момент в истории человечества - 6 часов 3 минуты 7 октября 2001 года. Самое смешное животное - домашняя утка. Самый смешливый народ - немцы. Таковы итоги эксперимента британских ученых, которые два года исследовали чувство юмора жителей Европы, Северной Америки и Австралии... Самый смешной анекдот в мире Два охотника забрались далеко в лес. Один из них вдруг упал. Он не дышит. Его приятель достает мобильный, набирает номер 911 и кричит оператору: "Мой друг умер. Что делать?" - "Успокойтесь, я вам обязательно помогу, - говорит оператор. - Для начала убедитесь в том, что ваш друг мертв". Слышится звук ружейного выстрела, после чего охотник говорит оператору: "Убедился, теперь что?" Именно этот анекдот признан самым смешным по итогам Интернет-исследования, проводившегося университетом графства Хертфордшир совместно с Британской ассоциацией развития науки. Участникам эксперимента предлагалось наряду с оценкой чужих анекдотов присылать свои собственные. Всего было представлено более 40 тыс. анекдотов, на которые поступило около 2 млн. отзывов. Анекдот-победитель прислал британский психолог Гурпал Госсал, который теперь считает, что высокий рейтинг его анекдота совершенно оправдан: "Я сам очень люблю эту шутку. Она помогает поднять настроение, она напоминает нам, что где-то есть люди, которые глупее, чем мы". С точки зрения руководителя проекта профессора психологии Ричарда Уайзмена, невероятный успех шутки про охотников имеет научное объяснение: в ней нашли выражение все три основных типа анекдота. Первый тип, по Уайзмену, - это анекдоты, которые помогают почувствовать превосходство над остальными. Второй - анекдоты, которые помогают снизить влияние событий, часто вызывающих страх, тревогу или волнение (смерть, болезнь, брак и т.д.). Наконец, третий тип - это анекдот, который удивляет нас нелепостью ситуации или реакции на какое-либо событие. Эксперимент позволил британским ученым не только классифицировать анекдоты и выявить среди них самый смешной, но и сделать ряд ценных наблюдений. Так, самым смешным животным оказалась обыкновенная домашняя утка: из представителей фауны в присланных на конкурс анекдотах чаще всего упоминалась именно она. Самым веселым моментом за последние несколько лет объявлено 6 часов 3 минуты 7 октября прошлого года. Именно в это время, согласно показаниям компьютера, было дано наибольшее число высших оценок тому или иному анекдоту. Самой смешливой страной в мире оказалась Германия. Немцы ставили высший балл очень многим предложенным для оценки анекдотам (а канадцы, австралийцы и американцы - наоборот). Анализ анекдотов подтвердил и такую в целом довольно очевидную вещь: у разных народов чувство юмора отличается. Северная Америка: чужая ущербность Отличительной особенностью американо-канадского чувства юмора исследователи называют особую любовь к анекдотам, так или иначе подчеркивающим превосходство. Герой североамериканских анекдотов либо выглядит дураком, либо его заставляют выглядеть дураком. Вот пример, который приводит доктор Уайзмен. Встречаются техасец и выпускник Гарварда. Техасец спрашивает: "Откуда ты будешь-то?" - "Оттуда, где люди не заканчивают фразу частицей". - "О`кей. Ну и откуда ты будешь-то, дурень?" Собственно, о том же и самый смешной анекдот по версии канадцев. Когда НАСА только начало отправлять людей в космос, астронавты быстро выяснили, что в условиях невесомости шариковые ручки не работают. Специалисты НАСА потратили 10 лет, 12 млрд. долларов и создали шариковую ручку, которая пишет в невесомости, под водой и практически на любой поверхности, в том числе на стекле. Ей не страшны ни сильный мороз, ни 300-градусная жара. А русские пользуются карандашом. Самым веселым анекдотом в США признана история об игроках в гольф. Два человека играют в гольф. Мимо поля проезжает похоронная процессия. Увидев это, один из игроков, уже замахнувшийся для удара, вдруг останавливается, снимает бейсболку, закрывает глаза и читает молитву. "О, какой ты все-таки прекрасный человек, - говорит ему партнер по игре. - Это самая трогательная сцена, которую я видел. Ты, наверное, очень добрый!" - "Будешь тут добрым! Мы с ней все-таки 35 лет вместе прожили". Британские острова: игра слов Особенность чувства юмора англичан и ирландцев в том, что больше всего они любят анекдоты, основанные на игре слов. Переводить их на иностранные языки практически невозможно. Вот анекдот, который очень понравился англичанам. Приходит пациент к врачу. "Доктор, у меня в заднице клубника застряла". - "Ничего, у меня для вашей клубники есть cream" ("cream" по-английски - и крем, и сливки). В русской традиции существует аналог. На приеме у проктолога. "Доктор, у меня в заднице газета". - "Газета? Правда?" - "Нет, "Известия". Впрочем, англичане любят и другие анекдоты. "Интересно, что самым смешным они признали анекдот, который скорее следовало бы считать американским", - отмечает доктор Уайзмен. Женщина с ребенком на руках садится в автобус. Водитель, глядя на младенца, замечает: "Знатный уродец!" Женщина уходит в конец автобуса, садится и рассказывает соседу-мужчине, что ее только что оскорбил водитель. "Нельзя этого так оставлять. Немедленно пойдите и скажите ему все, что о нем думаете! - восклицает мужчина. - Давайте я пока подержу вашу обезьянку". Европа и Австралия: сюрреализм Жители Западной Европы в большинстве своем предпочитают шутки, которые доктор Уайзмен назвал сюрреалистическими. Типичный пример. Собака заходит на почту и протягивает бланк телеграммы. Там девять раз подряд написано "гав". Телеграфист говорит собаке: "У вас тут только девять слов. Вы можете написать еще один "гав", телеграмма дороже не станет". - "Зато полностью изменится смысл", - отвечает собака. Другим самым популярным видом анекдотов в Европе исследователи сочли "экзистенциальные" шутки. Они высмеивают путающие или вызывающие стресс события. "Доктор! У меня вчера случилась оговорка по Фрейду. Обедаю я с тещей, хочу попросить ее передать масло, а вместо этого говорю: "Какая же ты дрянь! Всю жизнь мне сломала!" К этой категории, по мнению ученых, следует отнести и самый любимый австралийский анекдот. Женщина приходит к врачу и начинает жаловаться: "Доктор, вы только взгляните на меня! Волосы, как проволока, лицо все в морщинах, глаза красные - в гроб краше кладут. Что со мной, доктор?" После нескольких минут осмотра доктор отвечает: "Ну, со зрением у вас проблем нет". Германия: что угодно То, что Германия оказалась самой смешливой страной, на первый взгляд может показаться удивительным. На самом деле это лишний раз подтверждает расхожее мнение о том, что немецкого чувства юмора просто не существует: как деликатно заметил доктор Уайзмен, "немцы склонны считать смешными самые разные анекдоты". Самым забавным немцы посчитали анекдот вполне международный. Генерал заметил, что один из его солдат ведет себя странно: то и дело поднимает бумажки с земли, разглядывает и выбрасывает со словами: "Опять не та". Солдата отправляют на осмотр к психиатру и признают сумасшедшим. Получив бумагу о комиссовании, солдат внимательно читает ее и, кладя в карман, бурчит: "Ну вот она. Наконец-то!"

Демокрит. - Аристофан. - Платон. - Аристотель. - Цицерон. - Квинтилиан. - Лукиан

Древние цивилизации, пережив периоды становления, расцвета и упадка, исчезли; время превратило некогда роскошные дома и храмы в руины и пепел.

Однако духовная культура цивилизации, выражен­ная прежде всего в философии и знаниях об окружающем мире, не теряется, становясь основой для формирования последующих куль­тур. Европейская философия зародилась в античности; большинство позднейших теорий основано на идеях, впервые возникших в Древ­ней Греции и Древнем Риме.

Досократическая философия, разрушая мифологическое мировоз­зрение, впервые попыталась логически объяснить причины явлений. Одним из предметов ее анализа становится проблема смеха - наибо­лее выраженного и при этом наименее понятного феномена челове­ческой жизни. Как утверждает Аристотель в «Риторике», впервые этой проблемой близко занялся ритор Горгий из Леонтин (485 - 380 гг. до н. э.), который попытался обосновать роль смеха в философской дискуссии и ораторской практике 1 . Практически ни одна из работ Горгия о смехе до нашего времени не дошла; более определенные выводы можно сделать о теории смеха другого известного досократи-ка - Демокрита, прозванного «смеющимся философом».

Наиболее разработанные теории смешного представлены в рабо­тах Платона, Аристотеля, перипатетиков Феофраста и Деметрия Фалерского и их римских последователей - Цицерона и Квинтили-ана. Некоторые высказывания о сущности и роли смеха можно встретить и у «практиков смеха» - прежде всего Аристофана и Луки-ана, а также Луцилия, Марциала, Ювенала, Персия и др. О благотвор­ной терапевтической роли смеха писали многие врачи древности. Среди них особенно следует выделить Гиппократа (469 - 395 гг. до н. э.), Геродика (конец II в. до н. э.) и Галена (130 - 200 гг. до н. э.). О смехе в комедии говорили александрийский библиотекарь Лики-фон (род. в 285 г. до н. э.), философ Эратосфен (284 - 200 гг.

1 Аристотель приводит следующее высказывание Горгия: «Следует серьезность противника отражать посредством шутки, а его шутку - посредством серьезности». (Аристотель. Поэтика. Риторика. СПб., 2000. С. 324.)

до н. э.), историк Дионисий Галикарнасский (54 - 7 гг. до н. э.), грамматик Платоний (ок. IV в.) и др.; известен и так называемый «Трактат Койслиния», по-видимому, основанный на второй части «По­этики» Ари-стотеля. Краткие обзоры теорий смеха встречаются у Мак-робия («Сатурналии»), Плиния Старшего, Плутарха и др.

Из всего многообразия подходов и идей наибольшее влияние на позднейшую теорию смешного имели взгляды Демокрита, Аристофана, Платона, Аристотеля, Цицерона, Квинтилиана и Лукиана. Именно они и будут рассмотрены ниже.

Демокрит. «Что такое смех и каким способом он вызывается, предоставим судить Демокриту», - писал Цицерон в трактате «Об ораторе» 1 . Действительно, учение Демокрита из Абдер (ок. 460- 370 гг. до н. э.) во многом предопределило позднейшие, прежде все­го средневековые и ренессансные, взгляды на сущность смеха. Вос­принято это учение было (по большей части) посредством «Гиппок-ратова романа», широко известного в философских и медицинских кругах Европы эпохи Возрождения; на его идеях Ф. Рабле основы­вает свое «оправдание смеха» - пролог к «Гаргантюа и Пантагрю­элю».

«Гиппократов роман» представляет собой сборник писем, в кото­ром Гиппократ наблюдает «безумие» Демокрита, выражающееся в почти постоянном смехе. «Я над одним только смеюсь, - объясняет причину своего состояния Демокрит, - над человеком, преисполнен­ным безумия, чуждым справедливым делам, предающимся всяким глупым выдумкам, со страданиями переносящим самые тяжелые труды без всякой пользы… Какой смех!» В интерпретации философа смех - состояние, противостоящее пустоте и ничтожеству челове­ческих дел: «Животные довольствуются необходимым. Какой лев закапывает золото в землю? Какой бык предается стяжательству? Какая пантера способна к ненасытности? Дикий кабан испытывает жажду, лишь пока не нашел воды, волк, пожрав свою добычу, успока­ивается, а человек не может насытиться… О, Гиппократ! Как мне не смеяться…» 2 . С подобным взглядом на мир «сквозь смех» в итоге соглашается и сам Гиппократ, прибавляя, таким образом, свой авто­ритет к традиции апологии смеха.

«Гиппократов роман», конечно, является апокрифом; тем не менее ряд сохранившихся свидетельств и разрозненных афоризмов Демок­рита заставляет предположить, что легенда о смеющемся философе не является мистификацией - это скорее своеобразная компиляция подлинных высказываний мыслителя, преподнесенная в беллетризо-ванной форме. Так, схожие мысли упоминаются в эпоху, предшеству­ющую написанию «романа». Мы встречаем их у Эпикура и его

1 Цицерон. Об ораторе // Лурье С. Я. Демокрит: Тексты. Переводы. Исследо­вания. Л., 1970. С. 198.

2 «Гиппократов роман». Письмо 17 // Там же.

последователей, у Горация («Если б был жив Демокрит, посме­ялся б, наверно, тому он…» 1), в приведенной цитате Цицерона и т. д.

К сожалению, определенных и цельных письменных свидетельств о взглядах Демокрита на смех не сохранилось. Наследие философа (Диоген Лаэртский приводит более 70 наименований), в котором, по мнению многих исследователей, содержались работы по физиологии и теории смеха, после его смерти было в большей части уничтожено 2 . Тем не менее на основе сохранившегося можно сделать некоторые выводы о теории смеха Демокрита.

Прежде всего смех для философа есть цельное мировоззрение, своеобразный символ презрения к материальным благам, почестям, известности. Это взгляд мудреца, преисполненного душевного спо­койствия и невозмутимости (еибицгп), на суетность окружающих и их поступки, которые направлены не на постижение вечного, а лишь на получение сиюминутной выгоды.

Причина смеха - в бесцельности поступков большинства людей. То, что кажется важным, жизненно необходимым, то, ради чего преда­ют друзей и преступают закон: власть, слава, похоть, богатство, по Де­мокриту, - всего лишь пустота (ksvov) 3 , прикрывающаяся значимо­стью. Мудрец же должен довольствоваться только самым необходи­мым и «бежать суетности света». В самоограничении и постижении истины человек «стремится к справедливым и законным действиям, во бдении и во сне здрав, весел и спокоен» 4 . «Смех мудреца» при этом не есть проявление чувства индивидуального превосходства или че­ловеконенавистничества. «Будучи людьми, мы не должны смеяться над людскими бедами, а должны сочувствовать им» 5 , - говорит философ. Объект смеха не должен вызывать сочувствия: горе, страдания, беды людей превращают смех в этически недопустимое действие. Позднее Аристотель также будет говорить об осмеиваемом явлении как об «ошибке, не приносящей страдания», а Бергсон - об «анестезии сер­дца», сопутствующей смеху.

Можно сказать, что Демокрит понимает объект смеха онтологи­чески, как нечто мнимо сущее, небытие (цг| ov), претендующее на пра-

1 Гораций. Собр. соч. СПб., 1993. С. 331.

2 Возможно, немаловажную роль в этом сыграл Платон. Так, по словам Диогена Лаэртского, Платон «хотел сжечь все сочинения Демокрита, какие только мог собрать»; а также «Платон, упоминая почти всех древних философов, Демокрита не упоминает нигде, даже там, где надо было возражать ему; ясно, что он понимал: спорить ему предстояло с лучшим из философов». (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изре­ чениях знаменитых философов. М., 1979. С. 372.)

3 Здесь характерная для Демокрита игра слов: кsvov - пустота в моральном и физическом (как «атомы и пустота») значении. См., напр., слова Демокрита у Луки- ана: «, ибо важного в делах нет ничего - все пустота, движение атомов и бесконечность». (Лукиан. Собр. соч.: В 2 т. М., 1935. Т. 2. С. 381).

4 Цит. по: История философии в кратком изложении. М., 1995. С. 120.

5 Демокрит // Лурье С. Я. Указ. соч. С. 367.

во называться истинным бытием. В таком понимании смех становит­ся орудием мудреца против всего показного и лицемерного, действи­ем, разоблачающим мнимые аксиомы бытовой жизни и патетическую идеологию (бо^а).

Онтологический подход Демокрита является элементарной и фун­даментальной интерпретацией смеха, которая развертывается в аксио­логические, гносеологические, этические и эстетические определения в позднейшей истории теорий комического. В эпоху классической ан­тичности к демокритовской «разоблачающей» трактовке смеха были наиболее близки идеи Аристофана.

Смех - это рефлекс, у которого, кажется, нет никакой биологической цели, но он часто помогает избавляться от одиночества, смягчать агрессию, побеждать в спорах, быстро определять, кто «свой», и даже решать проблему неравенства. Ученый Стивен Пинкер, который занимается экспериментальной психологией и когнитивными науками, собрал разные идеи и исследования, посвященные юмору, и описал природу смеха. T&P публикуют главу из его книги «Как работает мозг» , которая вышла на русском языке в издательстве «Кучково поле» .

Что тут смешного?

Вот как описывает проблему юмора Артур Кестлер: «Какую ценность для выживания представляет непроизвольное одновременное сокращение 15 лицевых мышц в сочетании с определенными звуками, зачастую неудержимыми? Смех - это рефлекс, но рефлекс уникальный тем, что он не служит никакой явной биологической цели; его можно назвать рефлексом-роскошью. Его единственная практическая функция, насколько можно судить, состоит в том, чтобы принести временное облегчение от бремени утилитарности. С эволюционной точки зрения там, где появляется смех, в скучную Вселенную, управляемую законами термодинамики и выживания сильнейшего, закрадывается элемент легкомысленности.

Этот парадокс можно сформулировать иначе. Нам кажется вполне рациональным, что яркий свет, бьющий прямо в глаз, заставляет зрачок сжиматься, или что воткнувшаяся в ногу булавка заставляет немедленно отдернуть ногу - потому что и «стимул», и «реакция» находятся на одном и том же физиологическом уровне. Однако факт того, что сложная мысленная деятельность вроде прочитывания страницы из работы Тербера должна вызывать специфическую моторную реакцию на рефлекторном уровне, - односторонний феномен, который озадачивал философов еще с античных времен».

Теперь постараемся свести воедино основные нити из рассуждений Кестлера, из более поздних идей эволюционной психологии и из исследований, посвященных собственно юмору и смеху.

Смех, как отмечает Кестлер, - это непроизвольные звуки. Как знает любой школьный учитель, он отвлекает внимание от говорящего и мешает продолжать. Кроме того, смех заразителен. Психолог Роберт Провайн, исследовавший этологию смеха у людей, установил, что люди смеются в тридцать раз чаще, когда они находятся рядом с другими людьми, чем когда они в одиночестве. Даже когда люди смеются наедине с собой, они нередко представляют, что рядом с ними другие люди - они читают текст, написанный другим человеком, слышат его голос по радио или видят его по телевизору. Люди смеются, когда слышат смех; именно поэтому в телевизионных комедиях используются аудиозаписи смеха, чтобы компенсировать отсутствие живой аудитории. (Предшественником этого явления была барабанная дробь или удар по ободку барабана после шутки одного из комедиантов в водевиле.)

Все это приводит к двум выводам. Во-первых, смех выражается с помощью звуков не потому, что он представляет собой высвобождение накопившейся эмоциональной энергии, а потому, что так его могут слышать другие; это форма коммуникации. Во-вторых, смех является непроизвольным по той же причине, по которой непроизвольный характер носят другие проявления эмоций. Мозг делает честную, непритворную и довольно дорогостоящую рекламу психического состояния, передавая контроль от систем вычисления, отвечающих за произвольные действия, движущим элементам нижнего уровня, отвечающим за материальную часть человеческого тела. Как и в случае проявления злобы, сочувствия, стыда или страха, мозг идет на те же самые шаги, чтобы убедить аудиторию в том, что внутреннее состояние человека является искренним, а не поддельным.

По-видимому, у других видов приматов есть аналоги смеха. Социобиолог Иренеус Эйбль-Эйбесфельдт слышит ритмичные звуки смеха в «окрикивании», которое издают обезьяны, когда собираются в группу, чтобы запугать или атаковать общего врага. Шимпанзе издают другой звук, который приматологи описывают как смех. Это придыхательный звук, который произносится и на выдохе, и на вдохе, и он больше напоминает храп, чем «ха-ха-ха», из которого состоит человеческий смех. (Не исключено, что у шимпанзе существуют и другие разновидности смеха.) Шимпанзе «смеются», когда щекочут друг друга, прямо как дети. Щекотание заключается в том, чтобы дотронуться до уязвимых частей тела, притворяясь, что нападаешь. Многие приматы и дети во всех человеческих сообществах затевают потасовки, во время которых тренируются драться по-настоящему. Драка понарошку - это всегда дилемма для ее участников: потасовка должна быть достаточно реалистичной, чтобы предоставить полезную возможность потренировать навыки защиты и наступления, однако каждая из сторон должна показать другой, что это нападение понарошку, дабы драка не переросла во что-то более серьезное и никто не пострадал. Смех шимпанзе и другие «игровые лица» у приматов сформировались как сигнал, что драка затеяна, как говорится, в шутку. Итак, у нас есть два варианта прототипа смеха: сигнал коллективной агрессии и сигнал притворной агрессии. Одно не исключает другого, и оба варианта в совокупности могут помочь пролить свет на суть смеха у людей.

Юмор нередко представляет собой разновидность агрессии. Когда над тобой смеются, это неприятно и воспринимается как нападение. В основе многих комедий лежат грубый фарс и оскорбительные шутки, а в менее изысканной обстановке - в том числе, в сообществах охотников-собирателей, где происходила наша эволюция, - юмор может быть откровенно садистским. Дети часто смеются до истерики, если другому ребенку больно или с ним случилась неприятность. То же самое мы находим и во многих публикациях, посвященных юмору среди охотников-собирателей. Когда антрополог Реймонд Хеймс жил с племенем екуана в дождевых лесах Амазонии, он однажды ударился головой о перекладину у входа в хижину и упал, скорчившись от боли и обливаясь кровью. Свидетели этого происшествия просто тряслись от смеха. Нельзя сказать, что мы сильно отличаемся от них. В былые времена в Англии публичная казнь была событием, на которое можно было прийти всей семьей и вдоволь посмеяться над осужденным, пока его будут вести к виселице и казнить. В книге «1984» Оруэлл представил в виде отрывка из дневника Уинстона Смита сатирическое изображение популярного развлечения, которое беспокоит своим сходством с типичным вечером в суперсовременном кинотеатре:

Вчера в кино. Сплошь военные фильмы. Один очень хороший, где-то в Средиземном море бомбят судно с беженцами. Публику забавляют кадры, где пробует уплыть громадный толстенный мужчина, а его преследует вертолет. Сперва мы видим, как он по-дельфиньи бултыхается в воде, потом видим его с вертолета через прицел, потом он весь продырявлен, и море вокруг него розовое, и сразу тонет, словно через дыры набрал воды. Когда он пошел на дно, зрители загоготали. Потом шлюпка полная детей и над ней вьется вертолет. Там на носу сидела женщина средних лет, похожая на еврейку, а на руках у нее мальчик лет трех. Мальчик кричит от страха и прячет голову у нее на груди, как будто хочет в нее ввинтиться, а она его успокаивает и прикрывает руками, хотя сама посинела от страха. Все время старается закрыть его руками получше, как будто может заслонить от пуль. Потом вертолет сбросил на них 20-килограммовую бомбу, ужасный взрыв, и лодка разлетелась в щепки. Потом замечательный кадр, детская рука летит вверх, вверх прямо в небо, наверно, ее снимали из стеклянного носа вертолета, и в партийных рядах громко аплодировали…

Тот ужас, который вызывает у нас Оруэлл своим душераздирающим описанием ужаса жертв, показывает, что стимулом для смеха не может быть одна только жестокость. Предмет насмешек должен быть представлен как предъявляющий незаслуженные претензии на достоинство и уважение, а смешной инцидент должен немного сбить с него спесь. Юмор - враг помпезности и внешнего приличия, особенно если они служат опорой для авторитета противника или вышестоящего. Наиболее привлекательный объект насмешек - это учителя, проповедники, короли, политики, военные чины и другие сильные мира сего. (Даже злорадство екуана кажется нам более понятным, если мы узнаем, что они - народ небольшого роста, а Хеймс - дюжий американец.) Едва ли не самая смешная ситуация, которую я видел в реальной жизни, произошла во время военного парада в Кали (Колумбия). Во главе парада гордо шествовал офицер, а перед ним не менее гордо шествовал уличный мальчишка лет семи или восьми, задрав кверху нос и величественно размахивая руками. Офицер пытался отогнать мальчишку, не сбившись при этом с шага, однако мальчик все время умудрялся проскочить на несколько шагов вперед и продолжал идти во главе процессии по улицам города.

Потеря собственного достоинства также лежит в основе неизменной привлекательности непристойного и «туалетного» юмора. Большинство шуток в мире напоминают скорее комедию «Зверинец», чем юмор «Алгонкинского круглого стола». […]

Конечно, мы бы никогда не стали смеяться над такими инфантильными шутками. Наш юмор всегда «пикантный», «житейский», «колоритный», «фривольный», «сочный» или «раблезианский». Секс и экскременты напоминают о том, что кто бы ни претендовал на то, что он двадцать четыре часа в сутки сохраняет достоинство, его утверждение неубедительно. Так называемое разумное животное испытывает безудержное желание спариваться, стонать и извиваться. И, как писал Исак Динесен, «что есть человек, если подумать, если не гениальная и точная машина, которая бесконечно искусно превращает ширазское красное вино в мочу?».

Впрочем, как ни странно, юмор одновременно является излюбленной тактикой в риторике и интеллектуальных дебатах. Остроумие в руках искусного полемиста может превращаться в опасное оружие. Рональд Рейган своей популярностью и эффективностью на посту президента был во многом обязан своей способности одним остроумным замечанием заставить замолчать оппонентов и критиков - хотя бы на минуту; например, отражая вопросы о праве на аборт, он как-то сказал: «Как я вижу, все, кто выступает за аборты, уже успели родиться». Философы любят пересказывать реальную историю о теоретике, который заявил на научной конференции, что хотя в некоторых языках для выражения утверждения используется двойное отрицание, ни в одном языке не используется двойное утверждение для выражения отрицания. Один из слушателей в задних рядах ответил на это: «Да-да…». Может быть, Вольтер и был прав, когда писал, что «остроумное высказывание ровным счетом ничего не доказывает», сам Вольтер был известен своей склонностью к использованию как раз таких высказываний. Идеальное саркастическое замечание может принести оратору мгновенную победу - заслуженную или нет - и заставить его оппонентов замолчать. Мы часто видим, что в одном емком изречении содержится истина, на доказывание которой другими словами ушло бы несколько страниц.

И здесь мы подходим к предпринятой Кестлером попытке обратного проектирования юмора. Кестлер был одним из первых энтузиастов когнитивистики в то время, когда повсюду доминировал бихевиоризм, и первым обратил внимание на имеющийся в мышлении инвентарь систем правил, способов интерпретаций, образов мыслей и систем координат. Юмор, по его словам, начинается с нити рассуждений в одной системе координат, которая сталкивается с несоответствием: событием или утверждением, которое не имеет смысла в контексте всего, что было до этого. Несоответствие можно разрешить, перейдя к другой системе координат, в которой событие будет иметь значение. А в этой системе отсчета положение данного человека будет преуменьшено. Кестлер называет этот переход «бисоциацией». Многие примеры юмора, приводимые Кестлером, неподвластны времени, поэтому я продемонстрирую эту теорию парой примеров; правда, мне придется в подробностях проанализировать их, из-за чего с юмористическим эффектом придется распрощаться. Леди Астор говорит Уинстону Черчиллю: «Если бы вы были моим мужем, я бы подсыпала вам в чай яду». Он отвечает: «Если бы вы были моей женой, я бы его выпил». Этот ответ парадоксален с точки зрения системы координат убийства, потому что обычно людям не хочется быть убитыми. Несоответствие разрешается путем переключения на систему координат самоубийства, в которой смерть является желанным избавлением от страданий. В этой системе координат леди Астор - причина неудачного брака, а это далеко не лучшая роль.

Альпинист падает с утеса и цепляется за веревку над обрывом высотой в тысячу футов. В ужасе и отчаянии он поднимает глаза к небесам и восклицает: «Есть там наверху кто-нибудь, кто может мне помочь?». С небес раздается голос: «Ты будешь спасен, если докажешь свою веру и отпустишь веревку». Альпинист смотрит вниз, потом вверх, а потом кричит: «А еще там есть кто-нибудь, кто может мне помочь?». С точки зрения системы координат религиозных сюжетов, где Бог творит чудеса в обмен на демонстрацию веры, а люди всегда оказываются благодарны ему за эту сделку, ответ альпиниста абсурден. Несоответствие разрешается за счет перехода в систему координат повседневной жизни, где люди со здоровым уважением относятся к законам физики и скептически - к тем, кто пытается бросать им вызов. В этой системе координат Бог (а также косвенным образом его сторонники из религиозных учреждений) может оказаться мошенником - впрочем, если это не так, то здравый смысл альпиниста приведет его к гибели. […]

Называемые Кестлером три компонента юмора - несоответствие, разрешение и нелепое положение - были подтверждены многочисленными экспериментальными исследованиями того, что делает шутку смешной. Грубый юмор с участием физических действий работает за счет конфликта между психологической системой координат, в которой человек является точкой отсчета для убеждений и желаний, и физической системой координат, в которой человек - это просто кусок материального вещества, подчиняющийся законам физики. «Туалетный» юмор работает за счет конфликта между психологической системой координат и физиологической системой координат, в которой человек производит вызывающие отвращение субстанции. Непристойный юмор также работает за счет конфликта между психологической и биологической системами координат; в этом случае человек - это млекопитающее со всеми инстинктами и органами, необходимыми для внутреннего оплодотворения. Вербальный юмор основывается на конфликте между двумя значениями слова, второе из которых - неожиданное, деликатное или оскорбительное.

Во-первых, достоинство, важность и другие воздушные шарики, которые юмор с такой легкостью прокалывает, представляют собой элементы комплекса влияния и статуса. Влияние и статус приносят выгоду тем, кто обладает ими, за счет тех, кто ими не обладает, поэтому у крестьян всегда есть мотив поднять бунт против высокопоставленных особ. Среди людей влияние - это не просто трофеи победы в борьбе, а некая туманная аура, приобретенная в результате признания эффективности в любой из областей взаимодействия людей - таких, как отвага, ловкость, мастерство, мудрость, дипломатические способности, связи, красота, богатство. Многие из этих претензий на престижное положение, можно сказать, «в глазах смотрящего»: они немедленно рассыпаются в прах, как только смотрящие поменяют свою оценку сильных и слабых сторон, которые в совокупности составляют ценность человека. Следовательно, юмор может быть оружием против господства. Использующий это оружие привлекает внимание к одной из многочисленных нелестных характеристик, которые имеются у любого смертного, каким бы влиятельным и могущественным он ни был.

Во-вторых, на господствующее положение можно претендовать, когда ты наедине с противником, но не с целой толпой. Человек, у которого в пистолете всего одна пуля, может удерживать десятки людей в заложниках, если у них не будет способа дать сигнал, по которому они все должны на него наброситься. Ни у одного правительства нет достаточной мощи, чтобы контролировать все население, поэтому, когда события разворачиваются быстро и люди теряют доверие к авторитету правящей верхушки, они могут ее свергнуть. Возможно, именно поэтому на службу юмору был поставлен смех - этот непроизвольный, дезорганизующий и весьма заразительный сигнал. Когда робкие смешки перерастают в безудержное веселье, подобно ядерной цепной реакции, люди начинают признавать, что все они замечали в столь восхваляемом лидере один и тот же недостаток. Если бы обидчик был один, он бы рисковал расправой со стороны объекта насмешек, однако если обидчиков целая толпа и все они, явно сговорившись, указывают на слабости объекта, это надежный способ. Рассказанная Гансом Христианом Андерсеном история про новую одежду короля - это хорошая притча о диверсионной мощи коллективного юмора. Конечно, в повседневной жизни нам не приходится свергать тиранов и срамить королей, но нам приходится ставить под сомнение претензии бесчисленных хвастунов, забияк, задир, пустозвонов, благодетелей, ханжей, мачо, всезнаек и примадонн.

В-третьих, мозг рефлекторно интерпретирует слова и жесты других людей, делая все возможное, чтобы они стали разумными и искренними. Если речь фрагментарна или неразборчива, мозг милосердно заполняет пробелы или переходит к другой системе координат, в которой сказанное будет иметь смысл. Без этого «принципа релевантности» был бы невозможен язык как таковой. Мысли, стоящие за простейшим предложением, так замысловаты, что если бы мы попытались их выразить в речи в полном объеме, наша речь стала бы напоминать витиевато-многословный стиль юридических документов. Допустим, я говорю: «Джейн услышала на улице мелодию фургона с мороженым. Она побежала к комоду, взяла копилку и начала трясти. Наконец, оттуда выпало немного денег». Хотя я использовал достаточно мало слов, вы поняли, что Джейн - ребенок (а не восьмидесятилетняя старуха), что она трясла копилку (а не комод), что из копилки выпали монеты (а не банкноты) и что ей нужны были деньги, чтобы купить мороженое (а не для того, чтобы их съесть, инвестировать или подкупить продавца мороженого, чтобы он выключил мелодию).

Шутник манипулирует этими ментальными механизмами таким образом, чтобы публика помимо своей воли начала задумываться о суждении, которое способно разрешить несоответствие. Людям нравится истина, выражаемая этим суждением, потому что она не была навязана им в форме пропаганды, которую они могли бы отвергнуть, а была выводом, к которому они пришли самостоятельно. В этом суждении должно содержаться хотя бы какое-то оправдание, иначе аудитория не сможет вывести его из остальных фактов и не сможет оценить шутку.

Этим объясняется ощущение, что остроумное замечание может выражать истину, которую сложно выразить словами, и тот факт, что это эффективное оружие, которое заставляет людей хотя бы на миг согласиться с тем, что в иных обстоятельствах они бы отрицали. Острота Рейгана о том, что все сторонники разрешения абортов уже успели родиться, представляет собой такую банальную истину - мы все уже родились, - что на первый взгляд кажется бессмысленной. Тем не менее она обретает смысл, если мы исходим из положения о том, что люди делятся на уже родившихся и еще не родившихся. Именно в таких терминах предпочитают говорить об этой проблеме противники абортов, и каждый, кто понимает это высказывание, тем самым имплицитно признает, что такая формулировка возможна. Если исходить из этой формулировки, сторонник абортов имеет привилегию, но хочет лишить ее других людей, а следовательно, лицемерит. Это не означает, что данный аргумент на сто процентов обоснован, однако чтобы опровергнуть его, потребуется гораздо больше слов, чем тот десяток слов, который использовал Рейган. «Высшие» формы остроумия - это случаи, когда когнитивные процессы слушателей обращаются против них самих, заставляя их делать умаляющий достоинство вывод из исходных посылок, которые они не могут отрицать.

Юмор далеко не всегда бывает злонамеренным. Друзья частенько подтрунивают друг над другом - это вполне безобидное занятие; более того, вечер, проведенный в шутливой беседе с друзьями, - одно из величайших удовольствий в жизни. Конечно, значительная часть этого удовольствия основывается на том, что друзья насмехаются над людьми, не входящими в их круг: это укрепляет дружбу в полном соответствии с принципом «враг моего врага - мой друг». Тем не менее значительную часть таких шуток составляет самоуничижение и снисходительное поддразнивание, которое, по-видимому, кажется всем приятным.

Компанейский юмор не только нельзя назвать агрессивным - его нельзя назвать и особенно смешным. Роберт Провайн сделал нечто, что никто даже не подумал сделать за более чем двухтысячелетнюю историю разглагольствований на тему юмора: он решил понаблюдать прямо на улице за тем, что заставляет людей смеяться. Его ассистенты незаметно подходили в кампусе колледжа к группам беседующих людей и подмечали, что вызывало у них смех. Что же им удалось обнаружить? Типичными фразами, после которых люди начинали смеяться, оказались «Мы с вами еще увидимся, ребята» и «Что бы это значило?!». Как говорится, это сложно объяснить, это нужно видеть. Только от 10 до 20% всех ситуаций можно было описать как смешные и то по очень мягким критериям. Самые смешные фразы из 1200 примеров были следующие: «Тебе пить не обязательно, ты нам купи что-нибудь выпить»; «Ты ходишь на свидания с представителями своего биологического вида?» и «Ты тут работаешь или просто делаешь вид?». Провайн отмечает: «То, что на многолюдных вечеринках часто слышится смех, не означает, что гости рассказывают друг другу безумно смешные шутки. По большей части диалог, предшествующий смеху, напоминает диалоги из бесконечного телевизионного ситкома, написанного крайне бездарным сценаристом».

Чем же объясняется привлекательность почти не смешной болтовни, которая в большинстве случаев вызывает у нас смех? Если юмор - это противоядие от чувства собственного величия, средство для борьбы с доминированием, то его не обязательно использовать только в пагубных целях. Основная идея в том, что люди, взаимодействуя друг с другом, должны выбирать из меню разных концепций общественной психологии, каждая из которых отличается собственной логикой. Логика доминирования и статуса основана на неявных угрозах и подкупе, и она исчезает, если вышестоящее лицо больше не может их реализовать. Логика дружбы основана на готовности предоставлять друг другу помощь в неограниченном масштабе, что бы ни случилось. Люди стремятся к статусу и доминированию, однако они также стремятся к дружбе, потому что статус и доминирование преходящи, а друг останется рядом с тобой в горе и в радости. Два этих варианта несовместимы, и здесь возникает проблема сигнала. Если взять любых двух человек, один из них всегда будет более сильным, умным, богатым, красивым или влиятельным, чем другой. Всегда есть условия для установления отношений типа «доминирующий - подчиняющийся» или «знаменитость - фанат», однако ни одна из сторон не хочет, чтобы отношения развивались в этом направлении. Принижая ценность качеств, с помощью которых вы могли бы подчинить своего друга или друг мог бы подчинить вас, вы подаете сигнал, что основой для ваших взаимоотношений - по крайней мере, для вас - не является статус или доминирование. Лучше всего, если этот сигнал является непроизвольным, и его сложно подделать.

Если эта идея верна, она могла бы объяснить сходство между смехом у взрослых людей и реакцией на имитацию агрессии и щекотание у детей и шимпанзе. Смех как бы говорит: «Может показаться, что я пытаюсь нанести тебе вред, но я просто делаю то, что нужно нам обоим». Эта идея также объясняет, почему дружеские шутки - это точный измерительный прибор, использующийся, чтобы оценить, какие отношения у вас с тем или иным человеком. Вы не будете поддразнивать вышестоящего или незнакомца, однако если один из вас отпустит пробную шутку, которая вызовет положительную реакцию, вы будете знать, что лед растоплен и что отношение движется в сторону дружбы. Если же поддразнивание вызовет недовольную ухмылку или ледяное молчание, вы поймете, что этот недовольный человек не желает становиться вашим другом (а может быть, даже истолковал вашу шутку как агрессию или вызов). Постоянные смешки, характерные для общения хороших друзей, - как бы повторное заявление о том, что основой для отношений по-прежнему является дружба, несмотря на то, что у одной из сторон регулярно появляется повод взять контроль в свои руки.

Значимость для искусства и литературы смеха и всего с ним связанного трудно переоценить. Смех как грань сознания и поведения человека, во-первых, является выражением жизнерадостности, душевной веселости, жизненных сил и энергии и при этом - неотъемлемым звеном доброжелательного общения (вспомним у Льва Толстого Николая и Наташу Ростовых в доме дядюшки после охоты). И во-вторых, смех -это форма неприятия и осуждения людьми того, что их окружает, насмешка над чем-либо, непосредственно-эмоциональное постижение неких противоречий, нередко связанное с отчуждением человека от того, что им воспринимается. Этой стороной смех связан с комическим (от др.-гр. "комос" деревенский праздник). О комическом как источнике смеха (прежде всего насмешливого) писали много (Аристотель, Кант, Чернышевский, А Бергсон), разумея под ним некое отклонение от нормы, нелепость, несообразность; промах и уродство, не причиняющие страданий; внутреннюю пустоту и ничтожность, которые прикрываются притязаниями на содержательность и значимость; косность и автоматизм там, где нужны поворотливость и гибкость.

На ранних этапах истории человечества смех наиболее ярко обнаруживал себя как массовый и бытовал главным образом в составе праздничных ритуалов. В широко известной книге М.М. Бахтина о Ф. Рабле карнавальный смех обрисован как весьма существенная грань культуры (прежде всего народной) разных стран и эпох. Ученый охарактеризовал этот смех как всенародный (создающий атмосферу всеобщего единения на почве жизнерадостного чувства), универсальный (направленный на мир в целом, в его вечном умирании и возрождении, и прежде всего - на его материально-телесную и одновременно праздничную сторону) и амбивалентный (составляющий единство утверждения неисчерпаемых сил народа и отрицания всего официального, как государственного, так и церковного: всяческих запретов и иерархических установлении), главное же -как выражающий и осуществляющий свободу и знаменующий бесстрашие2. Карнавальному мироощущению, по Бахтину, присущи веселая относительность, пафос смен и обновлений, релятивизация мира. И в этом просматриваются черты сходства между бахтинской карнавальностью и ницшевым дионисийством.

Концепция карнавального смеха (книга о Рабле была опубликована в 1965 г.) оказала большое и, несомненно, благотворное воздействие на культурологию, искусствоведение и литературоведение последних трех десятилетий, порой вызывая и критику. Так, обращалось внимание на не учтенную Бахтиным связь карнавальной "раскованности" с жестокостью, а массового смеха с насилием. В противовес бахтинской книге говорилось, что смех карнавала из повестей Рабле сатанинский. Горестный, трагический подтекст книги Бахтина о Рабле, создававшейся в 1930-1940-е годы, явственно обнаруживается в недавно опубликованной рукописи ученого, где говорится, что жизнь по своей сути (во все времена) пронизана преступностью, что "тона любви" в ней заглушены и лишь "время от времени звучат освобождающие тона сатурналий и карнавала". С течением исторического времени возрастает культурно-художественная значимость смеха, выходящего за рамки массовой и ритуализованной праздничности, смеха как неотъемлемого звена повседневности - частной жизни и индивидуального общения людей. Установлено, что уже у первобытных народов смех, "привечая каждого", символизировал "дружественную и добрую компанию". Подобный смех, (его правомерно назвать индивидуально-инициативным) тесными узами связан с непринужденным, доверительным общением, с живой беседой, прежде всего с тем, что П.А. Вяземский назвал "сообщительной веселостью". Он присутствует в литературе разных стран и народов. В этом отношении знаменательны и диалоги Платона (в особенности "Федон", где Сократ накануне своей казни "улыбчиво" беседует и шутит со своими учениками), и повествовательная ткань таких произведений Нового времени (очень разных), как "Жизнь и мнения Тристама Шенди, джентльмена" Л. Стерна, "Евгений Онегин" Пушкина, "Василий Теркин" Твардовского, и поведение ряда героев отечественной классики (вспомним, к примеру, опоэтизированную Пушкиным склонность Моцарта к легкой шутке или неизменную улыбчивость князя Мышкина у Достоевского).

Индивидуально-инициативный смех может иметь и отчуждающе-насмешливый характер. Для его характеристики традиционно использовался термин ирония. Ироническая настроенность по отношению ко всему окружающему, к образу жизни людей и их привычкам была присуща древнегреческим киникам (V-IV вв. до н. э.) с их склонностью к эпатажу, злобному цинизму, уличным скандалам. Воинствующе нигилистический смех киников отдаленно, но достаточно явственно предварил ироническую настроенность произведений Ф. Ницше. В поэме "Так говорил Заратустра" мы читаем: "Я велел людям смеяться над их великими учителями добродетели, над их святыми и поэтами, над их избавителями мира". О себе философ писал: "Я не хочу быть святым, скорее шутом. Может быть, я и есмь шут". От смеха киников тянутся нити к формам поведения футуристов начала нашего века, а еще более-к ныне широко распространенному "черному юмору".

Значительное явление культуры и искусства Нового времени - романтическая ирония. По мысли Ф. Шлегеля, способность к иронии возвышает человека над противоречиями бытия и, в частности, над "низменной прозой" повседневности. Приписывая собственный взгляд на мир Сократу, Шлегель замечал, что "ирония подсмеивается над всем миром". Говоря об иронии, он утверждал также, что "в ней все должно быть шуткой и все всерьез, все чистосердечно откровенным и все глубоко скрытым", что "ирония - это ясное сознание вечной подвижности, бесконечно полного хаоса". О двойственности иронии, помогающей человеку открыть для себя "божественную идею", а вместе с тем способной уничтожить то, "чему она сама же дала видимость жизни", писал несколько позже К.-В.-Ф. Зольгер. Подобного рода универсальная ирония, будучи окрашена в трагические тона, присутствует в творчестве писателей символистского круга (А. Блок, А. Белый). Апология тотального философического смеха присуща современным гуманитариям структуралистской и постструктуралистской ориентации. Так, М. Фуко (Франция) в книге 1966 г. утверждал, что ныне "мыслить можно лишь в пустом пространстве, где уже нет человека", что желание думать и говорить о человеке есть "несуразная и нелепая" рефлексия, которой "можно противопоставить лишь философический смех".

Иронический взгляд на мир способен освобождать человека от догматической узости мышления, от односторонности, нетерпимости, фанатизма, от попирания живой жизни во имя отвлеченного принципа. Об этом настойчиво говорил Т. Манн. Вместе с тем "ирония без берегов" может вести в тупик нигилизма, бесчеловечности, обезличенности. Это болезненно ощущал Ф. Ницше: "Привычка к иронии портит характер, она придает ему постепенно черту злорадного превосходства, начинаешь походить на злую собаку, которая, кусаясь, к тому же научилась, и смеяться". О негативном потенциале тотальной иронии писал А Блок в статье "Ирония" (1908), характеризуя ее как болезнь, буйство, кощунство, результат опьянения, как симптом утраты человеческого в человеке; в 1918 г.-С.Н. Булгаков ("Теперь выигрышное время для иронии и злорадства").

Ирония, не знающая границ, способна "оборачиваться" тотальным отрицанием человеческого в человеке. По словам И.П. Смирнова, ценная литература в ее постмодернистской ветви тяготеет к тому, чтобы воспроизводить человеческую реальность как чудовищную. Здесь авторы "концептуализируют субъекта как ничем не контролируемую "машину желаний" как механико-органического монстра".

Наряду с универсальной иронией, направленной на мир и человеческую жизнь в целом, существует (и является весьма продуктивной для искусства и литературы) ирония, порождаемая восприятием и осмыслением конкретных, локальных и одновременно глубоко значимых противоречий жизни людей и их исторического бытия. Именно такого рода ироническая настроенность присутствует в произведениях юмористических и сатирических.

Сатира же Войновича заслуживает серьезного и непредвзятого подхода. Это мастер, умеющий оригинально использовать и артистически сочетать элементы литературных традиций. Войнович пишет о людях, условиями тоталитарного режима превращенных в озлобленную, запуганную и жадную толпу.

И следует заметить, у него эти люди подчас действуют в ситуациях, повторяющих самые героические и трогательные коллизии мировой классики, русской классики и фольклора.

Смех - способ для человека взглянуть на себя глазами обезьяны, утверждает профессор Александр Козинцев. Антрополог, этолог, приматолог, наконец, специалист в области странной науки - смеховедения, автор вышедшей недавно книги «Человек и смех» объяснил корреспонденту «РР», что смешного в шутках и как сбросить тяжкое бремя культуры. Представим себе инопланетянина, установившего контакт с земными учеными. Идет обмен весьма осмысленными и рациональными сообщениями, и вдруг представитель инопланетного разума замечает престранную вещь: земляне один за другим начинают издавать странные гортанные звуки, которые они называют смехом. И вот он спрашивает отсмеявшихся ученых: в чем смысл этого сообщения, что вы хотите этим сказать?

Непросто ответить на этот вопрос: мы привыкли к смеху настолько, что перестали задумываться о его значении. Давайте рассуждать как инопланетяне: понаблюдав за смеющимися, мы заметим, что они не просто издают гортанные звуки. Что-то еще меняется в их поведении. Прежде всего прекращается всякая деятельность. Даже самая простая. На дружеской вечеринке, еще даже не выпив, от какой-нибудь глупости мы начинаем хохотать так, что расплескиваем вино. Бывает, что даже на ногах устоять трудно - человек может со смеху кататься по полу, превращаясь в совершенно беззащитное существо. Казалось бы, такая реакция, прерывающая всякую деятельность, была с эволюционной точки зрения абсолютно невыгодна нашим предкам: им нужно было противостоять всяким хищникам, здесь же - полное расслабление. А ведь они жили в лесу, затем в саванне, словно разведчики в тылу врага, где из-за каждого куста выглядывали леопард или гиена. Трудно представить Штирлица хохочущим. Откуда же взялся смех, если все время нужно быть начеку?

Бытует мнение, что смех очень полезен: он способен исцелять и чуть ли не поднимать со смертного одра.
К большому сожалению, последние очень компетентные исследования эту гипотезу не подтвердили. В психотерапевтическом плане есть только один точно установленный факт: юмор облегчает страдания, отвлекает от боли. Но это вообще характерно для любых сильных эмоций, даже для отрицательных, таких как гнев или ужас.

Тогда зачем?
Давайте дальше рассуждать как инопланетяне. Итак, смех давал какое-то очень весомое преимущество, которое на эволюционных весах перевесило невыгоду от расслабления. Действительно, помимо расслабления происходит еще одна очень интересная вещь, на которую мы обычно не обращаем внимания: смех прерывает речь, он несовместим с речью. А бывает, рассказчик даже анекдот закончить не может - так ему самому смешно.

Вот именно. На мозговом уровне происходит то же самое: смех и речь конкурируют за контроль над голосом. Если голосовые органы находятся под контролем коры больших полушарий, человек не смеется - он говорит. Смех связан с подкорковыми, доречевыми, более древними структурами мозга. И не он один: под действием этой же древней системы вокализации мы кричим, когда обжигаемся или когда наши забивают гол голландцам, от страха или в моменты полового возбуждения. Вся эта так называемая лимбическая вокализация неподконтрольна воле. Во время смеха этот жесткий механизм полностью прерывает речь, мысль, культурно обусловленные действия - то есть все то, что делает человека человеком. Выходит, нам нужно время от времени сбрасывать с себя человеческое обличье?

Дело в том, что за все эти прекрасные приобретения, такие, например, как речь и культура, приходится платить. Ведь человеческое состояние - это бремя, как писал еще Руссо в XVIII веке. Даже когда я просто говорю на родном языке, я должен контролировать себя, и к концу этой речи, если, скажем, мне приходится читать лекцию, я нередко устаю. Нам кажется, что язык - это что-то вроде нашей кожи, которую мы не можем от себя отделить. Но сам процесс говорения, выбора правильных грамматических форм, синтаксиса достаточно утомителен. Эта особенность связана с необходимостью контроля речевых органов. У высших обезьян такого контроля нет, и, когда они хохочут, им приходится закрывать рот рукой, если они не хотят привлекать внимания.

А они хохочут?
Да. Правда, не так громко, как человек.
Так ведь у них нет культуры, от чего им отдыхать?
Их смех - первичный сигнал, из которого развился наш смех. Сигнал метакоммуникативный - то есть сообщающий нечто о самом процессе коммуникации. Если, например, я говорю вам что-то и смеюсь, то вы понимаете, что сказанное мною нельзя принимать всерьез. У обезьян это «сообщение о сообщении» означает совершенно определенную вещь: мы играем, нападаем друг на друга не всерьез. Не кусай меня по-настоящему - это только игра. В понимании такого сигнала ни в коем случае нельзя ошибиться: если кто-то примет шутливое нападение за истинное, это может стоить шутнику жизни.

Смех развился из этого сигнала о несерьезности нападения. Затем его значение безмерно расширилось, и смех стал метакоммуникативным сигналом несерьезности нарушения любой нормы, которую мы усвоили. В два года ребенок уже умеет шутить, как дочь Чуковского, которая пришла к нему со словами: «Папа, ава мяу», что означало «собака мяукает», а потом засмеялась, то есть подала сигнал, что не нужно ее слова принимать всерьез. Но ведь смеемся мы не когда устаем от культуры, а в некоторых особых, комических ситуациях. Что их объединяет?

То, что в каждой такой ситуации я делаю что-то запрещенное. Я говорю то, чего не должен говорить, а вы принимаете эту игру, позволяя мне изрекать глупости, непристойности и даже гадости. Фрейд, впрочем, считал, что подсознательно мы действительно хотим сделать то, что преподносим в виде шутки. Наверное, он просто был мало знаком с черным юмором. «Мальчик засунул палец в розетку. То, что осталось, собрали в газетку». Ни при каком мироощущении это обстоятельство не может нас радовать, это же чудовищно! Смеясь, мы просто перечеркиваем значение этой фразы. Вот простейшая комическая ситуация: человек поскользнулся на банановой кожуре, упал…

Западные исследователи часто видят в этом злорадство - эту популярную сейчас теорию выдвинул еще Томас Гоббс в XVII веке. Как в передаче «Сам себе режиссер»: с кого-то спадают штаны, кто-то падает в воду… Мы охотно смеемся над такими мелкими неприятностями наших ближних, вот на Западе и получила распространение теория злорадства.

На самом деле человек - великий коллективист. 90% своей истории он прожил в эпоху палеолита, когда не было собственности, моего и твоего, и за всякую беду и ошибку одного расплачивалась община целиком. Сегодня ты поскользнулся, завтра я поскользнусь… Это смех над потерей человеческого состояния выпрямленности, ходьбы на двух ногах.

Мы привыкли мыслить смешное в терминах сатиры, высмеивания. Но я утвердился во мнении, которое не разделяет никто из теоретиков юмора: человек, смеясь, смотрит на свое состояние глазами обезьяны. Есть такое замечательное комическое амплуа - мещанин во дворянстве, новый русский, который выбился откуда-то снизу и находится не в своей нише. Это про всех нас: ведь в сущности мы, пардон, троглодиты, попавшие в ситуацию, когда положение обязывает вести себя с достоинством. Человек по своей родословной абсолютный плебей, обезьяна, вставшая на две ноги. Социально мы люди, но биологически мы приматы - наш мозг так организован. И иногда мы смотрим на культуру глазами обезьяны и задаем себе вопрос: что за тряпки мы на себя напялили зачем окружили себя всем этим непонятным хламом?

В эти минуты человек и попадает во власть смеха, глядя глазами примата на свои культурные побрякушки.
Но ведь чувство юмора считается признаком интеллекта, особенностью скорее умного и тонкого человека?

Это распространенное мнение связано с очень рафинированными разновидностями юмора. Но большая часть того, над чем смеется любой из нас, - откровенные глупости. Комизм - это регрессия, когда человек глупеет. В своей основе юмор не что иное, как валяние дурака. А все эти невероятно рафинированные шутки, которые мы находим у Оскара Уайльда или Бернарда Шоу, - все это очень поздние и исключительно европейские вещи. Народный юмор очень груб, но от этого ничуть не менее смешон. Юрий Олеша, один из талантливейших наших писателей, сказал, что самое смешное, что он когда-либо видел, - это слово «жопа», напечатанное типографским шрифтом.

Но ведь есть люди, которые юмора не понимают?
К сожалению, бывают ситуации, когда юмор не воспринимается. Когда в датской газете были напечатаны карикатуры на пророка Мухаммеда - какую страшную реакцию это вызвало со стороны мусульман! Юмор - он как теннис, а что же это за игра, если играть хочется только одному участнику?

Этот случай вызвал ожесточенную дискуссию среди смеховедов: имеет ли право юмор вторгаться в неполиткорректные области? Но это вопрос не юмора, а культуры и политики. У мусульман есть чувство юмора, но над какими-то вещами их культура не позволяет им смеяться.

Но ведь юмор всегда служил оружием! Ирония, сарказм - сколько дуэлей было из-за шуток…
Нет. Михаил Бахтин, работы которого оказали огромное воздействие на науку о смехе, писал, что сатира - это позднее явление, знаменующее закат смеховой культуры. Как только начинается сатира, юмор и смех начинают деградировать.

В Новое время, когда все вдруг резко изменилось, обуржуазившиеся европейцы перестали воспринимать карнавал как законный способ переворачивать все с ног на голову (а ведь это один из древнейших праздников) и стали обижаться на высмеивание, а нувориши любой эпохи боятся смеха - попробуйте в современной Америке пошутить по поводу каких-нибудь меньшинств! Боже мой, эти прогрессивные американцы сейчас стали просто невероятно чувствительны к тому, чтобы ненароком кого-то не задеть. В результате они превращаются в антисмеховое общество: кого ни сделаешь объектом юмора, обязательно будут обиженные - «голубые», негры, женщины, американцы как нация и так далее…

Но ведь рассказывая анекдоты про чукчей, мы говорим не о реальных жителях Чукотки. Совершенно так же, как в Афинах IV века до нашей эры Аристофан выставлял на сцене Сократа в виде совершеннейшего шута и дурака, но все понимали, что речь вовсе не идет о каком-то порицании, просто на празднике Диониса дозволялось все.

Смех над политическими деятелями существовал задолго до либеральной цивилизации. Афиняне наградили Аристофана лавровым венком за пьесу «Всадники», в которой был изображен в виде шута и клоуна их кумир - всенародно избранный диктатор Клеон. Они понимали, что дело не в том, что Аристофан высмеивает Клеона и Сократа или даже самого Диониса в комедии «Лягушки», а в том, что он сам впадает в состояние временного поглупения и приглашает всех присоединиться к нему. Раз на празднике Диониса позволено хаять все - так давайте оттянемся! Вот и вся сатира. В более поздние времена к этому прибавился осуждающий элемент, чуждый смеху. Ведь по происхождению смех - знак дружелюбия, а значит, он несовместим с осуждением.

Нередко люди, не желая проявить открытое осуждение, смягчают его, облекая в форму шутки…

Возьмем конкретную ситуацию: Билл Клинтон попадает в скандальную историю с Моникой Левински. Град карикатур на Клинтона, Монику, Хиллари. Казалось бы, это должно резко понизить популярность «друга Билла». Но социологические опросы показывают, что он ни чуточки от этого не пострадал. То же самое и в России. Вспомнить хотя бы телепрограмму «Куклы». В ней издевались над всеми: Ельциным, Лужковым, Путиным. Правда, женщин-политиков щадили. Комедия изначально была мужским делом: женщины смеются, а мужчины смешат - это мужское занятие, и женщин лучше в него не впутывать. Кстати, обратите внимание: у Чаплина женщины никогда не становятся объектами смеха.

Но почему?
О, это безумно древняя традиция - я затрудняюсь дать точный ответ. Может быть, дело в природных особенностях мужчин и женщин. Смех ведь является элементом сексуального ухаживания: обычно мужчина смешит женщину, а не наоборот.

Но я сбился с «Кукол». Смотрите, казалось бы, это невероятно жестоко, и бедный Ельцин признавался жене, что ему тяжело это смотреть. Но, будучи человеком хорошим и немелочным, он ничего этого не запрещал. Кстати, господин Брынцалов, фармацевтический магнат, мультимиллионер, предлагал Шендеровичу, автору передачи, миллион долларов за то, чтобы тот сделал его персонажем «Кукол» накануне выборов, на которых Брынцалов баллотировался в президенты. То есть сатира, высмеивание настолько повышают рейтинг, что все прекрасно понимают, сколько это стоит.

Но в крайних своих проявлениях сатира несовместима с юмором. Сатирики желают использовать смех как оружие. Но смех не оружие, смех - это клапан для выпуска пара.

А голливудский злодейский смех - когда главный негодяй хохочет, совершая свои гнусные деяния?

У этого смеха тоже есть своя родословная. Его истоки мы находим в героическом эпосе самых разных народов. Европейцам, наверное, наиболее близок пример из «Илиады»:
Парис, торжествующий с радостным смехом
Вдруг из засады подпрянул и, гордый победой, воскликнул:
«Ты поражен! И моя не напрасно стрела полетела!
Если б в утробу тебе угодил я и душу исторгнул!»

Вот классический героический смех. И это типично для любого эпоса: победившие богатыри гордо смеются.

Трудно точно сказать, что это за смех. Он не раз фиксировался и в наше время, причем в очень неприятных ситуациях: любая резня - от Индонезии до бывшей Югославии - сопровождалась смехом победителей. Но обратите внимание: они хохочут, когда уже сделали свое черное дело.

Выдающийся австрийский этолог Конрад Лоренц сказал такую вещь:
«Собаки, которые лают, иногда все-таки кусают, но люди, которые смеются, не стреляют никогда». Хотя бы потому, что у вас палец дрогнет, и вы промахнетесь. Кстати, такой хохот может быть и деланным: богатырь смеется, желая показать противнику, что для него это - игрушки, что он еще десяток таких врагов легко одолеет.

Остается непонятным, что такое улыбка. Это редуцированная форма смеха?

По происхождению улыбка - знак подчинения и отчасти страха. Смех и улыбка развились из абсолютно разных обезьяньих выражений. Смех - из расслабленного отрытого рта, улыбка - из растянутого в гримасе выражения подобострастия. Это различие можно найти в фольклоре: смеются обычно богатыри, а улыбаются девушки, причем тогда, когда изображают покорность мужчине. Посмотрите, в каких неприятных социальных контекстах возникает такая неискренняя, «японская улыбка». Ученик, который вымученно улыбается у доски. Подчиненный, растягивающий губы в улыбке, в то время как начальник устраивает ему выволочку.
Но это лишь одна из разновидностей улыбки. Мужчина может улыбнуться женщине, начальник - подчиненному, сигнал может быть подан сверху вниз, и тогда это действительно ослабленный смех, знак дружелюбия. А смех от щекотки - это чисто физиологическая реакция?
Нет в смехе ничего чисто физиологического! Щекотка - это рудимент игровой борьбы. Чаще всего мы «щекочем» друг друга словами. Это, конечно, метафора, но когда не было слов, люди просто играли - прикасались друг к другу. Бахтин в своих работах придавал большое значение так называемому фамильярному телесному контакту: это не только щекотка, но и разные щипки, шуточные удары, потасовки. Дети смеются не от одной лишь щекотки, но и когда их подбрасывают, а потом ловят - это такой мягкий шок, как и щекотка. Эйзенштейн сказал замечательную фразу: «Щекотка - это острота, опущенная до предельно низкого уровня».

Мне кажется, что смех может играть и интеллектуальную функцию, помогая выйти за рамки ситуации.
Смех помогает подняться на метауровень. Тактика мозгового штурма во многом основана на юморе - когда идеи доводятся до абсурда. Но всегда находиться в этом состоянии нельзя. На метауровне происходит то же самое, что и во время смеха: мы не можем действовать, а нужно решать серьезные вопросы.

Для меня смысл юмора в другом: он показывает, что все мы независимо от расы и возраста - представители вида хомо сапиенс. Плохо, когда кто-то этого не понимает, но мы можем стараться не задевать их самолюбие, как в случае с датскими карикатурами. Для меня смех - это средство великого человеческого единения.

То есть нас объединяет желание избавиться от культуры…
Да, мы все приматы…
Последний вопрос: осталась ли для вас в проблеме смеха какая-то тайна?

Если бы я сказал «нет», вот тут впору было бы надо мной посмеяться. Мало можно назвать таких научных проблем, где нас ждало бы еще столько сюрпризов. Я не могу понять очень многого - тот же пример с карикатурами или американскую политкорректность. Почему в каких-то областях у нас столько священных коров, что даже подсознание нам отказывает? Обезьянам, кстати, оно никогда не отказывает, потому что, как я уже говорил, непонимание шутки может стоить шутнику жизни. А в данном случае сплошь и рядом возникает непонимание. Почему у людей в эту игру так часто желает играть только один из участников? Почему в детстве для многих нет ничего более мучительного, чем когда над тобой смеются? Это настоящая мина под мою теорию. И «спасает» ее лишь тезис о том, что высшие корковые функции и речь, наложившись на древние бессознательные мотивации, их во многом задавили. Речь кажется нам лучше, чем доречевые сигналы, а ведь это не совсем так: если бы мы научились их понимать, скольких трагедий удалось бы избежать!
С сайта yugsegodnya.ru/enio
Метки:

Процитировано