В своем неоконченном романе «Записки покойника» Булгаков рассказывает до-вольно близко к реальности историю написания и попыток напечатания своего первого романа — «Белая гвардия». А затем в рукописи «Записок покойника» появляются такие слова: «Ну что же, сиди и сочиняй второй роман, раз ты взялся за это дело…» И тут же он говорит о главном препятствии, которое у не-го было: «…в том-то вся и соль, что я решительно не знал, о чем этот вто-рой роман должен был быть? Что поведать человечеству?.. Вот в чем вся беда». Ав-тор ищет тему, безусловно для него самого важную, а в то же время способ-ную преодолеть уже очевидные в то время цензурные препятствия. К тому вре-мени, когда в 1936 году пишутся «Записки покойника», Булгаков прекрасно уже знал, о чем этот роман должен быть, и мало того — уже была закончена черновая ре-дакция.

Вся суть вопроса в том, что замысел был для своего времени крайне необыч-ный. Сохранилась тетрадь, уничтоженная на две трети автором, с обрывками первой редакции романа, и там страницы в конце — озаглавлены «Матери-ал». Они разграфлены, и одна графа названа наверху «О Боге», а вторая — «О Дьяво-ле», с большой буквы. Если при этом иметь в виду, что авторская ра-бота в этой тетради идет в 1928 году, на одиннадцатом году советской власти, то становит-ся очень по-нятным тон разговора Воланда, нам уже известного по последним редак-циям, с извлеченным из клиники Стравинского Мастером о его романе. Он го-ворит: я написал роман. «„О чем роман?“ — „Роман о Пон-тии Пилате“. …Во-ланд рас-смеялся громовым образом… <…> „О чем, о чем? О ком? — заговорил Воланд, перестав смеяться. — Вот теперь? Это потрясаю-ще! И вы не могли най-ти другой темы?“».

То есть Воланд всячески подчеркивает то, что для современника должно было быть абсолютно очевидным: более неподходящей для советской печати темы, чем роман о Боге и дьяволе, нельзя было даже и придумать в 1928 году. Это было не менее, если не более смело, чем в 1923 году назвать свой первый роман «Белая гвардия». Мы сегодня уже не можем до конца дать себе в этом отчет. Белогвардейцы — это были враги советской власти; по-другому их не называ-ли, как «белогвардейская сволочь» и «золотопогонная сволочь». Булгаков наз-вал ро-ман «Белая гвардия» и держался за это название. Ну что же это такое — роман о Боге и дьяволе, задуманный им? Почему и как?

Отношения Булгакова с религией были достаточно сложные и причудливые на протяжении его жизни. Один из многочисленных детей преподавателя Ду-ховной академии, он не подвергал сомнению бытие Божие. У них каждое вос-кресенье отец читал сам вслух Библию — были семейные воскресные чте-ния. Булгаков лишился отца в 16 лет, через полтора года поступил в университет на медицинский факультет. И вот тут резко отошел от религии — еще и отча-сти под влиянием своего отчима, тоже врача, второго мужа своей матери, Вос-кресенского Иван Павлович Воскресенский (1879-1966) — киевский врач-педиатр, второй муж матери Булгакова, Варвары Михайловны. Помог Булгакову изба-виться от морфиновой зависимости. . Медики, как правило, в те годы отходили от религии, и это можно объяснить. В сущности, это эпоха младодарвинизма, потому что теория Дарви-на только-только начала широким образом применяться в преподава-нии, в том числе и на медицинских факультетах. Это была новация, и она каза-лась полно-стью противоречащей Библии и всему, что знали люди о происхож-дении человека из Священного Писания. Поэтому у него и у доктора Воскре-сенского ве-лись дебаты с матерью Булгакова, которая была, как жена профес-сора Духов-ной академии, совершенно верующим человеком. У них велись очень большие споры, и, к счастью для биографов Булгакова, следы этих спо-ров остались в дневнике его младшей сестры Надежды. «Миша спрашивает ме-ня: „Хри-стос — Бог?“ Ну я не могу еще ответить так, как он». Подразумевается, что нет.

Проходят годы, и начинается Гражданская война, которая ошеломила и Булга-кова, и многих его сверстников. В 1916 году он закончил медицинский факуль-тет, их досрочно выпустили для участия в мировой войне. И через два года, уже в 1918 году, начинает вовсю полыхать Гражданская война, братоубийствен-ная война, в Украине и везде в России. По роману «Белая гвардия» совершенно ясно, что Булгаков мучительно размышляет над тем, почему пошли брат на брата, сын на отца. И он ищет, что хорошо видно в «Белой гвардии», ключ в Священном Писании. И больше всего — в Откровении Иоанна Богослова. «Бе-лая гвардия» вся прошита цитатами оттуда. Он возвращается к религии в поис-ках ответа на происходящее в реальности вокруг него. Когда спорят, был ли Булгаков верующим, надо перечитать молитву Елены, когда она молится за жизнь старшего брата перед иконой Богородицы. Она говорит: «Мужа ты от-няла у ме-ня, но оставь брата». Муж, Тальберг, уже уехал, сбежал вместе с нем-цами за гра-ницу. И она молится. Вот это страстное моление, довольно убеди-тельное, нам говорит, что неверующему человеку трудно написать такое. Хотя на сто про-центов мы никогда так не можем сказать.

Во второй половине 1920-х годов Булгаков чувствует себя совсем по-другому, чем на первом курсе медицинского факультета, где он был уверенным атеи-стом. Здесь он уже другой. Но мало этого: происходят такие явления в тогда-шней ранней советской жизни, которые не могут не задеть до глубины души чело-века, воспитанного в других параметрах. В январе 1923 года по улицам Москвы идет так называемое шествие — празднуется «комсомольское рожде-ство» Празднования «комсомольского рождества» и «комсомольской пасхи» прошли по всей стране в 1922-1923 годах. На улицах были проведены шествия и карнавалы. После ус-пешного «комсомольского рождества» бюро ЦК РКСМ приняло постановление об «уста-новлении 7 января днем свержения богов». Между тем Антирелигиозная комиссия ЦК РКП(б) посчитала неуместным дальней-шее проведение шествий и карнавалов, а XII съезд партии (17-25 апреля 1923 года) призвал отказаться от «нарочито грубых ме-тодов» антирелигиозной пропаганды. . Несут картины, псевдоиконы со сверхкощунственными рисунками и надпися-ми: «Раньше богородица рожала Христа, а сейчас родила комсомоль-ца». И изо-бражен в ее ногах маленький ребенок, комсомолец, бог знает что. Но и этого мало. Булгаков приходит со своим тогдашним приятелем, молодым писателем Стоновым Дмитрий Миронович Стонов (1893-1962) — журналист и писатель. В 1949 году арестован по делу Антифашистского еврейского комитета, при-говорен к 10 годам лагерей. В 1954 году освобожден и реабилитирован. , в редакцию газеты «Безбожник». И дальше делает за-пись в днев-нике: «Да, все абсолютно ясно. Именно к Христу ненависть». Даже не к рели-гии, а к Христу, и это его тоже глубоко задевает.

Личность Иисуса Христа остается для него очень интересной и важной в тече-ние и молодых лет жизни. Но нужно напомнить, что в 1920-е годы продолжа-лась, несмотря на огромные перемены в социальной жизни, богатейшая жизнь идей русского романа второй половины XIX века. И в первую очередь романов Достоевского, с напряженнейшим размышлением его героев о бытии Божием. Они ставят на себе эксперименты, вплоть до самоубийства, чтобы проверить, верно ли представление о бытии Божием. Это никуда не делось, хотя и полно-стью исчезло из печатной литературы. На фоне этого активного вытеснения всей философско-художественной проблематики конца XIX — начала XX века в печатной советской литературе это продолжается в некоторых умах. И вот это сообщило творческой мысли Булгакова особую напряженность.

От работы его над вторым романом остались две тетради с вырванными напо-ловину или на две трети полностью исписанными листами. Осенью 1969 года я каждый день общалась с Еленой Сергеевной Булгаковой , в течение полуто-ра месяцев, в связи с последней частью архива. Я проводила время у нее с один-надцати утра до одиннадцати вечера. Я спросила ее, что это за странные тет-радки. Она сказала, что это ранние редакции романа «Мастер и Маргарита». И я ее спросила, почему они в таком странном виде. И вот то, что она мне ска-зала, — это единственный источник, который мы имеем. Я ей верю, конечно, у нее не было необходимости что-то придумывать. Это объясняет, почему они в таком виде. Она рассказывала мне: «В марте 1930 года я перенесла свою машинку». (У них с Булгаковым вовсю шел роман, уже второй год, с весны 1929 года. Конечно, тайный: она была замужем за известным военным Шилов-ским, и у нее было двое детей.) Она говорит: «Хотя Шиловский и был недово-лен, но я перенесла машинку на Большую Пироговскую По адресу Большая Пироговская, 35, Михаил Булгаков жил с 1927 по 1935 год. и там печатала». Она очень хорошо печатала, и в том числе под его диктовку. У Любови Евгень-евны была своя жизнь, она смотрела на это сквозь пальцы. «И вот я печатала его письмо правительству СССР». Оно известно, датировано 28 марта 1930 го-да. Очень большое. «Продиктовав строки: „И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе“, Миша сказал мне: „Ну раз это уже написа-но, это должно быть и сделано!“ И он стал вырывать листы и бросать в печку, топящуюся здесь. Конец марта. Я его тогда спросила: „А почему ты тогда не всю тетрадку сжигаешь?“ А он мне ответил: „Если я все сожгу, никто не по-верит, что роман был“».

Поэтому остались две тетради с частью листов у корешка. И вот год спустя, ле-том 1970-го, Елена Сергеевна после просмотра фильма «Бег» скоропостижно скончалась. Это очень быстро произошло, сильный сердечный приступ дома. Я обрабатывала в это время в течение нескольких лет архив писателя, уже пе-реданный ею в Отдел рукописей Государственной библиотеки имени Ленина. И вот дошла очередь обработки до этих двух тетрадей. А технология обработки состоит в том, что ты заключаешь рукопись в обложку с клапанами из твердой бумаги, похожей на картон. Во всех архивах обрабатывающий писал своей ру-кой на обложке. Я должна была написать наверху: «Булгаков Михаил Афанась-евич. [„Мастер и Маргарита“. Роман. Первая редакция.]». И если надо было это мне написать своей рукой, то все, я надеюсь, понимают, что это сов-сем другая мера ответственности. Я должна была стопроцентно быть уверен-ной, не просто со слов Елены Сергеевны, что это действительно начало «Масте-ра и Маргари-ты». А там остались кусочки строк. Я села и стала пытаться по-нять. В пер-вой же главе на первых же страницах мелькает имя Берлиоза, но имя и отче-ство его другое, Владимир Миронович. Беседует он на Патриар-ших прудах с Антошей Безродным. Потом он становится Иванушкой Поповым, потом Ива-нушкой Безродным. И действительно, в их разговор вторгается странный ино-странец. Но надо было более уверенно все это определить. Тогда я посчитала количество букв в уцелевших фрагментах, нарисовала все это на странице, и стала дописывать строки по своему разумению, имея в виду предполагаемое число знаков. Часа через четыре такой кропотливой работы я поняла неожи-данно для себя, что занимаюсь реконструкцией романа. Я не со-биралась это делать! Я только хотела понять, действительно ли это «Мастер и Маргарита», те ли там герои. И вдруг я вижу, что реконструировала уже две или три стра-ницы. Тогда я решила реконструировать дальше, следуя словам Воланда, что рукописи не горят.

Были обстоятельства, способствующие успеху моей работы. Во-первых, у Бул-гакова разборчивый и довольно крупный почерк. Очень редкие вписывания на полях и четкие концы строк. У многих строки загибаются в конце, и непо-нятно, если это оторвано, сколько там было букв. У него — нет. У него четкие концы строк. Когда Булгаков видел, что надо сильно править рукопись, он на-чинал ее сначала, с новой тетрадки. Во-вторых, я сделала маленькое открытие: у Булгакова очень много таких повторяющихся сюжетно-повество-вательных блоков. У него повторяются слова при описании, например очень часто можно встретить в разных его романах: «сказал, дернув щекой». И этого очень много при его разнообразной прозе, его ярком художестве. При этом на-бор средств достаточно считаемый. Поэтому у него в арсенале речевых средств немало ме-ста принадлежит излюбленным словам и оборотам речи. Для описа-ния близ-ких ситуаций нередко привлекаются одни и те же слова. Наконец, третье. В ре-конструкции первых глав у него встречаются евангельские и апокрифические тексты. Существует апокриф, что по дороге к Христу, с огромными усилиями несущему свой крест, как известно (отсюда и выражение «Каждый должен нести свой крест»), подошла девушка Вероника. Увидев, как течет по его лицу кровавый пот от тернового венца, она утерла его лицо платком, и на этом плат-ке осталось изображение лика Христа. Все это там было, и легко было догады-ваться, о чем речь, и вставлять эти части. И они способствовали моим догад-кам.

Таким образом, в течение двух лет были восстановлены триста страниц сож-женного текста. Там было 15 глав, это был незаконченный роман, но тем не ме-нее очень многое было понятно. Первая глава кончалась разговором иностран-ца с Берлиозом и Иванушкой. Он говорит: «Как, вы не верите? Это очень инте-ресно! Тогда пожалуйста». Воланд нарисовал прутиком на песке изображение Иисуса Христа и сказал: «Наступите ногой на это изображение Христа». И тут разворачивается целая драма. Они оба отказываются и говорят: да, мы не ве-рим, но мы не будем доказывать свое неверие таким глупым образом. Да нет, говорит, вы просто боитесь, интеллигенты вы, больше никто. И тогда Ивануш-ка чувствует себя глубоко оскорбленным: «„Я — интелли-гент?! — прохрипел он, — я — интеллигент“, — завопил он с таким видом, словно Воланд назвал его по меньшей мере сукиным сыном…» И он стирает ри-сунок своим, как пишет Булгаков, скороходовским сапогом. И сразу после этого довольно быстро раз-ворачивается картина гибели Берлиоза, как будто этим ко-щунственным же-стом Иван Бездомный, тогда еще Безродный, привел к этой катастрофической ситуации.

Глава вторая называлась «Евангелие от Воланда», затем — «Евангелие от дья-вола». И она вмещала, в отличие от того, что мы знаем в поздних редак-циях, все, что относится к истории Иешуа. Она не была растянута через весь роман, как это произошло в последующих редакциях. В этой первой редакции отсут-ствует резкая отделенность новоза-ветного материала от современного. В изве-стных нам последних редак-циях Воланд произносит только первую фразу, а дальше идет глава в Иерусали-ме, в Ершалаиме. И в следующей главе — последняя фраза. А здесь, в этой гла-ве, все было перемешано. Воланд говорит: «Ну вот я вам дальше расскажу…» — и так далее. Идет совсем по-другому построенный рассказ.

В этой редакции были герои, которые потом не встречались. Например, глава «На ведьминой квартире» рас-сказывала о знаменитой поэтессе Степаниде Афа-насьевне, которая проживала в большой благоустроенной квартире вдвоем с мужем-невропатологом: «Стра-дая какими-то болями в левой лодыжке, Сте-панида Афанасьевна делила свое время между ложем и телефоном». И вот она-то и разносит по Москве известие о гибели Берлиоза, сообщая всем это по телефону, с подробностями, которые сама во многом выдумывает. И в конце главы в рассказ вступает повествова-тель, который вообще играет в первой ре-дакции довольно активную роль, и подвергает критике ее версии гибели Бер-лиоза: «Если б моя воля, взял бы я Степаниду да помелом по морде. Но, увы, нет в этом надобности: Степанида неизвестно где, и, вероятнее всего, ее уби-ли». Больше эта героиня нигде не появляется. Дальше — «Интермедия в Шала-ше Грибоедова», там тоже появ-ляется Иванушка, в ресторане Дома Грибоедова. А дальше — сцена психиатри-ческой лечебницы, конец которой не повторяется в поздних главах, а он очень интересный. Ночью два дежурных санитара пси-хиатрической больницы видят в больничном саду огромного, в шесть аршин, черного пуделя. Одному из санитаров кажется, что пудель этот прыгнул из больничного окна. Он воет в саду, затем устремляет морду к окнам больни-цы: «обвел их глазами, полными боли, как будто его мучили в этих стенах, и покатил, перегоняя свою тень». А потом выясняется, уже в девятой главе, что в эту ночь из лечебницы сбежал Иванушка Бездомный, вполне может быть, что в облике этого черного пуделя. Или в облике пуделя был Воланд, который по-мог ему сбежать, одно из двух.

И поразительная глава «Марш -фюнебр», «Траурный марш», которая дает сов-сем неизвестный нам по другим редакциям вариант похорон Берлиоза. Гроб везут на колеснице, бежавший из лечебницы Иванушка отбивает гроб с телом друга у похоронной процессии, вскакивает вместо кучера, бешено настегивает ло-шадь, за ним гонится милиция. Наконец, на Крымском мосту колесница вме-сте с гробом обрушивается в Москву-реку. Иванушка прежде этого успевает сва-литься с козел и остается жив. И снова возвращается в лечебницу. А отсюда в следующей черновой редакции, также сожженной, — там кусочек был ее, всего несколько глав, — Берлиоз предполагает, что его после смерти сожгут в крема-тории, а инженер-консультант возражает: «„…как раз наоборот: вы будете в во-де“. — „Утону?“ — спросил Берлиоз. „Нет“, — сказал инженер».

И самое интересное — в одиннадцатой главе появляется герой, который потом полностью исчезает. Под детским именем Феся. Это человек, кончивший исто-рико-филологический факультет Москвы, занимавшийся демонологией, и со-вершенно ясно — он огромный эрудит, занимавшийся очень серьезно Сред-невековьем, медиевист, — что именно ему предназначалась роль второй встре-чи с Воландом, после берлиозовой. Как бы противопоставле-ние: Берлиоз, кото-рый даже не узнал, что перед ним сатана, и Феся, который должен прекрасно узнать Воланда. Я не скрою, что горжусь восстановлением названия этой гла-вы. От нее осталось две буквы от одного слова и полностью последнее слово — «…ое эрудиция». Долго размышляя, я пришла к выводу, что в данном случае однозначно читается «Что такое эрудиция». Других вариантов предложить нельзя. У Феси была диссертация «Категория причинности и кау-зальная связь…» и так далее.

И в этой редакции 1928/29 года нет ни Мастера, ни Маргариты, уже это не-обы-чайно важно. Сначала я думала, как осторожный источниковед, что, может быть, их нет в этих пятнадцати главах, а они могли появиться дальше. И я осторожно написала об этом в своей работе 1976 года, но, когда работа уже печаталась, поняла, что осто-рожничала зря. И сейчас, я думаю, многие со мной согласятся. Мастер в после-дующих редакциях перед Иванушкой появляется в том самом месте, где нахо-дилась композиционно глава о Фесе. Представьте себе типографскую кассу, прежнюю, с буквами. Автор вынимает одну букву из ячейки, он вынимает од-ного героя и на его место вставляет другого. Феся находился на том месте, на котором должен был появиться и появился Мастер. Там рассказывается, как он преподавал в разных местах. И вдруг появляется в одной «боевой газете» ста-тья. В ней Фесю, бывшего помещика, называли Тру-вер Рерюкович: «…бу-дучи в свое время помещиком, издевался над мужиками в своем подмосковном имении. А когда революция лишила его имения, он укрылся от грома правед-ного гнева в Хумате…» Хумат — это Вхутемас Вхутемас — Высшие художественно-техниче-ские мастерские, учебное заведение, где го-товили архитекторов, художников и скульп-торов. Вхутемас был создан в 1920 году после слия-ния Первых и Вторых ГСХМ (Госу-дарствен-ных свободных художествен-ных мастерских). Те, в свою очередь, возник-ли на базе Стро-гановского училища. Во Вхутемасе препода-вали Владимир Фаворский, Павел Флорен-ский, архитекторы Жолтовский, Мельников и Шехтель. , где он преподавал разные дисци-плины. «И тут впервые мягкий и тихий Феся стук-нул кулаком по столу и сказал (а я забыл предупредить, что по-русски он гово-рил плохо, сильно картавя: он много времени провел вместе с матерью в юные годы в Италии и так далее, он был итальянист, демонолог и прочее): „Этот раз-бойник, вероятно, хочет моей смерти!“ И пояснил, что он не только не изде-вался над мужиками, но да-же не видел их „ни одной штуки“. И Феся сказал правду: он действительно ни одного мужика не видел рядом с собой». Это пока еще идет моя реконструк-ция, а потом я скажу, где полный текст Булгакова. «Зимой он сидел в Москве в своем кабинете, а летом уезжал за границу и нико-гда не видел своего подмос-ковного имения. Однажды он чуть было не поехал, но, решив сначала ознако-миться с русским народом по солидному источнику, прочел „Историю пуга-чевского бунта“ Пушкина, после чего ехать наотрез отка-зался, проявив неожи-данную для него твердость. Однажды, впрочем, вернув-шись домой, он гордо заявил, что видел, — дальше идет полный текст Булга-кова, — настоящего русского мужичка: „Он в Охотных рядах покупал капусты. В треухе. Но он не произвел на меня впечатления зверя“. Через некоторое вре-мя Феся развернул иллюстрированный журнал и увидел своего знакомого му-жичка, правда, без треуха. Подпись под старичком была такая: „Граф Лев Ни-колаевич Толстой“. Феся был потрясен. „Клянусь Мадонной, — заметил он, — Россия — необыкновенная страна. Графы в ней вылитые мужики“. Таким обра-зом, — так кончается глава, — Феся не солгал». 

Расшифровка

У Булгакова сняли с постановки все пьесы в 1928/29 году. А у него с большим успехом шли не только «Дни Турбиных», но и «Зойкина квартира», готовился «Багровый остров», уже была генеральная репетиция. Все было снято, и он ре-шил вообще покончить с литературной работой, потому и сжег роман. Но до этого, как мне удалось установить, его работа шла по двум линиям. Пер-вая — сугубо автобиографическая, что отражено прямо в названиях произведе-ний: например, «Записки на манжетах». И я поражалась: когда я только с ними столкнулась, еще мало зная биографию, то думала, что это у него такой литера-турный прием — подделываться под автобиографию. А впоследствии я убеди-лась, что там довольно точные автобиографические детали. Например, «Запис-ки юного врача»: его жена — первая жена, «венчанная», как она говорила, — подтверждала что все эти операции действительно были, что все описанные случаи реально происходили в его врачебной жизни в селе Никольском. Он обладал таким особым свойством: он очень остро чувствовал литератур-ность своей жизни. Он жил непосредственно, он не подделывал свою жизнь под литературу, но как бы со стороны взирал на свою жизнь и олитературивал ее в процессе. Когда кончался один этап, он ясно это понимал и описывал его. Так было в «Записках врача» — это его первое произведение, между прочим. Он назвал его «Наброски земского врача», ранняя рукопись не сохранилась, но он писал ее еще в Вязьме в 1917 году. Затем он попал во Владикавказ — это «Записки на манжетах»; потом попадает в Москву — вторая часть «Записок на манжетах»; и, наконец, он описал в «Записках покойника» историю попыток публикации «Белой гвардии» и постановку «Дней Турбиных».

Вторая линия творческой работы — совершенно другая. Ни капли автобиогра-фического — и, в отличие от линии автобиографической, участие гротеска. Это «Дьяволиада» и особенно «Роковые яйца» и «Собачье сердце». И вот я предпо-лагаю, что первая редакция «Мастера и Маргариты» — она была названа «Кон-сультант с копытом», «Копыто консультанта» — должна была продолжать эту линию. Ему был нужен герой, он появляется в «Роковых яйцах» — профессор, который придумывает, как быстро увеличивать животных и птиц. Он сам гиб-нет, но дальше, в «Собачьем сердце», — как бы инкарнация этого героя. Перед нами устойчивый тип всемогущего героя. Профессор Преображенский не про-сто может из собаки сделать человека, но и, когда она себя не так повела, пре-вратить его обратно в собаку. Я пришла к выводу, что в состав поэтики Булга-кова, в состав его литературной работы, его особенностей входила победитель-ность. В этих неавтобиографических повестях описывается жизнь советской Москвы. Если бы он был таким сугубым реалистом, то должен был бы описать, как расплющивает интеллигентного человека советская жизнь. Это ему прети-ло. В его натуре была победительность, и он не мог этого описать. Булгаков не мог рассказать о современной Москве, противопоказанной интеллигент-ному человеку, профессору. Он не мог сделать так, чтобы он погибал, подобно тому, как в «Дьяволиаде» погибает ее герой, маленький человек. Он сделал одну, первую — и она же последняя — попытку изобразить маленького чело-века. Он хотел изображать других.

И вот вслед за профессором Преображенским он хотел изображать это всемо-гущество. Ему было нужно существо, которое расправляется с современника-ми, не устраивающими его, с нынешними властителями. Началось это у Пре-ображенского, а Воланд должен был это завершить. Недаром даже в письме Булгакова правительству Письмо правительству СССР было написано 28 марта 1930 года и разослано, по свиде-тельству Елены Сергеевны Булгаковой, семи адресатам: Сталину, Молотову, Кагановичу, Ягоде, Калинину, наркому просвещения Андрею Бубнову и заведующему сектором искусств Наркомпроса РСФСР Феликсу Кону. В письме Булгаков указывал, что его произ-ведения запрещены и сочтены антисовет-скими, а сам он находится на грани нищеты: «Невозможность писать для меня равносиль-на погребению заживо. <...> Я прошу прави-тельство СССР приказать мне в срочном по-рядке покинуть пределы СССР в сопровож-дении моей жены Любови Евгеньевны Булга-ковой. Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу». В каче-стве альтернативы он просит дать ему работу режиссера, если не режиссера, то статиста, если не статиста, то рабочего сцены. и в позднейшем дневнике Елены Сергеевны Елена Сергеевна Булгакова (Шиловская) (1893-1970) — третья жена Булгакова. этот роман называется «Роман о дьяволе». До поры до времени дьявол здесь главен-ствовал. Дьявол посещает Москву и вершит свой суд. Всемогущее существо. А дальше происходят изменения.

После письма правительству раздается звонок Сталина, которого Булгаков не ожидал. Он говорил Елене Сергеевне: «Если мне никто не позвонит, — а они разнесли письма по семи адресам тогдашних правителей, — если никто не от-кликнется, я покончу с собой». У него был приготовлен браунинг. Позвонил Сталин, и Булгаков поверил. У него есть такое высказывание, через два года, в письме Павлу Сергеевичу Попову Павел Сергеевич Попов (1892-1964) — про-фессор философии, преподавал в Пушкин-ском Доме и на философском факультете МГУ. : «В жизни своей я совершил пять роковых ошибок. За две из них я себя не виню — они были следствием налетевшей как обморок робости». Вот первая из этих двух ошибок, я считаю, был ответ Ста-лину на коварно составленный вопрос в телефонном разговоре. Причем разго-вор его застал врасплох: он днем лег поспать, Любовь Евгеньевна Любовь Евгеньевна Булгакова (Белозерская) (1895-1987) — вторая жена Булгакова. его разбу-дила криком: «Скорей, к телефону! Сталин звонит!» Сначала он не поверил. Выматерил звонившего и бросил трубку. Тут же раздался телефонный звонок снова, и ему сказали: «Не бросайте трубку, с вами будет говорить товарищ Сталин». Он-то считал, что это розыгрыш. Булгаков услышал, как рассказы-вала мне Елена Сергеевна с его слов, этот глуховатый, с удивившим его очень сильным кавказским акцентом голос. И одна из первых фраз Сталина, вторая фраза, была: «Что, может быть, правда отпустить за границу? Что, очень мы вам надоели?» Вот эта фраза «Что, очень мы вам надоели?», видимо, оцепе-нила Булгакова. В это время уже прошло «шахтинское дело» «Шахтинское дело» («Дело об экономиче-ской контрреволюции в Донбассе») — про-цесс 1928 года против руководителей пред-приятий угольной промышленности и спе-циалистов, которых обвинили во вредитель-стве и саботаже. Процесс проходил в Москве, в Доме Союзов. К расстрелу приговорили 11 человек. , готовилось «де-ло Промпартии» «Дело Промпартии» — процесс 1930 года против инженеров, якобы создавших анти-советскую организацию для саботажа рабо-ты предприятий и транспорта. «Дело Пром-партии» привело к репрессиям по делам о вредительстве в десятках отраслей, в об-щей сложности было арестовано более двух тысяч человек. . Сталин с декабря 1929 года, со своего юбилея, вошел пол-ностью в роль властителя страны, и уже можно было довольно серьезно его бояться. Похоже, что «налетевшая как обморок робость» относилась к тому, что он испугался этого вопроса. Если ответить: «Да, отпустите», получается: «Да, вы мне надоели». И он ответил… Это записано в дневнике у Елены Серге-евны — правда, через 25 лет. Я считаю, что она сгладила реплику Булгакова, придала ей очень литературный характер. Он этого вопроса не ожидал, писала она в дневнике, как и не ожидал самого звонка. Она показывает, что вопрос за-стал его врасплох. А формула литературная: «Да, я очень много думал в послед-нее время. Я думаю, русский писатель не может жить без родины». То есть отказался от своей просьбы об отъезде, ради которой он писал огромное письмо! И тут же Сталин охотно, даже удовлетворенно ответил: «Да, я тоже так думаю». Булгаков остался, и, как выяснилось впоследствии, навсегда, в Совет-ском Союзе, в котором он вовсе не желал жить. И вот эта решающая реплика в разговоре со Сталиным, возможно продиктованная «налетевшей как обморок робостью», эта фраза, отказ от отъезда, оказалась решающей в изменении замысла романа «Мастер и Маргарита».

Что же получилось после разговора Булгакова со Сталиным 18 апреля 1930 го-да (после похорон Маяковского — считается, что это подействовало на Стали-на)? Отказавшись от своей просьбы, ради которой писалось все письмо, Булга-ков отдал себя в руки того, кто уже в последние год-полтора был полным, неограниченным властелином страны и судеб всех ее жителей. Но Булгаков не сразу это понял. Он прибежал, как рассказывала мне Елена Сергеевна, к ней на Большой Ржевский, где она жила еще с Шиловским в семье, перевозбужден-ный, в эйфории. «Он позвонил мне, он позвонил!» Он считал, что переломится его творческая судьба. Ничего подобного! Да, его приняли с распростертыми объятьями во МХАТе, дали ему зарплату, он стал исполнять в какой-то степени функции заведующего литературной частью, хотя там был другой заведующий, он стал помощником режиссера и прочее, стал готовить инсценировку «Мерт-вых душ» Гоголя — писать ее, а потом помогать ставить (он очень любил Гого-ля, но любой поймет, кто знает Булгакова, что это не могло исчерпать его твор-ческих возможностей). Но он все ждал, когда раскроются возможности для его печатания и для его пьес на сцене. Ничего подобного! И он понял это в течение ближайших месяцев, что он отдал себя в руки Сталину, ничего не получив вза-мен. О его трагическом самоощущении недвусмысленно свидетельствует един-ственное известное нам его стихотворение. Незаконченное, наброски сохрани-лись в архиве, под французским названием «Funérailles», «Похороны». Он рас-сказывает о своем самоубийстве:

В тот же миг подпольные крысы
Прекратят свой флейтный свист.
Я уткнусь головой белобрысой
В недописанный лист.

То есть очевидное изображение самоубийства. То, что Булгаков продолжал писать, — это не Сталин его к творческой жизни вернул, а тот, кто вдохнул в него творчество, творческую силу. Сталин здесь был ни при чем. Проходит 1930 и 1931 год — и ни одной пьесы на сцене. И только в феврале 1932 года Сталин со свойственным ему коварством, уходя с какого-то спектакля во МХАТе, повернул голову к одному из его провожавших и сказал: «Что-то я у вас давно не вижу на сцене „Дней Турбиных“». Конечно, это полное при-творство, все он прекрасно понимал. Они забегали, у них уже были уничто-жены декорации. И только тогда, в течение двух недель, были восстановлены на сцене «Дни Турбиных» после почти двухлетнего, даже больше, если иметь в виду момент снятия, перерыва.

В 1931 году, еще до восстановления «Дней Турбиных» на сцене, в состоянии полной прострации — ничего, кроме инсценировки «Мертвых душ», у него не предвидится — Булгаков делает наброски нового варианта романа, в кото-ром появляется автобиографическая тема. Там идет рассказ от первого лица — Мастер потом не говорит от первого лица. Повествователь говорит о каких-то своих фактах, совсем немного. И появляется Маргарита, лишь одной ремаркой, состоящей из трех слов. Больше в набросках нет ни слова о ней. Но будущую героиню можно узнать по этим трем словам: «Маргарита заговорила страстно». Но он не может писать, он находится не в том состоянии, он в глубоком отчая-нии. Он пишет в мае 1931 года новое письмо Сталину с просьбой его отпустить вновь, хотя бы на время, повидать Европу. Ответа не получает. Но уже вырисо-вывается новый замысел. Я полагаю, что он воспользовался замыслом и черно-выми главами брошенного романа о Боге и дьяволе как каркасом для нового замысла. В него вошла тема художника и власти, совершенно отделенная до этого от линии гротеска о современной Москве. Тема автобиографическая. Так сомкнулись две линии, и дальше уже этих двух линий в его творчестве нет, «Мастер и Маргарита» их сплавил. Теперь он пишет роман о трагической судь-бе художника, а не о том, как дьявол посетил Москву, с проекцией на свою био-графию.

Очертания романа воздействовали на осмысление автором собственных поступков. Я бы сказала, что история Иешуа и Пилата подсказывала ему мысль о необратимости роковых шагов, как Пилат необратимым образом умыл руки и отправил на казнь Иешуа. Он пытается переиграть это, но это уже нельзя сделать. Воланд, получив новую сюжетную функцию, подсказанную разгово-ром со Сталиным, тоже усиливал это ощущение непоправимости. Отказ от просьбы об отъезде все более и более получал значение сделки с дьяволом — то есть с тем, кто год от года все масштабнее вершил суд и расправу над своими все более бесправными подданными. Часто задают вопрос: «Что, с самого нача-ла было задумано, что Воланд — это Сталин?» Я думаю, что нет. До 1929 года у Булгакова появляется такая своеобразная идея, не первая в истории литерату-ры: дьявол посещает столицу, наблюдает ее жителей и как-то вмешивается в их жизнь. Но дальше возник совсем новый замысел, автобиографический. И то, что он оставляет дьявола в романе, как бы не желая расставаться с инте-ресным каркасом романа о дьяволе, это дало совершенно новый оттенок. Потому что с каждым годом всемогущее существо все более и более неизбеж-ным образом в глазах читателей (если бы они были) проецировалось на фигуру Сталина. И, как говорится, воленс-ноленс Волей-неволей, от лат. volens — «желающий» и nolens — «нежелающий». — если он не убирает Воланда, зна-чит, он допускает это. И все более и более Булгаков проецирует его, сначала невольно, а потом уже вольно, на фигуру Сталина. Так Воланд становится таким альтер эго Сталина в романе. Но там есть и второй пласт, роман очень сложно построен. Пилат, который все подробнее разрабатывается в следующих редакциях, тоже связан со Сталиным. Булгаков хочет сказать, что властелины, порою совершая какую-то ошибку, поневоле становятся палачами замечатель-ных людей. Там много чего нагорожено. Он в какой-то степени Пилатом про-тягивает Сталину возможность некоторого оправдания его действий. Вообще, были три замечательных поэта и писателя, движимые обычным психологиче-ским таким явлением — все мы невольно немножко судим о других по себе, это обычное человеческое свойство, — все трое, Мандельштам, Пастернак и Булга-ков, очень занятые личностью Сталина, судили о нем по себе, сильнейшим образом его переусложняя, придавая ему большее значение, чем он имел.

В 1931 году у Булгакова только наметки. В 1932 году у него происходят в жизни два замечательных поворота. Это возвращение «Дней Турбиных» на сцену, и в сентябре 1932 года он встречается с Еленой Сергеевной — есть разные варианты, то ли друзья устроили, то ли сами так попытались, — спустя пятнад-цать месяцев, когда он не виделся с ней по требованию Шиловского. С первой минуты, как она мне рассказывала, они поняли, что по-прежнему любят друг друга. В первый раз Шиловский ее не отпустил, он сказал, узнав про их роман: «Пожалуйста, ты можешь уходить к нему, но детей не отдам!» И для нее, ко-нечно, как для большинства женщин, вопрос был сразу решен. Она осталась в его доме. Когда же они снова решили с Булгаковым, она написала Шилов-скому, который был в санатории, письмо. Она написала: «Отпусти меня». И он согласился.

У них началась новая жизнь. Они стали отделывать квартиру на Большой Пироговской для этой жизни, а пока там шел ремонт, отправились в Ленин-град. И поселились в гостинице «Астория». Елена Сергеевна рассказывала мне, что он в гостинице сказал ей, находясь на подъеме: «Я возвращаюсь к своему сожженному роману». Она возразила: «Но ведь черновики твои в Москве!» На что он дал ей замечательный ответ: «Я все помню». У него была творческая особенность, которая отражена в реплике Воланда «рукописи не горят»: он мог восстановить написанное довольно близко к первому варианту. Поэтому сцена встречи Берлиоза и Ивана Бездомного с иностранцем на Патриарших прудах довольна близка к тому, что мы читаем с вами в окончательной редакции, несмотря на то что он ни в малой степени не обращался к .

К 16 ноября 1933 года написано 506 страниц романа, три с половиной толстых тетради. Можно сказать, что новая редакция романа буквально возрождалась из пепла. И теперь, как мы знаем по последней редакции, история Иешуа и Пилата интереснейшим образом разбивалась на части, перемежаясь другими звеньями фабулы. И прочертилась новая фабульная линия, которая была толь-ко намечена в набросках 1931 года: линия тайных любовников — как называет он их в разметке глав для себя, «Фауст и Маргарита». То есть это потом появив-шееся название «Мастер и Маргарита» прямо связано с его любимой оперой «Фауст». В разметке глав — «Ночь Фауста и Маргариты». Воланд, получивший в романе теперь новую сюжетную функцию, как-то связан внутренне с Масте-ром и должен с ним встретиться, он принимает прямое участие в судьбе нового героя.

И в октябре 1934 года начерно написана последняя глава. Очень коротко, набросок практически — «Последний путь». И дальше он на время оставляет роман, между тем не забыв на первом листе одной из тетрадей 30 октября 1934 года написать себе завет: «Дописать раньше, чем умереть!» А сам выну-жден погрузиться — надо же чем-то зарабатывать — в пьесы в надежде, что они будут поставлены. Это работа над пьесой «Блаженство» в 1933 году. Начи-нается второй театральный период в его жизни, первый был с 1926 по 1928 год. И дальше происходит очень важная вещь, восстановленная мною из несколь-ких фраз дневника Елены Сергеевны. По его просьбе с осени 1933 года она ве-дет дневник. И там очень важная запись. 17 ноября 1934 года в Москву приез-жает Ахматова. Она была дружна и с Булгаковым, и с Еленой Сергеевной. Елена Сергеевна записывает: «Приехала Ахматова, ее привез на машине Пильняк». Пильняк за ней ухаживал, он ее привез на машине из Ленинграда. Она приеха-ла с определенной целью — подавать письмо Сталину. Но для нас важно, что есть запись в дневнике Елены Сергеевны (хотя он переписанный, она считала нужным сохранить краткое обозначение разговора Булгакова с Ахматовой): «Приехала Ахматова. Рассказывала о горькой участи Мандельштама». Мандель-штам находится в это время в ссылке, где он выбрасывается из окна камеры следователя, сломал ногу и так далее. «Говорили о Пастернаке». Ничего обще-го, казалось бы, между участью Мандельштама и Пастернака. Но все стано-вится ясным, если мы понимаем и знаем, что она была единственная, кто рас-сказала со слов Надежды Яковлевны Мандельштам и со слов других людей, близких Пастернаку, о разговоре Пастернака со Сталиным о Мандельштаме.

Сталин позвонил Пастернаку, хотел узнать его мнение об аресте Мандельшта-ма. Пастернак довольно сумбурно говорил. И Сталин стал припирать его к стенке, надеясь получить какие-то более конкретные слова. И там была такая фраза: «Но ведь он мастер! Мастер!» Для Булгакова сам пересказ чьего-то раз-говора со Сталиным был преисполнен огромной важности. Он проверял себя, смотрел, как другие себя вели со Сталиным, и сравнивал с собой. И я уверена, что слова «говорили о Пастернаке» зафиксировали, недаром Елена Сергеевна зафиксировала этот рассказ Ахматовой. И конечно, Булгаков заинтересовался этой фразой — «Но ведь он мастер, мастер!». Это слово Сталина, из его лекси-кона. А у Булгакова слово это несколько раз употреблялось: «Собственно, только один человек знает, что он — мастер», — рассказывает Мастер Ивану. А в этой редакции его еще никто не называет Мастером. А называется он Поэт. В пушкинские времена писателей называли поэтами. Белинский, обращаясь к Гоголю в своей статье, пишет, что он лучший поэт в России, хотя он писатель.

Булгаков готовил роман для печати, хотя это себе трудно представить. Он по-нимал, что сначала его должен прочитать Сталин, иначе ничего не выйдет. А он верил, что Сталин — поклонник его литературного дара, потому что ходил в свое время на «Дней Турбиных», пятнадцать или семнадцать раз. Просто так не ходят, значит, все-таки, помимо политических задач, ему нравилась пьеса. Собственно, название «Мастер и Маргарита» появляется вскоре после этого; я думаю, что под некоторым влиянием всего этого. Булгаков думает: «А вот ему понравится это название!» Может быть, было что-то в этом роде. И вот дальше мы уже сталкиваемся с романом «Мастер и Маргарита» в тех его очертаниях, к которым мы привыкли по последним редакциям романа, которыми оглушил советского читателя Булгаков посмертно в 1966-1967 годах. 

Расшифровка

1935/36 год был у Булгакова очень благополучный. Наконец готовилась к по-становке во МХАТе написанная в 1930 году пьеса о Мольере. Ему больше нра-вилось его название — «Кабала святош», но Станиславский заменил «Моль-ером». Елена Сергеевна Елена Сергеевна Булгакова (Шиловская) (1893-1970) — третья жена Булгакова. считала это шагом к краху, потому что слово «Моль-ер» уже заставляет думать, что здесь должна быть полная картина жизни вели-кого драматурга. А название «Кабала святош» для него было важнее, это как бы часть истории: к юбилею Пушкина готовилась его пьеса о Пушкине; сначала он писал ее вместе с Вересаевым, а потом они отказались от сотрудничества, и Булгаков только оставил ему гонорар; во время своего второго театрального периода, в 1934-1935 годах, он готовил и пьесу о Пушкине, и пьесу «Иван Ва-сильевич», переделанную из «Блаженства», было полно всего!

И на девятом представлении пьесы «Мольер» появляется статья в «Правде» «Внешний блеск и фальшивое содержание», которую написал глава тогдашнего искусства Керженцев Платон Керженцев (1881-1940) — в 1936-1938 годах возглавлял Комитет по делам искусств при Совнаркоме. В 1937 году в «Правде» была опубликована его статья «Чужой театр» с критикой Театра Мейерхоль-да. Керженцев указывал на «антиобществен-ную атмосферу, подхалимство, зажим само-критики, самовлюбленность» театра. В 1938 году по его распоряжению театр был закрыт. , но с которой полностью согласился Сталин. Сталин с Булгаковым играл как кошка с мышкой. Это были особенности его лично-сти — так издеваться над людьми. У него были сильные садистические наклон-ности, недаром он сплошь и рядом приглашал в Кремль людей из Дома прави-тельства, чьи окна были видны из его квартирки в Кремле. Он знал, что ночью отдаст их на пытки. Он их приглашал, беседовал с ними очень даже любезно, потом они уходили, ночью их забирали и отвозили на Лубянку. Это был его стиль.

Когда абсолютно все пьесы Булгакова полетели, было непонятно, что после этого делать. Он оказался снова в вакууме, уже во второй раз. Сотрудники МХАТа писали разгромные статьи о нем. Увы, одна из них принадлежала Яншину Михаил Яншин (1902-1976) — актер, в поста-новке МХАТа «Дни Турбиных» исполнял роль Лариосика. , которого он очень любил. Яншин прекрасно играл в «Днях Турби-ных». Я слышала выступление Яншина в 1967 году на вечере памяти Булгакова. Он рассказывал: «Я на другой день позвонил Михаилу Афанасьевичу и сказал, что это мне в газете вставили сами отдельные фразы, не согласовав со мной». Дальше была потрясающая фраза Яншина: «Он молча выслушал и положил трубку». При этих словах Яншин заплакал на наших глазах и ушел с трибуны. Вот такие драмы разыгрывались тогда. И вот Елена Сергеевна записывает в дневнике: «Я в ужасе от всего этого». Булгаков покинул МХАТ совсем и разор-вал все рабочие отношения, после того как театр его так предал. Первая статья, в «Правде», от них не зависела. Но разные газетные статьи, где писалось, что Булгаков сам виноват и пьеса плохая, он им простить не мог и ушел.

Тогдашний руководитель Большого театра сказал ему: «Я вас возьму на любую должность, хоть на тенора». И Булгаков пошел туда либреттистом, стал писать одно либретто за другим, но ни одно не превратилось в оперу по самым разным причинам. Он написал либретто «Минин и Пожарский», например, а Сталин распорядился восстановить «Ивана Сусанина». Раньше эта опера называлась «Жизнь за царя», он восстановил ее под новым названием «Иван Сусанин». И сразу, как пишет Елена Сергеевна: «Ну, все ясно, — сказал Миша, — „Мини-ну“ крышка». А «Минин и Пожарский» должна была быть опера Асафьева Борис Асафьев (1884-1949) — композитор, музыковед. В 1921-1930 годах — художе-ственный руководитель Ленинградской филармонии. Автор опер, симфоний и бале-тов, книг о Прокофьеве, Стравинском и Рах-манинове. Написанная им в 1936 году опера «Минин и Пожарский» так и не была постав-лена при жизни Булгакова. . Спустя год после всех этих треволнений в Большом театре, 5 октября 1937 года, Елена Сергеевна записывает: «Я в ужасе от всего этого. <…> Надо писать письмо наверх. Но это страшно». «Наверх» означало только одно — Сталину. А что страшно — уже было много случаев, когда люди, знавшие Сталина в юности, люди с Кавказа, из Грузии, напоминали о себе, и от этого их судьба только ухудшалась. Так что слова «но это страшно» очень понятны. И наконец, 23 ок-тября — очень важная запись в ее дневнике: «Это ужасно — работать над либ-ретто. Выправить роман и представить». «Представить» означало на языке эпохи только одно — передать Сталину. Вот эту мерцающую надежду автора на положительное решение его судьбы посредством романа зафиксировали воспоминания Абрама Вулиса Абрам Вулис (1928-1993) — литературовед, исследователь творчества Булгакова. В 1961 году, получив от вдовы писателя рукопись «Мастера и Маргариты», добился публикации романа в журнале «Москва». . Вулис запечатлел слова Елены Сергеевны в их разговоре 1962 года: «Миша иногда говорил: „Вот вручу ему роман, и назавтра, представляешь, все изменится!“». Вот такая вера тогда была в вол-шебное свойство сталинского слова. Верил ли он сам в такую возможность? Я могу сказать одно — что настроение автора вибрировало: то верил, то не ве-рил. В романе видно, если читать его с определенной целью, под определенным углом зрения, что он избегает любых прямых характеристик советской власти, террора и прочее. То есть по-своему роман автоцензурован — конечно, в меру: все равно все понятно, но прямых выпадов нет. До какого-то момента Булгаков рассчитывал на публикацию.

Летом 1938 года он завершал диктовку редакции, начатую осенью 1937 года. То есть с осени 1937 года до конца лета 1938 года он занят только романом. До этого он отвлекся на «Записки покойника». Покончив со МХАТом, он ре-шил, по своему обыкновению, запечатлеть этот этап в своем очередном авто-биографическом произведении. Но когда было принято решение выправить роман и представить в октябре 1937 года, Булгаков все бросил, поэтому роман «Записки покойника» остался недописанным. Он полностью сосредоточился на «Мастере и Маргарите». И завершая диктовку романа сестре Елены Серге-евны, Бокшанской Ольга Бокшанская (1891-1948) — сестра Елены Сергеевны Булгаковой. Больше двух десятилетий работала секретарем Неми-ровича-Данченко. Считается, что она была прототипом Поликсены Торопецкой из «Теа-трального романа». , прекрасной машинистке, он написал Елене Сергеевне, которая с детьми была в Лебедяни, в бывшем имении Шиловских. Он пишет ей в июне 1938 года очень важные строки: «Если буду здоров, — а чувствовал он себя уже неважно, — скоро переписка закончится. Останется самое важное: корректура авторская, большая, сложная…» Забегая вперед, могу сказать, что смертельная болезнь помешала ему провести эту корректуру до конца во вто-ром томе, поэтому первый том гораздо более выправлен, чем второй. «Что бу-дет, ты спрашиваешь? Не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро или в шкаф, где лежат убитые мои пьесы, и иногда будешь вспоминать о нем. Впрочем, мы не знаем нашего будущего. Свой суд над этой вещью я уже совершил, и, если мне удастся еще немного приподнять конец, я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика. Теперь меня интересует твой суд, а буду ли я знать суд читателей, никому не изве-стно».

Он заканчивает роман, и фигура Воланда полностью становится спроецирован-ной на Сталина. Когда слушают авторскую читку весной 1939 года, Елена Сергеевна пишет в дневнике: «Последние главы мы слушали почему-то зако-ченев». Потому что все были парализованы мыслью, что он изобразил Сталина в виде сатаны. Что же будет? «[Один из слушавших] потом в коридоре меня испуганно уверял, что ни в коем случае подавать [Сталину] нельзя — ужасные последствия могут быть». Конечно, это была такая игра ва-банк, трудно просто себе вообразить смелость этого его решения. Он никому не давал в руки роман, только сам читал. Елена Сергеевна записала: «Миша спросил после чтения — а кто такой Воланд? Виленкин Виталий Виленкин сказал, что догадался, но ни за что не скажет. Я предложила ему написать, я тоже напишу, и мы обменяемся записками. Сделали. Он написал: сатана. И я написала: дьявол».

Очень важно, как эта линия Воланда проецируется на тогдашнюю советскую жизнь. Вдумаемся в эпиграф к роману, уже тогда появившийся, из «Фауста» Гете: «„Так кто ж ты, наконец?“ — „Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо“». Я вижу здесь глубокое авторское прочтение совре-менности. Дьявол уже здесь! Он среди нас! Он уже правит бал, говоря словами либретто «Фауста», которого Булгаков слушал в юности в Киеве бесчисленное количество раз. Диктатор Советской России, в соответствии с дьявольской сутью, хочет зла. Но при этом именно от него в данной, очень своеобразной, мягко говоря, ситуации следует ожидать блага. Булгаков не в силах забыть ни личного разрешения Сталина на постановку «Дней Турбиных», ни того, что он бесконечно посещал спектакль, ни его трудоустройства в 1930 году во МХАТ и так далее. Была замечательная такая наша современница Вера Пирожкова, она потом долгие годы жила в Мюнхене, а потом вернулась и преподавала в Санкт-Петербурге. Она в воспоминаниях о 1930-х годах пишет: «Хотя дикта-тора с такой полнотой страшной власти вряд ли можно было найти еще раз в мировой истории, тем не менее у меня, и, вероятно, не у меня одной, было ощущение, что Сталин — что-то вроде робота, за спиной которого кто-то стоит и им двигает». Когда она попала в Германию и встретилась с известным рус-ским философом Федором Степуном Федор Степун (1884-1965) — философ, выслан в 1922 году на « ». , она с ним поделилась этим своим странным чувством, что за спиной Сталина кто-то стоит — а он был серьезный религиозный философ, — и он ей ответил очень серьезно, что она права. И дальше она цитирует Степуна: «За Сталиным кто-то очень явно стоит, но это не какой-то другой человек или другие люди. За ним стоит дьявол». Поэтому очень может быть, что Булгаков, не зная этих слов, сам что-то в этом роде ду-мал и понимал. Но мало того, он рассчитывал ведь положить роман на стол Сталину. Среди прочего он там вписал, как мне удалось установить, письмо Сталину внутри. Он считал, что Сталин угадает слова из его прежних пи-сем и поймет его нынешнее послание: что он больше никуда не собирается ехать, не просится, а живет и работает здесь. Конечно, смешно было об этом думать, но не один он на этом ошибся таким, я бы сказала, величественным образом.

Я долго думала, на что похожа эта в высшей степени необычная сцена: Марга-рита у Воланда, когда она просит, чтобы сейчас же ей представили ее любовни-ка, Мастера. Но до того, как появляется Мастер, у Маргариты с Воландом про-исходят какие-то двусмысленные отношения, очень непохожие на русскую традицию. Я шла однажды по улице и, как в «Медном всаднике»: «И вдруг уда-ря в лоб рукою, захохотал». И вдруг буквально встала, поняв, откуда это: сон Татьяны в «Евгении Онегине». Кто перечитает его, тот сразу поймет меня, что он взял это именно из сна Татьяны. Он, несомненно, не отдавал себе в этом отчет, потому что классика у них у всех, выпускников русской классической гимназии, была на дне сознания. И вот там: «…Он там хозяин, это ясно. / И Та-не уж не так ужасно…» И так далее. «Он засмеется — все хохочут». Евгений Онегин сна Татьяны раздваивается в этой сцене на Воланда и Мастера.

Эта проекция на Сталина сочеталась с тем, что Булгаков давал ему, выпускнику духовной семинарии Сталин учился в духовной семинарии с 1894 по 1899 год и был исключен с послед-него курса с мотивировкой «за неявку на эк-замены по неизвестной причине». , намек, что он не только Воланд. Потому что Воланд говорит, когда уже они попали наверх и видят Пилата: «Ваш роман прочита-ли». Кто прочитал? Иешуа. И он отправляет Пилата на встречу с Иешуа. Полу-чается, что существует несколько прочтений прототипов романа. Сталин в подтексте у Воланда, и в то же время автор человеку, учившемуся в духовной семинарии, дает намек, что он прочитал роман — Иешуа прочитал роман, — что «вы немножко Иисус Христос», если говорить грубо. И таким образом, роман в своей последней редакции наполнялся потрясающим содержанием, от которого пришли в ужас все до одного слушатели. Булгаков потерял воз-можность добиться, чтобы в Воланде видели, среди прочего, сатану. Тут уже всем было не до того. Всеми владела страшная мысль об опасности, которой подвергает себя автор этого романа.

Вот эти слова, которые Воланд говорит Мастеру, — «Ваш роман прочитали», — они очень серьезны для замысла романа. То есть навязчивая, колеблющаяся в процессе написания мысль автора о чтении романа Сталиным как решающим судьбу и романа, и самого автора, отрывается, наконец, от всякой прагматики. Факт чтения остается в романе, чтения верховным существом. Но он выводит-ся за границу земной конкретности и передается в иной мир. Роман переадре-совывается будущим читателям. Время действия в эпилоге дано так, чтобы оно могло быть совмещено с любым временем будущего чтения. Умирая при помо-щи Воланда, при помощи Азазелло, но по решению свыше, Мастер отправля-ется туда, где земная государственная ипостась высшей демонической силы — Пилат (а не он, Мастер, или его альтер эго в романе, Иешуа) — жаждал встречи с тем, с кем он когда-то не договорил. Булгаков стремился поговорить со Ста-линым, потому что Сталин закончил разговор с ним в 1930 году словами: «Нам надо бы с вами встретиться, поговорить». И он все мечтал с ним обо всем пого-ворить. Но это не получилось. И тогда Булгаков передал эту мечту свою Пила-ту, который мечтает встретиться с Иешуа.

И вот здесь я высказываю такую странную, может быть, для многих мысль, что в романе предложено два равносильных, одновременно существующих прочте-ния образа главного героя. С одной стороны, для нас всех очевидно, что Ма-стер — это альтер эго, второе «я» автора. Но есть эпилог с его сильнейшим ощущением опустелости мира, после того как Мастер покинул Москву. Сидят Иван Понырев и тот несчастный, который был боровом, они каждую весну садятся независимо друг от друга и смотрят на луну. Мы видим Пасху без Вос-кресения. Потрясающе! То есть утрачена параллельность двух временных пла-нов, которая на протяжении всего романа осуществлялась творческой волей автора. Нам предложено второе прочтение, одно из возможных прочтений романа и фигуры Мастера как не узнанного москвичами Второго пришествия. Не только альтер эго автора. Вот это потрясающая мысль, что автор — одна из ипостасей Иешуа. 

Расшифровка

Роман насыщен бытовыми подробностями тогдашней жизни. Тогда на каждом шагу такого человека, как Булгаков, ожидали осведомители. Когда ФСБ опуб-ликовала, как ни странно, в ксерокопированном виде очень маленьким тира-жом донесения сексотов Сексот — сокращение от «секретный сотруд-ник», осведомитель НКВД. , то там непонятно становится, проводил ли Бул-гаков хоть час жизни без сексотов. Один из них, о чем мне сама сказала Елена Сергеевна Елена Сергеевна Булгакова (Шиловская) (1893-1970) — третья жена Булгакова. , был прототип Алоизия Могарыча, Жуховицкий Эммануил Жуховицкий (1881-1937) — переводчик. Расстрелян по обвине-нию в шпионаже в пользу английской и гер-манской разведки. . Был перевод-чик Эммануил Жуховицкий, которого Булгаков распознал мгновенно. Он к ним часто приходил и торопился вечером на Лубянку: тогда было положено писать доносы в тот же день, непосредственно на Лубянке. А Булгаков нарочно драз-нил его и удерживал. И он любил его дразнить такими словами: «Да, скоро в Европу поеду вместе с Еленой Сергеевной». А тот лепетал: «Ну как же с Еле-ной Сергеевной?» Он прекрасно знал, что вдвоем никого никуда не пустят. «А может быть, вы один лучше сначала поедете?» — «Не-е-ет, я привык по Ев-ропе только с Еленой Сергеевной ездить». Вот он его дразнит, наконец, отпу-скает и говорит потом Елене Сергеевне: «Ну надо же, кончал Оксфорд для того, чтобы потом…» — и стучал по столу. Стучать. «И потом, — говорит Елена Сергеевна, — проходило недели три, и он мне говорил: „Слушай, позови этого подлеца, а то что-то скучно“». Они его приглашали, и он опять его дразнил.

Но дальше произошла воистину булгаковская история, через много лет пос-ле смерти Булгакова. Я разыскивала людей, следов которых не было видно. Например, вот этого Жуховицкого. Я поняла, что его надо искать в архиве ФСБ, среди расстрелянных. И точно так же в дневнике Елены Сергеевны фигу-рирует Добраницкий Казимир Добраницкий (1906-1937) — журналист, партийный деятель, сын револю-ционера. Расстрелян по обвине-нию в шпио-наже и участии в контрреволю-ционной тер-рористической организации. : они не знали до конца, то ли он сверху из высших эше-лонов и просто дает им намеки, как себя вести, то ли он осведомитель. Он ока-зался самым настоящим осведомителем и был, так же как и Жуховицкий, рас-стрелян. Они своим спуску не давали. Осведомители сами этого не понимали, они не могли этого знать, видимо, они верили. Мы же смотрим ретроспективно на сталинскую, тоталитарную эпоху и многое уже знаем. А они тогда находи-лись внутри нее. Они думали, видимо, что это для них такой отпускной билет, что они не попадут в шестеренки Большого террора. Они прекрасно, увы, попа-дали. Добраницкого я материалы нашла, все прочитала. А вот про Жуховицкого мне сказали в архиве ФСБ, что не могут ничего выдать, потому что он еще не реабилитирован. А где же надо искать? В военной прокуратуре. Я отправи-лась искать в военную прокуратуру, к главе отдела реабилитации, полковнику Купцу. Он сказал: «Да, это у нас. Понимаете, в чем дело, у меня очень неболь-шой штат, поэтому у нас очень многие дела подготовлены почти до конца, но нужно поработать еще несколько дней до завершения. Но мы завершать стараемся те дела, по которым есть просьбы родственников. Потому что род-ственники получают какие-то льготы, прочее. А всех мы не можем. А за него никто не просил. И мы не можем вам показывать материалы, пока он не реаби-литирован». Тогда я задаю вопрос: «А как же быть, кто бы мог написать такое прошение». Этот полковник мне отвечает: «Ну, например, вы». Я ни секунды не размышляю, беру ручку, прошу листок бумаги и пишу заявление о том, что прошу рассмотреть дело Жуховицкого и по возможности реабилитировать. Через два дня раздается звонок: «Приходите смотреть дело, мы его реабили-тировали». А дело уже было подготовлено: конечно, ничего там не было, никакого шпионства. И вы можете себе представить — Булгаков посмеялся бы над этим, — мне выдают справку о реабилитации Жуховицкого, она хранится у меня дома. Типично булгаковская деталь.

Булгаков все время бывал в 1935 году в американском посольстве. Там всегда присутствовал Жуховицкий, Штейгер Борис Штейгер (1892-1937) — в воспомина-ниях чрезвычайного посланника Латвийской Республики в Москве Карлиса Озолса описы-вался как осведомитель ГПУ, специализи-рующийся на деятелях искусства. В 1937 году Штейгер был расстрелян по обвинению в шпионской и диверсионной деятельности. , потом изображенный в романе в лице Майгеля, которого тут же Абадонна убивает на глазах у всех. И там была, увы, известная всей театральной Москве осведомительница, замечательная актриса Ангелина Степанова Ангелина Степанова (1905-2000) — актриса МХАТа. Была возлюбленной драматурга Ни-колая Эрдмана, вела с ним переписку во вре-мя его ссылки. В 1936 году развелась с му-жем и вышла замуж за Александра Фадеева. После войны во МХАТе занимала должность парторга, организовала собрание для осу-ждения академика Сахарова. . Я хочу всех предупредить, что обвинять людей, став-ших осведомителями в те годы, нельзя, потому что они оказывались сплошь и рядом под страхом расстрела. Так была погублена Вета Долуханова, жена друга булгаковской семьи, ленинградского театрального художника Владими-ра Владимировича Дмитриева, отца известной нашей теннисистки Ани Дми-триевой, — первая его жена, одна из первых красавиц Ленинграда. Ей пред-ложили: «Вот у вас такой литературный салон дома, вы его расширьте и прихо-дите к нам рассказывать о том, что у вас говорят люди». Она сказала: «Я не мо-гу расширить, у меня не такая квартира». На что ей ответили: «Не беспокой-тесь, квартиру мы заменим». Она, имея двойняшек-детей, двух полуторагодо-валых дочек, в ужасе едет на Кавказ к родственникам, желая спастись, и прово-дит там полгода. Это мне рассказывали две ее приятельницы. Я всегда прове-ряла один рассказ еще через один, как источниковед. Одной из них рассказал следователь. В те времена, до войны, следователи еще шли на какие-то частные разговоры. И он ей рассказал, что когда Долуханова вернулась, ее тут же вызва-ли снова, арестовали и даже, говорит, не расстреливали, а забили в комнате следователя. Красавицу, за то, что посмела отказаться.

Поэтому я, например, на 95 % процентов уверена, что еще до Булгакова заполу-чили органы и Елену Сергеевну как жену Шиловского. Иначе трудно объяс-нить некоторые вещи, а самое главное, трудно объяснить важнейшую черту романа, что важнее всего. Она была красоткой, весьма харизматичной, держа-тельницей салона. Трудно объяснить, почему все до одного сидевшие за столом у Шиловских погибли, а все их жены или были расстреляны, или попали в ла-герь. Уцелел один Шиловский и она. Гораздо важнее другие вещи. Булгакова не печатают, не ставят, а он не вылезает из американского и английского посольств. Мало того, он приглашает к себе людей. В дневнике у Елены Серге-евны записано про Ангелину Степанову: «Мы позвали американцев себе в го-сти, тут подошла Лина С. и сказала: „Я тоже хочу к вам напроситься“». Спосо-бы были порой довольно откровенные. Если они уже согласились, то уже надо было какие-то сведения поставлять. У Елены Сергеевны на сто процентов, по-скольку домработницы, как пишет Булгаков в романе, всегда все знают, был роман до Булгакова в 1926 году с Тухачевским Михаил Тухачевский (1893-1937) — совет-ский военачальник, маршал. В 1937 году Туха-чевского и других высокопоставленных воен-ных, в числе которых были командармы Убо-ревич и Якир, обвинили в подготовке перево-рота и работе на германскую разведку. Всех обвиняемых приговорили к смертной казни и расстреляли в подвале Военной коллегии Верховного суда СССР. В 1957 году Тухачев-ского и других военных полностью реабили-тировали. . Если это знали домработни-цы, то это знали и органы. Когда арестовали Тухачевского, нет сомнений, что ее должны были вызвать и допрашивать о нем. И она, мать двоих детей, ника-ким образом не могла сказать: «Нет, это замечательный человек» и так далее. Значит, она давала там какие-то показания. Множество фактов говорит об этом. И когда я высказывала эти предположения, то некоторые булгаковеды мне бросают упрек, на мой взгляд, очень инфантильный: «Как же так, это бро-сает тень на Булгакова!» Это значит полное непонимание жуткой атмосферы середины 1930-х годов, когда не до тени было. Значит, ему надо было сказать: «Иди и откажись! И пусть тебя там убьют, в этой камере!» Нам надо ясно отли-чать время Большого террора от 1960-70-х годов. В те годы, в 60-70-е, пробо-вали вербовать всех подряд. Мы всегда презирали тех, кто на это согласился. Потому что им не грозила пуля, а все остальное можно было перенести. Нельзя было соглашаться в то время.

Маргарита пишет мужу: «Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших ме-ня». Почему она якшается с нечистой силой — для каждого человека, особенно для сына преподавателя духовной академии, здесь не было разночтений. Об-щаться с нечистой силой нельзя! И наконец, для меня все встало полностью на места: как они ходили в американское посольство, как они приглашали к себе. При таких встречах обязательно должен был быть осведомитель. Ино-гда был Жуховицкий, иногда кто-то еще, а иногда — никого! Каким же образом НКВД получало сведения о содержании этого визита? Тут разночтений тоже не так много. Я задумалась, зачем человек, прекрасно понимающий, что такое ведьма в русском сознании и русском фольклоре, называет роман «Мастер и Маргарита». Первая часть названия нас относит, даже прямо обращает к ав-тору и к его герою — альтер эго автора. «…и Маргарита». Значит, Маргарита должна быть подругой альтер эго автора. Елена Сергеевна всегда подчерки-вала, что она прототип Маргариты и что Булгаков так и рисовал, так и заду-мал. «Какой памятник тебе я вздул!» — сказал он ей однажды. Почему же лю-бимая женщина сделана ведьмой?

Я пришла к выводу, за который отвечаю. Узнав от нее или каким-то иным пу-тем о том, что она в силу вещей попала в лапы к этим людям, он мучился, же-лая творчески решить эту внутреннюю задачу. Большинство писателей не только описывают нам какие-то вещи, которые окружают их, но они решают обязательно внутреннюю задачу. Этого очень много у Пушкина и у Лермон-това — и можно найти, конечно, и у Булгакова. Он решал внутреннюю задачу. И он дал нам ответ. Он решил ее в «Мастере и Маргарите». Да, она якшается с нечистой силой, что противопоказано нам, русским. Но она делает это ради него. Там это сказано прямо и ясно. И он разрешил эти сомнения, снял с нее вину. «Мастера и Маргариту» можно прекрасно читать, ничего этого не зная и об этом не думая, роман самодостаточен. Но если мы хотим связать его каким-то образом с биографией Булгакова, то вот такая интерпретация, кото-рую я предлагаю, отражает невероятный трагизм эпохи. Те, кто рассуждает, какая там бросается на что-то тень, просто не понимают жизнь людей, ложив-шихся вечером, не зная, проснутся ли они в своей постели или в пыточной ка-мере Лубянки. И как они жили, я до сих пор не могу представить.

Мы должны понимать, что огромный пласт разговоров Елены Сергеевны и Булгакова нам неизвестен: какие мучения у них были и как они эту драму решали. Например, Маргарита Алигер Маргарита Алигер (1915-1992) — поэтесса, переводчик. Лауреат Сталинской премии 1943 года. мне сказала, что она хорошо знала Тухачевского: однажды, говорит, стоит она, уже в 60-е годы, в очереди в Союзе писателей за чем-то и вдруг видит испуганно — стоит молодой Тухачевский, полностью. И потом она поняла, что это Сергей Шиловский, младший сын Еле-ны Сергеевны. Она говорит: «Я ручаюсь вам, что он сын Тухачевского. Он ко-пия его был!» А что был роман у них в этом году, все знали. Я тогда заново прочитала страницу дневника Елены Сергеевны, где описано, как приведен в исполнение приговор маршалу. Кончается этот абзац, а новый абзац начина-ется такими словами: «Мы с Мишей решили поехать в Лебедянь к Сергею [Ши-ловскому]». Я не комментирую. Я только могу сказать одно: если Елена Серге-евна кому-то решилась сказать, чей это сын (я не могу высказывать свои уве-ренные предположения, я опираюсь главным образом на слова Маргариты Алигер), то именно Булгакову. Ему было легче растить ребенка не от Шилов-ского, а от другого человека. Это, как говорится, человеческое, слишком чело-веческое. И узнав об исполнении приговора, она решила поехать навестить сына Тухачевского. Это только мое предположение, на этом я не настаиваю. А на интерпретации названия романа и биографии Елены Сергеевны я настаи-ваю.

Конечно, шпиономания и все страшные дела того времени отражены очень уверенно в описании бала висельников, которые появляются из камина перед Маргаритой. Там истории, которые многим были известны, как там опрыски-вали стены ядами и прочее, это вменяли Ягоде, Ежову и всем на свете. Он очень хотел отразить Большой террор, но не знал, как это сделать, потому что впрямую писать об этом было невозможно. Если бы кто-то узнал, что Большой террор описан прямыми словами, через несколько дней все бы было кончено. Для описания реальных вещей он выбрал этот дурашливый тон, при-нятый им при описании «нехорошей квартиры», из которой исчезают люди. Как милиционер уводит человека и пропал сам: сказал, что вернется через два часа, и пропал и сам человек, и милиционер. Никто их больше не видит. Он по-пытался рассказать об этом в гротескном, в какой-то степени дурашливом то-не, хотя бы так.

Но самое интересное, что меня последние годы волнует: я была уверена, что, не зная советского быта и его деталей, нельзя понять и полюбить роман. Собы-тия, вернее, взаимоотношения романа с читателем молодым в последние де-сять, пятнадцать, двадцать лет показали, что ничего подобного. Но любопыт-но, что многие вещи, которые для нас были крайне важными, исчезли из со-знания сегодняшних читателей. Например, начнем с первой главы. Иностранец появляется на Патриарших прудах — и ошеломлены Берлиоз и Иван Бездом-ный. Теперь, как я пишу в некоторых своих работах, скорее удивит появление русского человека на Патриарших прудах. Второе. В первой же главе речь идет о бытии Божием — и автор на стороне того, что Иисус Христос существовал. Для нас это было ошеломительно. Для сегодняшнего читателя скорее было бы ошеломительно, если бы автор стал доказывать, что Иисус Христос не суще-ствовал. Третье — помните эти смешные слова: «А у меня, может быть, полный примус валюты!» Конечно, и сегодня можно над ними посмеяться. Но дело в том, что сегодняшние школьники представления не имеют, что такое было валюта для предшествующих поколений. В 1961 году двух молодых людей расстреляли «Валютное дело» — процесс 1961 года над Яном Рокотовым, Владиславом Файби-шенко и Дмитрием Яковлевым, которых при-знали виновными в незаконных валютных операциях. Рокотов создал масштабную сеть посредников и закупал у иностранцев валю-ту. При обыске у него нашли 1,5 миллиона долларов. По этому делу было три процесса: на первом их приговорили к восьми годам лишения свободы, на втором ужесточили приговор до 15 лет, а на третьем вынесли высшую меру наказания — расстрел. только за то, что они у иностранцев разменивали валюту на руб-ли. Доллары на рубли, только за это. Валюта имела совершенно другой смысл. Задаем себе вопрос: как же так, когда столько исчезло для современного моло-дежного сознания, почему же они так любят роман по-прежнему? Отвечаю. Это свойство классики. Как «Божественная комедия» Данте, в которой описы-вается война гвельфов и гибеллинов, которая для всех нас сегодня пустой звук, а тогда она была очень важна для современников и стала важным пластом это-го произведения. Мы читаем, не зная этого, и наслаждаемся «Божественной ко-медией». Это свойство классики: одни пласты погасают — и всплывают глубин-ные пласты произведения, заложенные автором, быть может, почти бессозна-тельно. 

Расшифровка

Интересная особенность нашего знакомства с Булгаковым заключается в том, что он появился перед нами как бы одномоментно. Дело в том, что к тому мо-менту, когда начали печатать в 1960-е годы Булгакова, о нем крайне мало зна-ли как о писателе. Практически только знали, что существовала такая знамени-тая пьеса «Дни Турбиных», поставленная МХАТом в 1926 году. И только в очень малодоступных журналах, альманахах 1920-х годов, которые я лично читала в аспирантском зале научной библиотеки Московского университета, были повести «Дьяволиада», «Роковые яйца» и напечатанный на две трети роман «Белая гвардия». И вот Булгаков начал появляться перед читателями нашей страны в 1962 году, когда был напечатан роман «Мольер» в серии «Жизнь заме-чательных людей». И за пять лет, до января 1967 года, появилось все основное, что он написал, то, что советская власть считала возможным напечатать. Например, «Собачье сердце» она напечатать не решалась. Появился «Мольер», затем «Записки юного врача», затем в «Новом мире» — «Записки покойника» под первоначальным названием «Театральный роман». Сегодня ни один чело-век из молодых не поймет уже, а мы знали как аксиому, что роман под назва-нием «Записки покойника» в советской печати появиться не может. Как заме-чательно сказал Симонов Константин Симонов (1915-1979) — поэт, прозаик, военный журналист. До 1958 года занимал пост главного редактора журнала «Новый мир», в 1946-1959 и в 1967-1979 го-дах был секретарем Союза писателей СССР. , «лучше напечатать „Театральный роман“, чем не на-печатать „Записки покойника“». Эта была первая особенность: мы совсем не знали этого писателя, и он появился одномоментно.

Вторая особенность была в том, что — редчайший случай — появляется писа-тель через 25 лет после смерти, биография которого нам совершенно неизве-стна. Практически так не бывает: она уточняется, расширяется, но она, как правило, известна. Мы знали о Булгакове — не только рядовые читатели, но и литературоведы — несколько вещей. Родился в Киеве, в семье преподава-теля духовной академии, кончил Киевский университет, медицинский факуль-тет. Работал земским врачом в Смоленской губернии, затем попал в Москву и поставил знаменитый спектакль «Дни Турбиных», который шел с огромным успехом, потом был с большим шумом снят. Это все, что мы знали. Были живы все три жены и все молчали как партизаны, так же как и его сестра Надежда Афанасьевна, которая прекрасно знала его биографию и тоже молчала. Поче-му? Потому что достаточно было советской власти узнать, что он был врачом военным в Добровольческой армии, как все публикации прекратились бы одномоментно. Об этом прекрасно знали все, кто молчал, потому и молчали. Насколько это было твердое молчание, насколько была неизвестна биография, вам будет ясно из того, как я обработала в начале 1970-х годов, будучи сотруд-ницей отдела рукописей Библиотеки Ленина, поступивший туда во второй половине 60-х годов архив Булгакова.

Я стала писать такую обязательную после обработки нового архива работу — обзор архива. Это специфический жанр: если мы описываем архив писателя, то мы должны только описать рукописи, и биографические документы, и пере-писку, если она есть. То есть полная сосредоточенность на документах. Мы не имеем права, по законам жанра, писать о биографии. Мы должны отсы-лать под строкой «биографические факты»: «см. там-то», и мы не должны раз-во-дить там концептуальные рассуждения, только отсылать к литературоведче-ским работам. Я была в специфической ситуации: мне не на что было ссы-латься, поэтому я написала не три печатных листа, обычные размеры этого обзора, а одиннадцать с половиной, и это стало первым наброском биографии Булгакова. До этого я уже поговорила со множеством людей. Работа вышла в 1976 году, в составе «Записок отдела рукописей». Ну, сама история в высшей степени драматическая, как я пробивала ее в печать, это другое дело. Потому что работа была написана не на советском языке, и никаких формулировок, что Булгаков противоречив и не сумел понять советскую власть, которых от меня требовали, там не было. В результате она была опубликована в том виде, в котором написана. Но дело в том, что Татьяна Николаевна Кисельгоф, пер-вая жена Булгакова, будучи замужем с 1946 года за Кисельгофом, их знакомым 20-х годов, жила в Туапсе. И она не решилась со мною встретиться, когда я напи-сала ей письмо. Она написала, что не хочет вспоминать об этом времени и не может со мной встретиться. Когда умер ее муж, она меня пригласила, это уже был 1977 год. Насколько нам были всем неизвестны важнейшие факты его биографии, вам будет ясно, когда я процитирую фразу, которая у меня была в обзоре архива. «В 1920 году жил во Владикавказе». Я не знала, как он туда попал и что он там делал! 1976 год, осознайте, уже «Мастер и Маргарита» напе-чатаны! В январе 1967 года была опубликована последняя часть.

Очень много было понятно из писем начала 1920-х годов Булгакова к Надежде Афанасьевне, сестре. Но она два письма передала в машинописном виде с ку-пюрами. Потому что там было ясно, что он собирается из Батума эмигриро-вать, и она это убрала. Я записывала в течение полутора месяцев за Еленой Сергеевной Елена Сергеевна Булгакова (Шиловская) (1893-1970) — третья жена Булгакова. . Я с ней разговаривала, приезжала домой, память у меня на слова фотографическая до какого-то момента, в течение двух суток примерно. И я все записывала и, конечно, очень много узнала. Но самое главное, конечно, было повидаться. Елена Сергеевна скончалась в 1970 году. С Любовью Евгень-евной Любовь Евгеньевна Булгакова (Белозерская) (1895-1987) — вторая жена Булгакова. я тоже говорила, но самое главное было увидеться с первой женой, Татьяной Никола-евной, которая была носителем главных сведений о его ран-нем периоде, до Мо-сквы. Я к ней попала, я ездила к ней в Туапсе три раза, и записывала, когда жила в ее маленькой квартирке. Она была бесподобно симпатичным челове-ком. И она прямо говорила, что не помнит, а что пом-нит, и было ясно, что это правда.

Она рассказала и о морфинизме. Ну, например, я ей задала вопрос — я пони-мала, что для любого мужчины крайне важно, — может он иметь детей или нет. Она: «Да конечно мог!» — «Так что, у вас были беременности?» — «Конеч-но, были». И я ей еще такую дурацкую фразу сказала: «И что же, вы от них освобожда-лись?» Она махнула рукой и сказала: «Освобождалась, освобож-далась, только и делала, что освобождалась». Короче говоря, он посылал ее из этого села, Никольского Булгаков был направлен в село Никольское Смоленской губернии в сентябре 1916 года для замещения вакансии земского врача. 18 сентября 1917 года Сычевская земская управа перевела Булгакова в Вязьму. За вре-мя работы в Никольском, по данным земской управы, у Булгакова было 211 стационарных больных и 15 361 амбулаторное посещение. Среди операций, проведенных земским вра-чом, — ампутация бедра, удаление осколков ребер после огнестрельного ранения и три акушерских «поворота на ножку». , к своему дядьке, известнейшему гинекологу в Москве, и он ей делал эти аборты. Она говорит, что Булгаков не хотел иметь детей: он считал себя, во-первых, больным, что у него наследственность пло-хая. А второе — он говорил: «Если мы родим ребенка, так мы вообще тут оста-немся навсегда. Ты хочешь, что ли, остаться в селе?» Он хотел иметь свобод-ные руки, поэтому у него в результате не было детей.

Некоторые считают, что Булгаков чуть ли не долгие годы болел морфинизмом. Ниче-го подобного! Это был редчайший случай. К концу 1918 года он полно-стью из-бавился от морфинизма навсегда, что бывает очень редко. При ее по-мощи, потому что она добавляла воду в морфий, и постепенно они общими усилиями свели это полностью на нет. Конечно, она рассказала, как его моби-лизовали, как он сумел убежать от петлюровцев, от мобилизации. А когда пришла в нача-ле сентября 1919 года его армия, Добровольческая, в которой были уже два его младших брата в Киеве, в Украине, то он не стал отказы-ваться, она говорит, он вообще не хотел в армии быть, но не счел возможным отказываться от мо-билизации в Добровольческой армии. И он поехал, и в Гроз-ном и Владикавказе, вообще на Северном Кавказе, он был военным врачом до какого-то момента, пока не перешел полностью на литературу. И написал сестре в Москву: имей в виду, что я ничего не кончал, никакого медицинского, а вообще журналист, предупреди всех. Потому что человеку с дипломом лека-ря, а у него был дип-лом с отличием, грозила мобилизация любой армии. Во время Гражданской войны это стало страшно опасным. И он попытался сделать так, чтобы все забыли, что он врач.

Елена Сергеевна, надо отдать ей должное, советовала мне, с кем поговорить. И я успела поговорить с десятками людей, еще при ней, с москвичами, жите-лями так называемой Пречистенки. Каждый факт биографии Булгакова вос-станавливался после разговора с кем-то. И моих таких встреч была, может быть, сотня. Слава богу, что я хотя бы успела застать его сверстников. Очень много мне дала поездка в 1983 году в Киев для встречи с его одноклассником и однокурсником, врачом Евгением Борисовичем Букреевым. Ко мне вышел строго одетый, с галстучком, 92-летний практикующий врач с полностью яс-ной головой и рассказал мне массу интересного. Это я процитировала все в сво-ем «Жизнеописании Михаила Булгакова». Хотя он высказывал большие сомне-ния в том, что мне это удастся. «А что бы вы хотели вообще?» Я говорю: «Я, по-мимо биогра-фии Булгакова, хотела бы для себя восстановить атмосферу Рос-сии 1900-1910-х го-дов». Он твердо сказал: «Нет, вам это не удастся». Как, по-чему? «Потому что вы воспитаны все иначе. Вы верите в каких-то кухаркиных детей, которых не допускали, Ленин вам внушил, что их не допускали к обуче-нию. Это все полный бред. Наша Первая гимназия была аристократической, в классе было 40 человек, из них восемь — кухаркиных детей, из самых бедней-ших слоев. Способных детей, которые были казеннокоштные, за которых пла-тило государ-ство. А за других платили богатые купцы. И все эти, я их всех пом-ню, — говорит он, — поименно, все они прекрасно кончили гимназию, один стал инженером-путей-цем, другой адвокатом, третий врачом. А вы напичканы этим бредом, что было неравенство. В общем, он мне очень много интересного дал.

Я напичкала свое «Жизнеописание Михаила Булгакова» всеми этими фактами. И сама, считаю, создала некоторую аберрацию. На каждой странице такое кон-центрированное повествование, потому что я, конечно, стремилась каждый факт, который мне так дорого достался, туда вместить. Создается впечатление, что вроде бы всё знаем о Булгакове. Это далеко не так. Например, вся Россия следила в 1913 году за процессом Бейлиса «Дело Бейлиса» — судебный процесс над ки-ев-ским евреем Менахемом Менделем Бейли-сом, обвиненным в ритуальном убийстве 12‑летнего Андрея Ющинского. Черносотен-ная пресса и правые депутаты Государствен-ной думы обвинили в преступлении евреев. В защиту Бейлиса выступили ведущие адвокаты России, писатели и общественные деятели, посчитавшие судебный процесс частью антисемитской кампании. После суда в 1913 году присяжные полностью оправдали Бейлиса. . Я допытывалась у Татьяны Нико-ла-евны, как относился к этому Булгаков. Это не удалось узнать, хотя за этим все очень следили. Дальше, когда Букреев мне сказал, что Булгаков в гимнази-ческие годы избегал евреев, когда я попробовала это доложить в одном своем докладе, то на меня все напустились, что не может этого быть. Когда появился дневник Булгакова, там многое открылось в гораздо более острых формулировках.

Но я пролью свет на это с моей точки зрения. Ни в коем случае нельзя записы-вать Булгакова в антисемиты, тем более биологические антисемиты, потому что Киев был поделен по конфессиям. Дело в том, что если вы захотите узнать в словаре Брокгауза и Ефрона, какие национальности были в начале ХХ века в Киеве, вы этого не узнаете, а узнаете, какие были конфессии. Там все было по конфессиям. Вы узнаете, сколько было католиков — значит, вы заключаете, это поляки. Сколько протестантов — это нем-цы. Сколько православных — это русские и украинцы. И сколько магометан — это разнообразные и татары, и кавказцы и так далее. Конечно, там были кон-фессиональные перегородки. Евреи жили очень замкнуто, очень со своим бы-том. Достаточно вам сказать, насколько это охранялось ими самими, на таком примере: был замечательный наш ученый, филолог Борис Михайлович Эйхен-баум. Когда я занималась его биографией, я узнала, что у него был отец еврей, а мать — дочь адмирала Гло-това, русская. Когда его отец решил жениться на дочери адмирала Глотова, то родственники обсуждали, как сообщить об этом его матери, то есть бабушке Эйхенбаума. И пришли к решению, что они скажут, что ее сын умер. Ей было легче узнать это, чем то, что он крестил-ся и женился на русской.

Поэтому понятно, что в доме Булгакова гораздо больше было русских. Он об-щался, конечно, в гимназии и прочее, и поэтому слово «избегал» нужно по-нять. Теперь о том, почему я говорю, что не может быть и речи ни о каком антисемитизме Булгакова. Самые душераздирающие сцены убийства в его творчестве — это две сцены в «Белой гвардии», когда убивают еврея. В конце, на мосту, безымянного еврея, и когда еврей Фельдман бежит за акушером для рожающей жены — и там душераздирающая сцена, как его убивают петлюров-цы. Антисемит не мог написать такого, это абсолютно очевидно всем, кто име-ет дело с творчеством и литературой. Но есть довольно ехидные замечания в хрониках московского времени. И сейчас, прежде чем перейти к этому, я еще раз скажу о «Белой гвардии». В романе «Белая гвардия» евреи и русские офи-церы находятся в слабой позиции, в позиции возможных жертв петлю-ровцев. Петлюровцы одинаково враги и русским офицерам, и евреям. Поэтому там это изображено. Когда Булгаков попал в Москву, в 1921 году, он оказался в совсем новой ситуации. Когда еще при Временном правительстве была унич-тожена черта оседлости, в Москву поехали многие, кто хотел заниматься или литерату-рой, или юриспруденцией, — евреи, которые не могли до этого в Мо-скве осесть. И он увидел евреев среди победителей. Я написала в одной своей работе, что он приехал в Москву после всех своих историй на Северном Кавказе «жить под победителями». Он был из побежденной армии, которая вся уехала. Все, кто спасcя, уехали за границу. И вдруг он увидел, что евреи совсем в но-вой ситуа-ции, они среди победителей. Он насмешливо описывает, как в Большом театре из ложи, перегнувшись во время антракта через бархатный барьер, кричит женщина: «Дора, иди сюда, Митя уже здесь!» Я читала доклад на эту тему в Бостоне в так называемом русском кружке, где, как мне сказал Эмма Коржа-вин Наум Коржавин (р. 1925) — поэт и драматург. В 1947 году приговорен к ссылке во время кампании по «борьбе с космополитизмом». С 1973 года живет в США. : «Ну ты понимаешь, что такое русский кружок? Это в основном эми-гранты-евреи, еще с прежних времен». И когда я прочитала, я говорю: «Ну как, по-вашему, я что-то антисемитское говорю?» Они страшно хохотали, говорили: «Нет, наоборот, у вас все очень интересно». Я говорю: «Ну что же делать, если Оболенские, Трубецкие не кричали из ложи вниз: „Дора, иди сюда“. Они по-другому себя вели». И все евреи Бостона согласились, что я очень правильно все это описала, что Булгаков был настроен политически, а не как-то иначе, против евреев в Москве, которые стали рядом с комиссарами и превратились в его врагов.

Лучшие, самые интересные разговоры велись в их доме, уже в Нащокин-ском, как говорила мне Елена Сергеевна, с драматургом Николаем Эрдманом. Эрдман был в ссылке сначала, далеко, в Сибири, затем его перевели ближе, за сто кило-метров от Москвы, и он приезжал к Булгакову иногда тайком: днем он имел право приезжать в Москву, а оставаться на ночь не имел права. Иногда, говори-ла Елена Сергеевна, он у них оставался тайно. И еще она мне говорила: «Самые интересные разговоры, которые шли в нашем доме, — это были разговоры Булгакова с Эрдманом. Я себе руки бы поотрывала за то, что не знаю стеногра-фии». Она мне ничего не могла рассказать на эту тему, но я знаю высказывание — неизвестно, чье оно, Эрдмана или Булгакова, но они оба его разделяли, — оно очень важное: «Если бы мы с вами не были литературными неудачниками, — их обоих не печатали и не ставили на сцене в 1939 году, когда они обща-лись, — то мы бы были с вами по разные стороны баррикад». Это очень инте-ресно. Я беседовала с соавтором Эрдмана, Михаилом Вольпиным, соавтором сценария «Веселых ребят». Он говорил: «Да мы Булгакова презирали, это был не наш человек. Мы были вокруг Маяковского, а их мы называли „ротми-стры“». То есть белогвардейцы. Это были 1920-е годы. А к концу 1930-х они были друзья не разлей вода. Можете себе представить, как это интересно? Вот что мы никогда не узнаем, могу себе представить, какие там были интерес-ные разговоры.

Второе — мы, например, не знаем, что они там говорили с Еленой Сергеевной о Сталине. А мне Виленкин Виталий Виленкин (1911-1997) — театровед, автор воспоминаний об актерах и режиссе-рах МХАТа. Работал секретарем Немировича-Данченко. обмолвился одной только фразой. Когда печа-тали «Батум» «Батум» (1939) — пьеса Михаила Булгакова о юности Сталина. , целая история вокруг этого была, я писала послесловие. Я там напи-сала, что не надо думать, что он над собой сделал какое-то усилие, опи-сывая Сталина вообще. Все тогдашние советские писатели, кто остался, были так или иначе немножко революцио-нерами. Кто был монархист, тот уехал. Булгаков был единственный в своем роде, и он, конечно, это скрывал. Они не могли Сталину простить автократию, самодержавие, а для Булгакова в этом не было чего-то такого необыкновенного. Он считал, что в России должны быть самодержцы. Другое дело, что он изменил себе в этой пьесе и не мог себе простить: что он положительно описывает революционера. Он, который совер-шенно с през-рением относился к революции, нисколько не ожидая от нее ничего хорошего. В письме правительству в 1930 году он написал: «В моих повестях я высказы-ваю свой глубокий скептицизм в отношении революцион-ного процесса в моей отсталой стране». И он не побоялся об этом заявить в 1930 году. Когда он опи-сывает симпатичного молодого революционера, тут кроется то, про что потом Ахматова написала в посмертных стихах о нем: «И гостью страшную ты сам к себе пустил, и с ней наедине остался». Он гово-рил Ермолинскому Сергей Ермолинский (1900-1984) — драма-тург, киносценарист, друг Булгакова. Аре-стован в 1940 году, в 1942-м отправлен в ссылку. , а Ермо-линский мне рассказывал: когда запретили пьесу, они ехали в Батум, чтобы думать, как ставить пьесу, смотреть возможные деко-рации, и телеграмма «Надоб-ность поездки отпала, возвращайтесь в Москву» пришла в поезд. Ермолинский говорил: «Он приходил ко мне, ложился на ди-ван и говорил: „Ну ты же видел, у меня много пьес снимали, и отменяли, и запрещали, но я никогда не был в таком состоянии. А сейчас я лежу перед тобой продырявленный“». Ермолинский мне говорил: «Я очень запомнил это слово — „продырявленный“». То есть он чувствовал, видимо, свою вину именно в этом. Не в том, что изображал Сталина, а в том, что изображал с симпатией революционера, что-то в себе надламывая.

Не принято было как-то вдруг говорить, что Булгаков с какой-то определенной симпатией относился к Сталину. В либеральной среде это было бы принято как какое-то нарушение всего на свете. А Виленкин мне сказал: «Нет, вы не пони-маете ничего сегодня. Сталин — это была постоянная тема разговора Булгакова и Елены Сергеевны. Каждый день в их доме о нем говорили». Вот все, что я знаю. Что именно говорили — он рассказать не успел. Мы многого не знаем о его отношении к Сталину. К Большому террору, к убийствам, я абсолютно уверена, он хотя бы как врач должен был относиться плохо. Но мы не можем тоже скинуть с весов, что множество тех, кого Сталин расстрелял, были его враги. И он не считал, что они сами были лучше Сталина. Тут очень сложный заворот, который распутывать трудно.

Я обращусь еще к одной вещи, разговору, который мы тоже не знаем. Но я ре-конструировала гипотетически одну тему этого разговора, очень важного. К Булгакову, уже умирающему, пришел Пастернак. И Елена Сергеевна очень красоч-но описывала, как он взял стул, сел у постели Булгакова верхом на стул, лицом к спинке, по-мальчишески, и сразу заговорил. «Я пошла в кухню, поэто-му никаких разговоров не знаю. Что они делали, о чем они говорили. Но он си-дел у него не меньше двух часов. Я очень дозировала, кого пускать к нему. И когда он ушел, то мне Миша сказал: „Вот этого всегда пускай. Он мне нра-вится“». Моя гипотеза, в которой я практически уверена: несомненно, Бул-гаков рассказал ему о романе «Мастер и Маргарита». Умирающий Булгаков был на-столько занят этим романом, он диктовал еще до середины февраля Булгаков скончался 10 марта 1940 года. поправ-ки Елене Сергеевне. Он должен был рассказать. И след этого — того, что он рассказал, подтверждение моей гипотезы, — роман «Доктор Живаго».

Пастернак стал его писать в 1946 году. Но интересно, что до войны он к прозе подходил, подходил, но никак не шло. А после войны вовсю пошло. Он так ее повернул. А как он ее повернул? Очень необычно, а прецедент один: «Мастер и Маргарита». Потому что мы видим героя, несомненное альтер эго автора, с этим спорить никто не будет. Хотя там у него он врач, но это в данном случае не важно. Важно, что в фигуру доктора Живаго очень много вложено пастерна-ковского, несомненно авторского. Но мало этого. Когда я вам говорила, что в «Мастере и Маргарите» одно из прочтений (одно из — это очень важно, не единственное, там пучок прочтений) — в том, что Мастер — не узнанное москвичами Второе пришествие. Что мы видим в романе «Доктор Живаго»: в стихах из романа, вынесенных за пределы романа (но тем не менее это стихи героя, доктора Живаго), он недвусмысленно отождествляет себя с Иисусом. Оба случая практически выходят за пределы нашего умопостижения. Никогда ни один автор в мире не додумался делать себя ипостасью Иисуса Христа. Почему это произошло у обоих? Нажим советской власти на интеллигента, на мыслящего человека был очень велик, после того как основных мыслящих в 1922 году Ленин своим потрясающим решением всех посадил на и отправил. Думал: да чего я с ними буду тут валандаться, спорить тут с ни-ми, с этими философами. Нажим на мыслящую часть страны был столь велик, что он вызвал по физическим законам сильнейшее противодействие, которое в нормальной ситуации просто не могло возникнуть у автора, — сделать героя альтер эго автора и причем еще представить, что он чуть ли не Иисус Христос. Это уже, как говорится в Одессе, за много. Я считаю, что Пастернак под влия-нием разговора с Булгаковым, когда уже началась война, размышлял и думал. Но именно этот разговор, кото-рый не выходил из его головы — согласитесь, для каждого писателя услышать сюжет «Мастера и Маргариты» — это, конеч-но, переворот в голове какой-то, — повлиял на формирование замысла «Докто-ра Живаго». Потому что другого примера вот такого сходства — альтер эго ав-тора и при этом ипостась Иисуса Христа — больше мы в литерату-ре не найдем, не только у нас, но и в другой.

Поэтому я, заключая, хотела бы сказать, что мы немало знаем о Булгакове. Но надо никогда не забывать, что очень многого мы не знаем. Но, к счастью, то, что мы не знаем о его биографии, мы можем при умонапряжении вычитать из его творчества. Сказать сегодняшнему читателю о том впечатлении, которое произвел на нас опубликованный в журнале «Москва» роман «Мастер и Марга-рита», практически невозможно. Поверьте на слово, этот роман выбивался в 1966 году из всей литературной и общественной ситуации советской страны. Мы не верили своим глазам. Правда, мы, сотрудники отдела рукописей, не-сколько человек, читали этот роман вечерами в отделе. Мы оказывались там, на Патри-арших прудах, рядом с Берлиозом, с Воландом, и просто, как говорит-ся, у нас ум мутился. Но когда его увидели на печатных страницах, то передать чув-ства всех москвичей невозможно. Все только об этом и говорили, потому что там были потрясающие новации, о которых я уже упоминала. О том, что за-просто идет разговор о бытии Божьем и у автора нет сомнений, что Иисус Христос существовал. Автор в этом смысле согласен с Воландом, когда он гово-рит: «А не надо никаких доказательств», что это просто аксиома. И такое изо-бражение Большого террора — в несколько гротескном виде, но тем не менее люди исчезают и пропадают.

Как удалось это? Дело в том, что Симонов умолял Елену Сергеевну не читать даже верстку. Там были сделаны огромные купюры цензурой, а потом и сами-ми членами редколлегии. Он говорит: «Вы не трогайте, не обращайте на это внимания. Нам важно напечатать в журнале, а я потом обещаю вам полный текст без купюр напечатать отдельной книгой». Надо сказать, он выполнил это обещание, но через три года после смерти Елены Сергеевны, в 1973 году. Сын Симонова вместе с матерью, сотрудницей журнала «Москва», распечатал все купюры, а Елена Сергеевна их перепечатывала на машинке еще и еще раз, вкле-ивала своими руками в номера «Москвы» и дарила своим избранным друзьям. Поэтому существует какое-то количество экземпляров с этими вкле-енными купюрами.

А дальше произошла поистине булгаковская история. У нас западными изда-ниями занималось наше советское ведомство «Международная книга». И вот они продали купюры за валюту западным издательствам! Когда я обрабатывала архив, я видела сам документ. Продали, поскольку это не цензурные изъятия (так там было написано), а просто чисто технические сокращения. И Симонов очень старался, чтобы не вскрылось, что это было цензурное. Он тоже в этом участвовал. Для чего? Есть даже письма Симонова, и некоторые люди клюнули на них и поверили, что это правда не цензура, можете себе представить, что у цензуры не было претензий к роману «Мастер и Маргарита» и что это только сам журнал сделал технически. Но в это поверили те, кто не понимает совет-ской ситуации. Симонову надо было зафиксировать, что это не цензурные сокращения, не только для того, чтобы на Западе вышли нормальные полные переводы романа, а чтобы потом в Советском Союзе он сумел издать с этими купюрами роман, поскольку они не цензурные. Он провел замечательную опе-рацию, и она ему удалась. В 1973 году вышел роман без купюр. Правда, множе-ство людей в Советском Союзе никогда не увидели роман без купюр, потому что половина тиража была продана сразу за границу в русскоязычные магази-ны или продавалась у нас в «Березке» «Березка» — сеть советских магазинов, в ко-торых товары продавались за иностранную валюту. Купить в них что-либо могли почти исключительно иностранцы или советские загранработники. . Нам приносили иностранцы в виде по-дарка нашего Булгакова! А во всем Советском Союзе больше знали журнал «Москва» с купюрами. То есть получилось так, что полного текста романа мно-гие до смерти своей так и не узнали. Но даже роман с купюрами все равно про-изводил ошеломляющее впечатление на читателей. 

"Как Отец знает Меня, так и я знаю Отца" (Ин. 10,15), - свидетельствовал Спаситель перед Своими учениками.

"...Я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...", - утверждает бродячий философ Иешуа Га-Ноцри на допросе у пятого прокуратора Иудеи всадника Понтийского Пилата 1.

Уже первые критики, откликнувшиеся на журнальную публикацию романа Булгакова "Мастер и Маргарита", заметили, не могли не заметить реплику Иешуа по поводу записей его ученика Левия Матвея: "Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной. /.../ Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты Бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал" 2. Устами своего героя автор отверг истинность Евангелия.

И без реплики этой - различия между Писанием и романом столь значительны, что нам помимо воли нашей навязывается выбор, ибо нельзя совместить в сознании и душе оба текста. Должно признать, что наваждение правдоподобия, иллюзия достоверности - необычайно сильны у Булгакова. Бесспорно: роман "Мастер и Маргарита" - истинный литературный шедевр. И всегда так бывает: выдающиеся художественные достоинства произведения становятся сильнейшим аргументом в пользу того, что пытается внушить художник...

Сосредоточимся на главном: перед нами иной образ Спасителя. Знаменательно, что персонаж этот несет у Булгакова и иное звучание своего имени: Иешуа. Но это именно Иисус Христос. Недаром Воланд, предваряя повествование о Пилате, уверяет Берлиоза и Иванушку Бездомного: "Имейте в виду, что Иисус существовал" 3. Да, Иешуа - это Христос, представленный в романе как единственно истинный, в противоположность евангельскому, измышленному якобы, порожденному нелепостью слухов и бестолковостью ученика. Миф об Иешуа творится на глазах у читателя. Так, начальник тайной стражи Афраний сообщает Пилату сущий вымысел о поведении бродячего философа во время казни: Иешуа - вовсе не говорил приписываемых ему слов о трусости, не отказывался от питья. Доверие к записям ученика подорвано изначально самим учителем. Если не может быть веры свидетельствам явных очевидцев - что говорить тогда о позднейших Писаниях? Да и откуда взяться правде, если ученик был всего один (остальные, стало быть, самозванцы?), да и того лишь с большой натяжкой можно отождествить с евангелистом Матфеем. Следовательно, все последующие свидетельства - вымысел чистейшей воды. Так, расставляя вехи на логическом пути, ведет нашу мысль М. Булгаков.

Но Иешуа не только именем и событиями жизни отличается от Иисуса - он сущностно иной, иной на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом.

Он робок и слаб, простодушен, непрактичен, наивен до глупости. Он настолько неверное представление о жизни имеет, что не способен в любопытствующем Иуде из Кириафа распознать заурядного провокатора-стукача. По простоте душевной Иешуа и сам становится добровольным доносчиком на верного ученика Левия Матвея, сваливая на него все недоразумения с толкованием собственных слов и дел. Тут уж, поистине: простота хуже воровства. Лишь равнодушие Пилата, глубокое и презрительное, спасает, по сути, Левия от возможного преследования. Да и мудрец ли он, этот Иешуа, готовый в любой момент вести беседу с кем угодно и о чем угодно?

Его принцип: "правду говорить легко и приятно" 4. Никакие практические соображения не остановят его на том пути, к которому он считает себя призванным. Он не остережется, даже когда его правда становится угрозой для его же жизни. Но мы впали бы в заблуждение, когда отказали бы Иешуа на этом основании хоть в какой-то мудрости. Он достигает подлинной духовной высоты, возвещая свою правду вопреки так называемому "здравому смыслу": он проповедует как бы поверх всех конкретных обстоятельств, поверх времени - для вечности.

Иешуа высок, но высок по человеческим меркам. Он - человек. В нем нет ничего от Сына Божия. Божественность Иешуа навязывается нам соотнесенностью, несмотря ни на что, его образа с Личностью Христа.Но можно лишь условно признать, что перед нами не Богочеловек, а человекобог. Вот то главное новое, что вносит Булгаков, по сравнению с Новым Заветом, в свое "благовествование" о Христе.

Опять-таки: и в этом не было бы ничего оригинального, если бы автор оставался на позитивистском уровне Ренана, Гегеля или Толстого от начала до конца. Но нет, недаром же именовал себя Булгаков "мистическим писателем", роман его перенасыщен тяжелой мистической энергией, и лишь Иешуа не знает ничего иного, кроме одинокого земного пути, - и на исходе его ждет мучительная смерть, но отнюдь не Воскресение.

Сын Божий явил нам высший образец смирения, истинно смиряя Свою Божественную силу. Он, Который одним взглядом мог бы уничтожить всех утеснителей и палачей, принял от них поругание и смерть по доброй воле и во исполнение воли Отца Своего Небесного. Иешуа явно положился на волю случая и не заглядывает далеко вперед. Отца он не знает и смирения в себе не несет, ибо нечего ему смирять. Он слаб, он находится в полной зависимости от последнего римского солдата, не способен, если бы захотел, противиться внешней силе. Иешуа жертвенно несет свою правду, но жертва его не более чем романтический порыв плохо представляющего свое будущее человека.

Христос знал, что Его ждет. Иешуа такого знания лишен, он простодушно просит Пилата: "А ты бы меня отпустил, игемон..." 5 - и верит, что это возможно. Пилат и впрямь готов был бы отпустить нищего проповедника, и лишь примитивная провокация Иуды из Кириафа решает исход дела к невыгоде Иешуа. Поэтому, по Истине, у Иешуа нет не только волевого смирения, но и подвига жертвенности.

У него нет и трезвой мудрости Христа. По свидетельству евангелистов, Сын Божий был немногословен перед лицом Своих судей. Иешуа, напротив, чересчур говорлив. В необоримой наивности своей он готов каждого наградить званием доброго человека и договаривается под конец до абсурда, утверждая, что центуриона Марка изуродовали именно "добрые люди". В подобных идеях нет ничего общего с истинной мудростью Христа, простившего Своим палачам их преступление.

Иешуа же не может никому и ничего прощать, ибо простить можно лишь вину, грех, а он не ведает о грехе. Он вообще как бы находится по другую сторону добра и зла.

Тут можно и должно сделать важный вывод: Иешуа Га-Ноцри, пусть и человек, не предназначен судьбой к совершению искупительной жертвы, не способен на нее. Это - центральная идея булгаковского повествования о бродячем правдовозвестителе, и это отрицание того важнейшего, что несет в себе Новый Завет.

Но и как проповедник Иешуа безнадежно слаб, ибо не в состоянии дать людям главного - веры, которая может послужить им опорой в жизни. Что говорить о других, если не выдерживает первого же испытания даже верный ученик, в отчаянии посылающий проклятия Богу при виде казни Иешуа.

Да и уже отбросивший человеческую природу, спустя без малого две тысячи лет после событий в Ершалаиме, Иешуа, ставший наконец Иисусом, не может одолеть в споре все того же Понтия Пилата, и бесконечный диалог их теряется где-то в глубине необозримого грядущего - на пути, сотканном из лунного света. Или здесь христианство вообще являет свою несостоятельность?

Иешуа слаб, потому что не ведает он Истины. То центральный момент всей сцены между Иешуа и Пилатом в романе - диалог об Истине.

Что такое Истина? - скептически вопрошает Пилат.

Христос здесь безмолвствовал. Все уже было сказано, все возвещено. Иешуа же многословен необычайно:

Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе даже трудно глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет 6.

Христос безмолвствовал - и в том должно видеть глубокий смысл.

Но уж коли заговорил - мы ждем ответа на величайший вопрос, какой только может задать человек Богу; ибо ответ должен звучать для вечности, и не один лишь прокуратор Иудеи будет внимать ему. Но все сводится к заурядному сеансу психотерапии. Мудрец-проповедник на поверку оказался средней руки экстрасенсом (выразимся по-современному). И нет никакой скрытой глубины за теми словами, никакого потаенного смысла. Истина оказалась сведенной к тому незамысловатому факту, что у кого-то в данный момент болит голова. Нет, это не принижение Истины до уровня обыденного сознания. Все гораздо серьезнее. Истина, по сути, отрицается тут вовсе, она объявляется лишь отражением быстротекущего времени, неуловимых изменений реальности. Иешуа все-таки философ. Слово Спасителя всегда собирало умы в единстве Истины. Слово Иешуа побуждает к отказу от такого единства, к дроблению сознания, к растворению Истины в хаосе мелких недоразумений, подобных головной боли. Он все-таки философ, Иешуа. Но его философия, внешне противостоящая как будто суетности житейской мудрости, погружена в стихию "мудрости мира сего".

"Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их. И еще: Господь знает умствования мудрецов, что они суетны" (1 Кор. 3, 19-20). Поэтому-то нищий философ сводит под конец все мудрствования не к прозрениям тайны бытия, а к сомнительным идеям земного обустройства людей.

"В числе прочего я говорил, - рассказывает арестант, - что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообше не будет надобна никакая власть" 7. Царство истины? "Но что есть истина?" - только и можно спросить вслед за Пилатом, наслушавшись подобных речей. "Что есть истина? - Головная боль?"

Ничего оригинального в такой интерпретации учения Христа нет. Еше Белинский в пресловутом письме к Гоголю утверждал о Христе: "Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения" 8. Идея, на что и сам Белинский указал, восходит к материализму Просвещения, то есть к той самой эпохе, когда "мудрость мира сего" была обожествлена и возведена в абсолют. Стоило ли огород городить, чтобы возвращаться все к тому же?

Можно угадать при этом возражения поклонников романа: главной целью автора было художественное истолкование характера Пилата как психологического и социального типа, эстетическое его исследование. Несомненно, Пилат привлекает романиста в той давней истории. Пилат вообще одна из центральных фигур романа. Он крупнее, значительнее как личность, нежели Иешуа. Образ его отличается большей цельностью и художественной завершенностью. Все так. Но зачем ради того было кощунственно перекореживать Евангелие? Был же ведь тут какой-то смысл...

Но то большинством нашей читающей публики и вовсе как несущественное воспринимается. Литературные достоинства романа как бы искупают любое кощунство, делают его даже незаметным - тем более что публика настроена обычно если и не строго атеистически, то в духе религиозного либерализма, при котором за всякой точкой зрения на что угодно признается законное право существовать и числиться по разряду истины. Иешуа же, возводивший в ранг Истины головную боль пятого прокуратора Иудеи, давал тем самым своего рода идеологическое обоснование возможности сколь угодно многого числа идей-истин подобного уровня. Кроме того, булгаковский Иешуа предоставляет всякому, кто лишь пожелает, щекочущую возможность отчасти свысока взглянуть на Того, перед Кем Церковь склоняется как перед Сыном Божиим. Легкость вольного обращения с Самим Спасителем, которую обеспечивает роман "Мастер и Маргарита" (утонченное духовное извращение эстетически пресыщенных снобов), согласимся, тоже чего-то стоит! Для релятивистски настроенного сознания тут и кощунства никакого нет.

Впечатление достоверности рассказа о событиях двухтысячелетней давности обеспечивается в романе Булгакова правдивостью критического освещения современной действительности, при всей гротескности авторских приемов. Разоблачительный пафос романа признается как несомненная нравственно-художественная ценность его. Но тут нужно заметить, что (как ни покажется то обидным и даже оскорбительным для позднейших исследователей Булгакова) сама тема эта, можно сказать, открыта и закрыта одновременно уже первыми критическими отзывами на роман, и прежде всего обстоятельными статьями В.Лакшина (Роман М.Булгакова "Мастер и Маргарита" // Новый мир. 1968. N6) и И.Виноградова (Завещание мастера // Вопросы литературы. 1968. N6). Что-либо новое сказать вряд ли удастся: Булгаков в своем романе дал убийственную критику мира недолжного существования, разоблачил, высмеял, испепелил огнем язвительного негодования до nec plus ultra (крайних пределов. - ред.) суетность и ничтожество нового советского культурного мещанства.

Оппозиционный по отношению к официальной культуре дух романа, а также трагическая судьба его автора, как и трагическая первоначальная судьба самого произведения, помогли вознесению созданного пером М.Булгакова на труднодосягаемую для любого критического суждения высоту. Все курьезно осложнилось и тем, что для значительной части наших полуобразованных читателей роман "Мастер и Маргарита" долгое время оставался едва ли не единственным источником, откуда можно было черпать сведения об евангельских событиях. Достоверность булгаковского повествования проверялась им же самим - ситуация печальная. Посягновение на святость Христа само превратилось в своего рода интеллигентскую святыню.

Понять феномен шедевра Булгакова помогает мысль архиепископа Иоанна (Шаховского): "Одна из уловок духовного зла - это смешать понятия, запутать в один клубок нити разных духовных крепостей и тем создать впечатление духовной органичности того, что не органично и даже антиорганично по отношению к человеческому духу" 9. Правда обличения социального зла и правда собственного страдания создали защитную броню для кощунственной неправды романа "Мастер и Маргарита". Для неправды, объявившей себя единственной Истиной. "Там все неправда", - как бы говорит автор, разумея Священное Писание. "Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время". Правда же открывает себя вдохновенными прозрениями Мастера, о чем свидетельствует с несомненностью, претендующей на безусловное доверие наше, - Сатана. (Скажут: это же условность. Возразим: всякая условность имеет свои пределы, за которыми она безусловно отражает определенную идею, весьма определенную).

Роман Булгакова посвящен вовсе не Иешуа, и даже не в первую очередь самому Мастеру с его Маргаритой, но - Сатане. Воланд есть несомненный главный герой произведения, его образ - своего рода энергетический узел всей сложной композиционной структуры романа. Главенство Воланда утверждается изначально эпиграфом к первой части: "Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо".

Сатана действует в мире лишь постольку, поскольку ему дозволяется то попущением Всевышнего. Но все, совершающееся по воле Создателя, не может быть злом, направлено ко благу Его творения, есть, какой мерой то ни меряй, выражение высшей справедливости Господней. "Благ Господь ко всем, и щедроты Его на всех делах Его" (Пс.144, 9). В этом смысл и содержание христианской веры. Поэтому зло, исходящее от дьявола, преобразуется во благо для человека, благодаря именно Божьему попущению. Господнему произволению. Но по природе своей, по дьявольскому изначальному намерению оно продолжает оставаться злом. Бог обращает его во благо - не Сатана. Поэтому, утверждая: "Я творю добро", - служитель ада лжет. Бес лжет, но то в природе его, на то он и бес. Человеку же дана способность распознать бесовскую ложь. Но сатанинская претензия на исходящее от Бога - воспринимается автором "Мастера и Маргариты" как безусловная истина, и на основании веры в дьявольский обман Булгаков и выстраивает всю нравственно-философскую и эстетическую систему своего творения.

Идея Воланда уравнивается в философии романа с идеей Христа. "Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом, - поучает свысока дух тьмы глуповатого евангелиста, - что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп" 10. Не высказывая прямо, Булгаков подталкивает читателя к догадке, что Воланд и Иешуа суть две равновеликие сущности, правящие миром. В системе же художественных образов романа Воланд и вовсе превосходит Иешуа - что для всякого литературного произведения весьма существенно.

Но одновременно читателя подстерегает в романе и страннейший парадокс: несмотря на все разговоры о зле, Сатана действует скорее вопреки собственной природе. Воланд здесь - безусловный гарант справедливости, творец добра, праведный судия для людей, чем и привлекает к себе горячее сочувствие читателя. Воланд - самый обаятельный персонаж романа, гораздо более симпатичный, нежели малохольный Иешуа. Он активно вмешивается во все события и всегда действует во благо - от наставительных увещеваний вороватой Аннушке до спасения из небытия рукописи Мастера. Не от Бога - от Воланда изливается на мир справедливость. Недееспособный Иешуа ничего не может дать людям, кроме абстрактных, духовно расслабляющих рассуждений о не вполне вразумительном добре да кроме туманных обещаний грядущего царства истины. Воланд твердой волей направляет деяния людей, руководствуясь понятиями вполне конкретной справедливости и одновременно испытывая к людям неподдельную симпатию, даже сочувствие.

И вот важно: даже прямой посланник Христа, Левий Матвей, "моляще обращается" к Воланду. Сознание своей правоты позволяет Сатане с долей высокомерия отнестись к неудавшемуся ученику-евангелисту, как бы незаслуженно присвоившему себе право быть рядом с Христом. Воланд настойчиво подчеркивает с самого начала: именно он находился рядом с Иисусом в момент важнейших событий, "неправедно" отраженных в Евангелии.

Но зачем так настойчиво навязывает он свои свидетельские показания? И не он ли направлял вдохновенное прозрение Мастера, пусть и не подозревавшего о том? И он же спас рукопись, преданную огню. "Рукописи не горят" - эта дьявольская ложь привела когда-то в восторг почитателей булгаковского романа (ведь так хотелось в это верить!). Горят. Но что спасло эту? Для чего Сатана воссоздал из небытия сожженную рукопись? Зачем вообще включена в роман искаженная история Спасителя?

Давно уже сказано, что дьяволу особенно желательно, чтобы все думали, будто его нет. Вот то-то и утверждается в романе. То есть не вообще его нет, а не выступает он в роли соблазнителя, сеятеля зла. Поборником же справедливости - кому не лестно предстать в людском мнении? Дьявольская ложь становится стократ опаснее.

Рассуждая об этой особенности Воланда, критик И.Виноградов сделал необычно важный вывод относительно "странного" поведения Сатаны: он не вводит никого в соблазн, не насаждает зла, не утверждает активно неправду (что как будто должно быть свойственно дьяволу), ибо в том нет никакой нужды. По булгаковской концепции, зло и без бесовских усилий действует в мире, оно имманентно миру, отчего Воланду остается лишь наблюдать естественный ход вещей. Трудно сказать, ориентировался ли критик (вслед за писателем) сознательно на религиозную догматику, но объективно (хотя и смутно) он выявил важное: булгаковское понимание мира в лучшем случае основано на католическом учении о несовершенстве первозданной природы человека, требующей активного внешнего воздействия для ее исправления. Таким внешним воздействием, собственно, и занимается Воланд, карая провинившихся грешников. Внесение же соблазна в мир от него не требуется вовсе: мир и без того соблазнен изначально. Или же несовершенен изначально? Кем соблазнен, если не Сатаной? Кто совершил ошибку, сотворив мир несовершенным? Или не ошибка то была, а сознательный изначальный расчет? Роман Булгакова открыто провоцирует эти вопросы, хотя и не дает на них ответа. Додумываться должен читатель - самостоятельно.

В.Лакшин обратил внимание на иную сторону той же проблемы: "В прекрасной и человеческой правде Иешуа не нашлось места для наказания зла, для идеи возмездия. Булгакову трудно с этим примириться, и оттого ему так нужен Воланд, изъятый из привычной ему стихии разрушения и зла и как бы получивший взамен от сил добра в свои руки меч карающий" 11. Критики заметили сразу: Иешуа воспринял от своего евангельского Прототипа лишь слово, но не дело. Дело - прерогатива Воланда. Но тогда... сделаем вывод самостоятельно... Иешуа и Воланд - не что иное, как две своеобразные ипостаси Христа? Да, в романе "Мастер и Маргарита" Воланд и Иешуа - это персонификация булгаковского осмысления двух сущностных начал, определивших земной путь Христа. Что это - своеобразная тень манихейства?

Но как бы там ни было, парадокс системы художественных образов романа выразился в том, что именно Воланд-Сатана воплотил в себе хоть какую-то религиозную идею бытия, тогда как Иешуа - и в том сошлись все критики и исследователи - есть характер исключительно социальный, отчасти философский, но не более. Можно лишь повторить вслед за Лакшиным: "Мы видим здесь человеческую драму и драму идей. /.../ В необыкновенном и легендарном открывается по-человечески понятное, реальное и доступное, но оттого не менее существенное: не вера, но правда и красота" 12.

Разумеется, в конце 60-х годов весьма соблазнительно было: как бы отвлеченно рассуждая о евангельских событиях, касаться больных и острых вопросов своего времени, вести рискованный, щекочущий нервы спор о насущном. Булгаковский Пилат давал богатый материал для грозных филиппик по поводу трусости, приспособленчества, потворствования злу и неправде - то звучит злободневно и до сих пор. (К слову: не посмеялся ли Булгаков лукаво над будущими своими критиками: ведь Иешуа вовсе не произносил тех слов, обличающих трусость, - они примыслены ничего не понявшими в его учении Афранием и Левием Матвеем). Понятен пафос критика, взыскующего возмездия. Но злоба дня остается лишь злобой. "Мудрость мира сего" не способна оказалась подняться до уровня Христа. Его слово понимается на уровне ином, на уровне веры.

Однако "не вера, но правда" привлекает критиков в истории Иешуа. Знаменательно само противопоставление двух важнейших духовных начал, на религиозном уровне не различаемых. Но на низших-то уровнях смысла "евангельских" глав романа невозможно осознать, произведение остается непонятым.

Разумеется, критиков и исследователей, стоящих на позициях позитивистски-прагматических то и не должно смущать. Религиозного уровня для них и нет вовсе. Показательно рассуждение И.Виноградова: для него "булгаковский Иешуа - это на редкость точное прочтение этой легенды (т.е. "легенды" о Христе. - М.Д.), ее смысла - прочтение, в чем-то гораздо глубже и вернее, чем евангельское ее изложение" 13.

Да, с позиции обыденного сознания, по человеческим меркам - неведение сообщает поведению Иешуа пафос героического бесстрашия, романтического порыва к "правде", презрения к опасности. "Знание" же Христом Своей судьбы как бы (по мысли критика) обесценивает Его подвиг (какой-де тут подвиг, если хочешь - не хочешь, а чему суждено, то и сбудется). Но высокий религиозный смысл совершившегося ускользает таким образом от нашего понимания. Непостижимая тайна Божественного самопожертвования - наивысший пример смирения, приятие земной смерти не ради отвлеченной правды, но во спасение человечества - конечно, для атеистического сознания то суть лишь пустые "религиозные фикции" 14, но надо же признать хотя бы, что даже как чистая идея эти ценности гораздо важнее и значительнее, нежели любой романтический порыв.

Легко просматривается истинная цель Воланда: десакрализация земного пути Бога Сына - что и удается ему, судя по первым же отзывам критиков, вполне. Но не просто заурядный обман критиков и читателей замыслил Сатана, создавая роман об Иешуа - а ведь именно Воланд, отнюдь не Мастер, является истинным автором литературного опуса об Иешуа и Пилате. Напрасно Мастер самоупоенно изумляется, как точно "угадал" он давние события. Подобные книги "не угадываются" - они вдохновляются извне. И если Священное Писание - Боговдохновенно, то источник вдохновения романа об Иешуа также просматривается без труда. Впрочем, основная часть повествования и без всякого камуфляжа принадлежит именно Воланду, текст Мастера становится лишь продолжением сатанинского измышления.

Повествование Сатаны включается Булгаковым в сложную мистическую систему всего романа "Мастер и Маргарита". Собственно, название это затемняет подлинный смысл произведения. Каждый из этих двух выполняет особую роль в том действе, ради которого Воланд прибывает в Москву. Если взглянуть непредвзято, то содержание романа, легко увидеть, составляет не история Мастера, не литературные его злоключения, даже не взаимоотношения с Маргаритой (все то вторично), но история одного из визитов Сатаны на землю: с началом оного начинается и роман, концом его же и завершается. Мастер представляется читателю лишь в 13 главе, Маргарита и того позднее по мере возникновения потребности в них у Воланда.

С какой же целью посещает Воланд Москву? Чтобы дать здесь свой очередной "великий бал". Но не просто же потанцевать замыслил Сатана.

Н.К.Гаврюшин, исследовавший "литургические мотивы" романа Булгакова, доказательно обосновал важнейший вывод: "великий бал" и вся подготовка к нему составляют не что иное, как сатанинскую антилитургию, "черную мессу"15.

Под пронзительный крик "Аллилуйя!" беснуются на том балу присные Воланда. Все события "Мастера и Маргариты" стянуты к этому смысловому центру произведения. Уже в начальной сцене - на Патриарших прудах - начинается подготовка к "балу", своего рода "черная проскомидия". Гибель Берлиоза оказывается вовсе не нелепо случайной, но включенной в магический круг сатанинской мистерии: отрезанная голова его, украденная затем из гроба, превращается в потир, из которого в завершение бала "причащаются" преобразившийся Воланд и Маргарита (вот одно из проявлений антилитургии - пресуществление крови в вино, таинство навыворот). Бескровная жертва Божественной Литургии подменяется здесь жертвой кровавой (убийство барона Майгеля).

На Литургии в храме читается Евангелие. Для "черной мессы" надобен иной текст. Роман, созданный Мастером, становится не чем иным, как "евангелием от Сатаны", искусно включенным в композиционную структуру произведения об анти-литургии. Вот для чего была спасена рукопись Мастера. Вот зачем оболган и искажен образ Спасителя. Мастер исполнил предназначенное ему Сатаной.

Иная роль у Маргариты, возлюбленной Мастера: в силу неких особых присущих ей магических свойств она становится источником той энергии, которая оказывается необходимой всему бесовскому миру в определенный момент его бытия, - ради чего и затевается тот "бал". Если смысл Божественной Литургии - в евхаристическом единении со Христом, в укреплении духовных сил человека, то анти-литургия дает прибыток сил обитателям преисподней. Не только неисчислимое сборище грешников, но и сам Воланд-Сатана как бы обретает здесь новое могущество, символом чего становится изменение его внешнего облика в момент "причащения", а затем и полное "преображение" Сатаны и его свиты в ночь, "когда сводятся все счеты".

Перед читателем, таким образом, совершается некое мистическое действо: завершение одного и начало нового цикла в развитии запредельных основ мироздания, о которых человеку можно дать лишь намек - не более того.

Таким "намеком" становится роман Булгакова. Источников для такого "намека" выявлено уже множество: здесь и масонские учения, и теософия, и гностицизм, и иудаистические мотивы... Мировоззрение автора "Мастера и Маргариты" оказалось весьма эклектичным. Но главное - антихристианская направленность его - вне сомнения. Недаром так заботливо маскировал Булгаков истинное содержание, глубинный смысл своего романа, развлекая внимание читателя побочными частностями. Темная мистика произведения помимо воли и сознания проникает в душу человека - и кто возьмется исчислить возможные разрушения, которые могут быть в ней тем произведены?

ПРИМЕЧАНИЯ

Михаил Булгаков. Романы. /1., 1978. С. 438.
Там же. С. 439.
там же. С.435.
Там же. С. 446.
Там же. С. 448.
Там же. С. 441.
Там же. С. 447.
В.Г.Белинский. Собрание сочинений: В 3 т. Т.З. М., 1948. С. 709.
Московский церковный вестник. 1991. N 1. С. 14.
Булгаков. Цит. соч. С. 776.
В. Лакшин. Пути журнальные. М. 1990. С. 242.
Там же. С. 223. 13) Вопросы литературы. 1968. N 6. С. 68.
Там же.
Н.К.Гаврюшин. Литостротон, или Мастер без Маргариты // Символ. 1990. N 23.

http://www.russned.ru/stats.php?ID=573

Судьба Михаила Булгакова как судьба интеллигента и гражданина привлекает меня и моих современников своим трагизмом.

Человек высоких моральных качеств, он немало сделал для своей родины как врач, проведя наилучшие годы своей жизни в борьбе с ужасными венерическими заболеваниями. Уже один этот факт мог бы поставить его на надлежащий уровень в государстве. Но этому государству не нужны были образованные люди, не нужны были специалисты. Безусловно, не нужные ей были и литераторы. Да еще такие литераторы, как Булгаков, литераторы, которые имеют собственное мнение, собственный взгляд на жизнь.

Вспомним литературу двадцатых-тридцатых годов: «Широкая страна моя родная.», «Улица моя, дома мои.», «А моя страна - подросток.», где местоимение «моя» олицетворяет мнение всех граждан. В такой стране - общие достижения, и должны были бы быть общие проблемы. На самом же деле, общими для политических узников были лишь концлагеря, общим для умирающих был голодомор. А остальные принадлежали стране, кроме ответственности. И на редкость честный человек мог сказать: «мои произведения», «мои достижения», «мои неудачи». Таким человеком был Михаил Булгаков, произведения которого увидели мир лишь в середине шестидесятых, больше как через четверть века после смерти автора.

Трагедия Булгакова заключалась именно в том, что он жил и творил в стране, где художник, не признанный при жизни, не признавался и после смерти. Творчество его было противовесом стадности, которая сложился в обществе. Возможно, именно поэтому один из романов писателя, созданный в 1928-1929 годах, носил название «Копыто инженера». Слово инженер несло в себе враждебные значения, и этих значений было несколько. Во-первых, это буржуазные инженеры, которые помогали на советских новостройках, а значит - вредители и шпионы, во-вторых, это буржуазные специалисты дореволюционного времени - «спецы», в-третьих, это жертвы «шахтинского дела», сфальсифицированного против ряда советских инженеров.

Обращаясь к письму, адресованному Михаилом Панасовичем правительству СССР, читаешь не покаяние, а попытку отстоять свои гражданские права, ведь писатель не может кривить душой даже перед теми, кто обрекает его на гонение, бедность и гибель. Булгаков проанализировал рецензии литературной критики на его произведения: позитивных - три, враждебных - двести девяносто восемь. Поруганы наилучшие произведения об интеллигенции: «Дни Турбиних», «Бег», «Белая гвардия». А разве не уничтожена и сама интеллигенция?

«Мой литературный портрет закончен, и вон же есть политический портрет. Я не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу об одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно добросовестно», - так написал Михаил Булгаков о своем личном творчестве. И хотя он сам не распространял эту мысль на других писателей, мы можем с уверенностью сказать, что гении в Стране Советов признавались лишь после смерти. Ведь вся послеоктябрьская эпоха воспитывала граждан серыми и одинаковыми.

Тема роли и судьбы художника интересовала Михаила Булгакова всю жизнь. Но жемчужиной всего его творчества стало последнее произведение - роман «Мастер и Маргарита». Яркий образ Мастера большинством современников воспринимался как образ самого Булгакова, а иногда как образ Иешуа. Можно по-разному трактовать выражение Воланда «Рукописи не горят». Можно сравнивать с легендами, в которых пламя не могло коснуться святого письма, а можно провести параллель с листом Михаила Булгакова «Правительству СССР»: «Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр». В узком понимании, понятному читателю, роман «Мастер и Маргарита» был новым письмом, которое должно было возродить в памяти Сталина и этот, и другие письма, делал попытку отождествить автора писем с героем романа. Автор пытался дать понять адресату, что Мастер отбывает туда, где правитель будет желать встречи с тем, с кем когда-то недоговорил, ведь, по словам Воланда, «ваш роман принесет еще сюрпризы. Ничего страшного уже не будет».

Свои мнения относительно роли художника в обществе Михаил Булгаков не хранил «впрок», не скрывал, он пытался выражать их на страницах произведений или на сцене театра, потому его слова правительства, написанные в 1930 году, звучат гордо: «Я не шепотом в углу выражал свои мысли».

Следы исчезнут поколений,
Ho жив талант, бессмертен гений.
Ф. Глинка

Михаил Булгаков - выдающийся мастер слова, человек, посвятивший всю свою жизнь писательской работе, ни на минуту не оставил ее. Это человек трудной судьбы, живший в тяжелых условиях 30-х годов, в то время, когда брат убивал брата, лучший друг предавал друга. Булгаков пошел против власти и со дня на день ждал ареста. Ho он не прекращал трудиться, писать, создавать свои великие творения.

Его произведения долгие годы лежали на полках, их запрещали печатать, издавать, они не могли найти своего читателя. Спустя лишь четверть века их смогли опубликовать, они вошли в нашу жизнь, вызвали немало споров, дискуссий, разногласий, но прочно утвердились в литературе. И сегодня Михаила Афанасьевича Булгакова можно назвать одним из выдающихся писателей XX века, истинным мастером своего дела. Его пророчество сбылось: «Рукописи не горят»!

Безусловно, роман «Мастер и Маргарита» является шедевром русской литературы, произведением, поражающим глубиной мысли, чувств, переживаний главных героев. Сегодня никто и не усомнится в истинном таланте автора, ведь соединить в одном произведении историю о Понтии Пилате и фельетон, миф и быт Москвы, лирику и фантастику может лишь человек, обладающий неординарным умом, силой воли, непоколебимым духом.

Одним из главных героев романа является Мастер. Впервые мы встречались с ним в конце первой части книги в очень странном виде: будучи в больничном халате, он заглядывает в палату Ивана Бездомного, находящуюся в клинике Стравинского. Булгаков описывает его так: «бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми». Кажется, что сам автор смотрит на нас с картины, им же созданной. То же самое можно сказать и обо всей жизни Мастера, о его душевных тревогах, о трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться.

Роман, многосложный в художественном построении, многослойный, назван именем Мастера. Это не просто название, это выражение душевной стороны жизни писателя.

Мастер - это человек возвышенный, духовный, весь во власти воображения, живет отдельно от мира, от людей, в небольшой квартирке, создавая роман о Понтии Пилате и Иешуа.

Главное в его жизни - работа, творчество. Он не считает себя профессионалом, не беспокоится о том, сколько он заработает за свой роман. Для него это - род подвижнической работы, обет, данный самому себе, раскрытие тайн истории во всех подробностях.

Булгаков считает, что Мастер - это не просто писатель. Это человек, в совершенстве владеющий своим ремеслом, любящий свою работу, посвятивший ей всю свою жизнь, отдавший все силы на создание лучшего произведения. Мастер уверен, что добрая и мудрая мысль не может погибнуть в жалком мире обыденности и суеты, она пройдет через все испытания времени, через все трудности, пробьется сквозь «пыль столетий», соединит настоящее и прошлое бесконечной цепью.

Мастер - человек целеустремленный, верный своим идеям, убеждениям, внутренне свободный от предрассудков общества, в котором он живет. Этот человек всегда говорит правду, несмотря на робость и страх, затаенные в нем. Мастер способен сочувствовать, сострадать; он откликается на человеческую боль. Ho простить врагов, забыть обиду, причиненную ему, он не в силах. «Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича!» - заявляет Мастер, когда узнает о страшной смерти Берлиоза из разговора с Иваном Бездомным.

Здесь можно провести параллель с самим автором. Мастер создавал своих героев, соединяя прошлое с настоящим. Он мечтал, чтобы произведение его нашло своих читателей, чтобы он полностью смог насладиться радостью жизни и знал, что она прожита не зря. Недаром во время встречи Мастера с Боландом последний попросил дать ему роман о Понтии Пилате, на что автор ответил, что сжег его. «...Этого быть не может, возражает Воланд, - рукописи не горят».

Таким образом, истинный талант, талант художника, не может исчезнуть бесследно. Духовная сила неизбежно докажет свою правоту. И, несмотря ни на какие препятствия, книгу Мастера будут читать люди, а Латунский будет наказан за свое невежество, пренебрежение идеями и мыслями Мастера, и потомки никогда не простят ему злобный навет.

М. Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» раскрыл проблему творчества, значения и роли писателя в жизни общества. Показал, что великие произведения великих мастеров не могут погибнуть и исчезнуть бесследно. В этом и есть непреходящий талант автора.

«Как Отец знает Меня, так и я знаю Отца» (Ин. 10,15), - свидетельствовал Спаситель перед Своими учениками.

«…Я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец…», - утверждает бродячий философ Иешуа Га-Ноцри на допросе у пятого прокуратора Иудеи всадника Понтийского Пилата 1.

Уже первые критики, откликнувшиеся на журнальную публикацию романа Булгакова «Мастер и Маргарита», заметили, не могли не заметить реплику Иешуа по поводу записей его ученика Левия Матвея: «Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной. /…/ Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты Бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал» 2. Устами своего героя автор отверг истинность Евангелия.

И без реплики этой - различия между Писанием и романом столь значительны, что нам помимо воли нашей навязывается выбор, ибо нельзя совместить в сознании и душе оба текста. Должно признать, что наваждение правдоподобия, иллюзия достоверности - необычайно сильны у Булгакова. Бесспорно: роман «Мастер и Маргарита» - истинный литературный шедевр. И всегда так бывает: выдающиеся художественные достоинства произведения становятся сильнейшим аргументом в пользу того, что пытается внушить художник…

Сосредоточимся на главном: перед нами иной образ Спасителя. Знаменательно, что персонаж этот несет у Булгакова и иное звучание своего имени: Иешуа. Но это именно Иисус Христос. Недаром Воланд, предваряя повествование о Пилате, уверяет Берлиоза и Иванушку Бездомного: «Имейте в виду, что Иисус существовал» 3. Да, Иешуа - это Христос, представленный в романе как единственно истинный, в противоположность евангельскому, измышленному якобы, порожденному нелепостью слухов и бестолковостью ученика. Миф об Иешуа творится на глазах у читателя. Так, начальник тайной стражи Афраний сообщает Пилату сущий вымысел о поведении бродячего философа во время казни: Иешуа - вовсе не говорил приписываемых ему слов о трусости, не отказывался от питья. Доверие к записям ученика подорвано изначально самим учителем. Если не может быть веры свидетельствам явных очевидцев - что говорить тогда о позднейших Писаниях? Да и откуда взяться правде, если ученик был всего один (остальные, стало быть, самозванцы?), да и того лишь с большой натяжкой можно отождествить с евангелистом Матфеем. Следовательно, все последующие свидетельства - вымысел чистейшей воды. Так, расставляя вехи на логическом пути, ведет нашу мысль М. Булгаков.

Но Иешуа не только именем и событиями жизни отличается от Иисуса - он сущностно иной, иной на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом.

Он робок и слаб, простодушен, непрактичен, наивен до глупости. Он настолько неверное представление о жизни имеет, что не способен в любопытствующем Иуде из Кириафа распознать заурядного провокатора-стукача. По простоте душевной Иешуа и сам становится добровольным доносчиком на верного ученика Левия Матвея, сваливая на него все недоразумения с толкованием собственных слов и дел. Тут уж, поистине: простота хуже воровства. Лишь равнодушие Пилата, глубокое и презрительное, спасает, по сути, Левия от возможного преследования. Да и мудрец ли он, этот Иешуа, готовый в любой момент вести беседу с кем угодно и о чем угодно?

Его принцип: «правду говорить легко и приятно» 4. Никакие практические соображения не остановят его на том пути, к которому он считает себя призванным. Он не остережется, даже когда его правда становится угрозой для его же жизни. Но мы впали бы в заблуждение, когда отказали бы Иешуа на этом основании хоть в какой-то мудрости. Он достигает подлинной духовной высоты, возвещая свою правду вопреки так называемому «здравому смыслу»: он проповедует как бы поверх всех конкретных обстоятельств, поверх времени - для вечности.

Иешуа высок, но высок по человеческим меркам. Он - человек. В нем нет ничего от Сына Божия. Божественность Иешуа навязывается нам соотнесенностью, несмотря ни на что, его образа с Личностью Христа. Но можно лишь условно признать, что перед нами не Богочеловек, а человекобог. Вот то главное новое, что вносит Булгаков, по сравнению с Новым Заветом, в свое «благовествование» о Христе.

Опять-таки: и в этом не было бы ничего оригинального, если бы автор оставался на позитивистском уровне Ренана, Гегеля или Толстого от начала до конца. Но нет, недаром же именовал себя Булгаков «мистическим писателем», роман его перенасыщен тяжелой мистической энергией, и лишь Иешуа не знает ничего иного, кроме одинокого земного пути, - и на исходе его ждет мучительная смерть, но отнюдь не Воскресение.

Сын Божий явил нам высший образец смирения, истинно смиряя Свою Божественную силу. Он, Который одним взглядом мог бы уничтожить всех утеснителей и палачей, принял от них поругание и смерть по доброй воле и во исполнение воли Отца Своего Небесного. Иешуа явно положился на волю случая и не заглядывает далеко вперед. Отца он не знает и смирения в себе не несет, ибо нечего ему смирять. Он слаб, он находится в полной зависимости от последнего римского солдата, не способен, если бы захотел, противиться внешней силе. Иешуа жертвенно несет свою правду, но жертва его не более чем романтический порыв плохо представляющего свое будущее человека.

Христос знал, что Его ждет. Иешуа такого знания лишен, он простодушно просит Пилата: «А ты бы меня отпустил, игемон…» 5 - и верит, что это возможно. Пилат и впрямь готов был бы отпустить нищего проповедника, и лишь примитивная провокация Иуды из Кириафа решает исход дела к невыгоде Иешуа. Поэтому, по Истине, у Иешуа нет не только волевого смирения, но и подвига жертвенности.

У него нет и трезвой мудрости Христа. По свидетельству евангелистов, Сын Божий был немногословен перед лицом Своих судей. Иешуа, напротив, чересчур говорлив. В необоримой наивности своей он готов каждого наградить званием доброго человека и договаривается под конец до абсурда, утверждая, что центуриона Марка изуродовали именно «добрые люди». В подобных идеях нет ничего общего с истинной мудростью Христа, простившего Своим палачам их преступление.

Иешуа же не может никому и ничего прощать, ибо простить можно лишь вину, грех, а он не ведает о грехе. Он вообще как бы находится по другую сторону добра и зла.

Тут можно и должно сделать важный вывод: Иешуа Га-Ноцри, пусть и человек, не предназначен судьбой к совершению искупительной жертвы, не способен на нее. Это - центральная идея булгаковского повествования о бродячем правдовозвестителе, и это отрицание того важнейшего, что несет в себе Новый Завет.

Но и как проповедник Иешуа безнадежно слаб, ибо не в состоянии дать людям главного - веры, которая может послужить им опорой в жизни. Что говорить о других, если не выдерживает первого же испытания даже верный ученик, в отчаянии посылающий проклятия Богу при виде казни Иешуа.

Да и уже отбросивший человеческую природу, спустя без малого две тысячи лет после событий в Ершалаиме, Иешуа, ставший наконец Иисусом, не может одолеть в споре все того же Понтия Пилата, и бесконечный диалог их теряется где-то в глубине необозримого грядущего - на пути, сотканном из лунного света. Или здесь христианство вообще являет свою несостоятельность?

Иешуа слаб, потому что не ведает он Истины. То центральный момент всей сцены между Иешуа и Пилатом в романе - диалог об Истине.

Что такое Истина? - скептически вопрошает Пилат.

Христос здесь безмолвствовал. Все уже было сказано, все возвещено. Иешуа же многословен необычайно:

Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе даже трудно глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет 6.

Христос безмолвствовал - и в том должно видеть глубокий смысл.

Но уж коли заговорил - мы ждем ответа на величайший вопрос, какой только может задать человек Богу; ибо ответ должен звучать для вечности, и не один лишь прокуратор Иудеи будет внимать ему. Но все сводится к заурядному сеансу психотерапии. Мудрец-проповедник на поверку оказался средней руки экстрасенсом (выразимся по-современному). И нет никакой скрытой глубины за теми словами, никакого потаенного смысла. Истина оказалась сведенной к тому незамысловатому факту, что у кого-то в данный момент болит голова. Нет, это не принижение Истины до уровня обыденного сознания. Все гораздо серьезнее. Истина, по сути, отрицается тут вовсе, она объявляется лишь отражением быстротекущего времени, неуловимых изменений реальности. Иешуа все-таки философ. Слово Спасителя всегда собирало умы в единстве Истины. Слово Иешуа побуждает к отказу от такого единства, к дроблению сознания, к растворению Истины в хаосе мелких недоразумений, подобных головной боли. Он все-таки философ, Иешуа. Но его философия, внешне противостоящая как будто суетности житейской мудрости, погружена в стихию «мудрости мира сего».

«Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их. И еще: Господь знает умствования мудрецов, что они суетны» (1 Кор. 3, 19−20). Поэтому-то нищий философ сводит под конец все мудрствования не к прозрениям тайны бытия, а к сомнительным идеям земного обустройства людей.

«В числе прочего я говорил, - рассказывает арестант, - что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообше не будет надобна никакая власть» 7. Царство истины? «Но что есть истина?» - только и можно спросить вслед за Пилатом, наслушавшись подобных речей. «Что есть истина? - Головная боль?»

Ничего оригинального в такой интерпретации учения Христа нет. Еше Белинский в пресловутом письме к Гоголю утверждал о Христе: «Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения» 8. Идея, на что и сам Белинский указал, восходит к материализму Просвещения, то есть к той самой эпохе, когда «мудрость мира сего» была обожествлена и возведена в абсолют. Стоило ли огород городить, чтобы возвращаться все к тому же?

Можно угадать при этом возражения поклонников романа: главной целью автора было художественное истолкование характера Пилата как психологического и социального типа, эстетическое его исследование. Несомненно, Пилат привлекает романиста в той давней истории. Пилат вообще одна из центральных фигур романа. Он крупнее, значительнее как личность, нежели Иешуа. Образ его отличается большей цельностью и художественной завершенностью. Все так. Но зачем ради того было кощунственно перекореживать Евангелие? Был же ведь тут какой-то смысл…

Но то большинством нашей читающей публики и вовсе как несущественное воспринимается. Литературные достоинства романа как бы искупают любое кощунство, делают его даже незаметным - тем более что публика настроена обычно если и не строго атеистически, то в духе религиозного либерализма, при котором за всякой точкой зрения на что угодно признается законное право существовать и числиться по разряду истины. Иешуа же, возводивший в ранг Истины головную боль пятого прокуратора Иудеи, давал тем самым своего рода идеологическое обоснование возможности сколь угодно многого числа идей-истин подобного уровня. Кроме того, булгаковский Иешуа предоставляет всякому, кто лишь пожелает, щекочущую возможность отчасти свысока взглянуть на Того, перед Кем Церковь склоняется как перед Сыном Божиим. Легкость вольного обращения с Самим Спасителем, которую обеспечивает роман «Мастер и Маргарита» (утонченное духовное извращение эстетически пресыщенных снобов), согласимся, тоже чего-то стоит! Для релятивистски настроенного сознания тут и кощунства никакого нет.

Впечатление достоверности рассказа о событиях двухтысячелетней давности обеспечивается в романе Булгакова правдивостью критического освещения современной действительности, при всей гротескности авторских приемов. Разоблачительный пафос романа признается как несомненная нравственно-художественная ценность его. Но тут нужно заметить, что (как ни покажется то обидным и даже оскорбительным для позднейших исследователей Булгакова) сама тема эта, можно сказать, открыта и закрыта одновременно уже первыми критическими отзывами на роман, и прежде всего обстоятельными статьями В. Лакшина (Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Новый мир. 1968. N6) и И. Виноградова (Завещание мастера // Вопросы литературы. 1968. N6). Что-либо новое сказать вряд ли удастся: Булгаков в своем романе дал убийственную критику мира недолжного существования, разоблачил, высмеял, испепелил огнем язвительного негодования до nec plus ultra (крайних пределов. - ред.) суетность и ничтожество нового советского культурного мещанства.

Оппозиционный по отношению к официальной культуре дух романа, а также трагическая судьба его автора, как и трагическая первоначальная судьба самого произведения, помогли вознесению созданного пером М. Булгакова на труднодосягаемую для любого критического суждения высоту. Все курьезно осложнилось и тем, что для значительной части наших полуобразованных читателей роман «Мастер и Маргарита» долгое время оставался едва ли не единственным источником, откуда можно было черпать сведения об евангельских событиях. Достоверность булгаковского повествования проверялась им же самим - ситуация печальная. Посягновение на святость Христа само превратилось в своего рода интеллигентскую святыню.

Понять феномен шедевра Булгакова помогает мысль архиепископа Иоанна (Шаховского): «Одна из уловок духовного зла - это смешать понятия, запутать в один клубок нити разных духовных крепостей и тем создать впечатление духовной органичности того, что не органично и даже антиорганично по отношению к человеческому духу» 9. Правда обличения социального зла и правда собственного страдания создали защитную броню для кощунственной неправды романа «Мастер и Маргарита». Для неправды, объявившей себя единственной Истиной. «Там все неправда», - как бы говорит автор, разумея Священное Писание. «Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время». Правда же открывает себя вдохновенными прозрениями Мастера, о чем свидетельствует с несомненностью, претендующей на безусловное доверие наше, - Сатана. (Скажут: это же условность. Возразим: всякая условность имеет свои пределы, за которыми она безусловно отражает определенную идею, весьма определенную).

Роман Булгакова посвящен вовсе не Иешуа, и даже не в первую очередь самому Мастеру с его Маргаритой, но - Сатане. Воланд есть несомненный главный герой произведения, его образ - своего рода энергетический узел всей сложной композиционной структуры романа. Главенство Воланда утверждается изначально эпиграфом к первой части: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Сатана действует в мире лишь постольку, поскольку ему дозволяется то попущением Всевышнего. Но все, совершающееся по воле Создателя, не может быть злом, направлено ко благу Его творения, есть, какой мерой то ни меряй, выражение высшей справедливости Господней. «Благ Господь ко всем, и щедроты Его на всех делах Его» (Пс.144, 9). В этом смысл и содержание христианской веры. Поэтому зло, исходящее от дьявола, преобразуется во благо для человека, благодаря именно Божьему попущению. Господнему произволению. Но по природе своей, по дьявольскому изначальному намерению оно продолжает оставаться злом. Бог обращает его во благо - не Сатана. Поэтому, утверждая: «Я творю добро», - служитель ада лжет. Бес лжет, но то в природе его, на то он и бес. Человеку же дана способность распознать бесовскую ложь. Но сатанинская претензия на исходящее от Бога - воспринимается автором «Мастера и Маргариты» как безусловная истина, и на основании веры в дьявольский обман Булгаков и выстраивает всю нравственно-философскую и эстетическую систему своего творения.

Идея Воланда уравнивается в философии романа с идеей Христа. «Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом, - поучает свысока дух тьмы глуповатого евангелиста, - что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп» 10. Не высказывая прямо, Булгаков подталкивает читателя к догадке, что Воланд и Иешуа суть две равновеликие сущности, правящие миром. В системе же художественных образов романа Воланд и вовсе превосходит Иешуа - что для всякого литературного произведения весьма существенно.

Но одновременно читателя подстерегает в романе и страннейший парадокс: несмотря на все разговоры о зле, Сатана действует скорее вопреки собственной природе. Воланд здесь - безусловный гарант справедливости, творец добра, праведный судия для людей, чем и привлекает к себе горячее сочувствие читателя. Воланд - самый обаятельный персонаж романа, гораздо более симпатичный, нежели малохольный Иешуа. Он активно вмешивается во все события и всегда действует во благо - от наставительных увещеваний вороватой Аннушке до спасения из небытия рукописи Мастера. Не от Бога - от Воланда изливается на мир справедливость. Недееспособный Иешуа ничего не может дать людям, кроме абстрактных, духовно расслабляющих рассуждений о не вполне вразумительном добре да кроме туманных обещаний грядущего царства истины. Воланд твердой волей направляет деяния людей, руководствуясь понятиями вполне конкретной справедливости и одновременно испытывая к людям неподдельную симпатию, даже сочувствие.

И вот важно: даже прямой посланник Христа, Левий Матвей, «моляще обращается» к Воланду. Сознание своей правоты позволяет Сатане с долей высокомерия отнестись к неудавшемуся ученику-евангелисту, как бы незаслуженно присвоившему себе право быть рядом с Христом. Воланд настойчиво подчеркивает с самого начала: именно он находился рядом с Иисусом в момент важнейших событий, «неправедно» отраженных в Евангелии.

Но зачем так настойчиво навязывает он свои свидетельские показания? И не он ли направлял вдохновенное прозрение Мастера, пусть и не подозревавшего о том? И он же спас рукопись, преданную огню. «Рукописи не горят» - эта дьявольская ложь привела когда-то в восторг почитателей булгаковского романа (ведь так хотелось в это верить!). Горят. Но что спасло эту? Для чего Сатана воссоздал из небытия сожженную рукопись? Зачем вообще включена в роман искаженная история Спасителя?

Давно уже сказано, что дьяволу особенно желательно, чтобы все думали, будто его нет. Вот то-то и утверждается в романе. То есть не вообще его нет, а не выступает он в роли соблазнителя, сеятеля зла. Поборником же справедливости - кому не лестно предстать в людском мнении? Дьявольская ложь становится стократ опаснее.

Рассуждая об этой особенности Воланда, критик И. Виноградов сделал необычно важный вывод относительно «странного» поведения Сатаны: он не вводит никого в соблазн, не насаждает зла, не утверждает активно неправду (что как будто должно быть свойственно дьяволу), ибо в том нет никакой нужды. По булгаковской концепции, зло и без бесовских усилий действует в мире, оно имманентно миру, отчего Воланду остается лишь наблюдать естественный ход вещей. Трудно сказать, ориентировался ли критик (вслед за писателем) сознательно на религиозную догматику, но объективно (хотя и смутно) он выявил важное: булгаковское понимание мира в лучшем случае основано на католическом учении о несовершенстве первозданной природы человека, требующей активного внешнего воздействия для ее исправления. Таким внешним воздействием, собственно, и занимается Воланд, карая провинившихся грешников. Внесение же соблазна в мир от него не требуется вовсе: мир и без того соблазнен изначально. Или же несовершенен изначально? Кем соблазнен, если не Сатаной? Кто совершил ошибку, сотворив мир несовершенным? Или не ошибка то была, а сознательный изначальный расчет? Роман Булгакова открыто провоцирует эти вопросы, хотя и не дает на них ответа. Додумываться должен читатель - самостоятельно.

В.Лакшин обратил внимание на иную сторону той же проблемы: «В прекрасной и человеческой правде Иешуа не нашлось места для наказания зла, для идеи возмездия. Булгакову трудно с этим примириться, и оттого ему так нужен Воланд, изъятый из привычной ему стихии разрушения и зла и как бы получивший взамен от сил добра в свои руки меч карающий» 11. Критики заметили сразу: Иешуа воспринял от своего евангельского Прототипа лишь слово, но не дело. Дело - прерогатива Воланда. Но тогда… сделаем вывод самостоятельно… Иешуа и Воланд - не что иное, как две своеобразные ипостаси Христа? Да, в романе «Мастер и Маргарита» Воланд и Иешуа - это персонификация булгаковского осмысления двух сущностных начал, определивших земной путь Христа. Что это - своеобразная тень манихейства?

Но как бы там ни было, парадокс системы художественных образов романа выразился в том, что именно Воланд-Сатана воплотил в себе хоть какую-то религиозную идею бытия, тогда как Иешуа - и в том сошлись все критики и исследователи - есть характер исключительно социальный, отчасти философский, но не более. Можно лишь повторить вслед за Лакшиным: «Мы видим здесь человеческую драму и драму идей. /…/ В необыкновенном и легендарном открывается по-человечески понятное, реальное и доступное, но оттого не менее существенное: не вера, но правда и красота» 12.

Разумеется, в конце 60-х годов весьма соблазнительно было: как бы отвлеченно рассуждая о евангельских событиях, касаться больных и острых вопросов своего времени, вести рискованный, щекочущий нервы спор о насущном. Булгаковский Пилат давал богатый материал для грозных филиппик по поводу трусости, приспособленчества, потворствования злу и неправде - то звучит злободневно и до сих пор. (К слову: не посмеялся ли Булгаков лукаво над будущими своими критиками: ведь Иешуа вовсе не произносил тех слов, обличающих трусость, - они примыслены ничего не понявшими в его учении Афранием и Левием Матвеем). Понятен пафос критика, взыскующего возмездия. Но злоба дня остается лишь злобой. «Мудрость мира сего» не способна оказалась подняться до уровня Христа. Его слово понимается на уровне ином, на уровне веры.

Однако «не вера, но правда» привлекает критиков в истории Иешуа. Знаменательно само противопоставление двух важнейших духовных начал, на религиозном уровне не различаемых. Но на низших-то уровнях смысла «евангельских» глав романа невозможно осознать, произведение остается непонятым.

Разумеется, критиков и исследователей, стоящих на позициях позитивистски-прагматических то и не должно смущать. Религиозного уровня для них и нет вовсе. Показательно рассуждение И. Виноградова: для него «булгаковский Иешуа - это на редкость точное прочтение этой легенды (т.е. „легенды“ о Христе. - М.Д.), ее смысла - прочтение, в чем-то гораздо глубже и вернее, чем евангельское ее изложение» 13.

Да, с позиции обыденного сознания, по человеческим меркам - неведение сообщает поведению Иешуа пафос героического бесстрашия, романтического порыва к «правде», презрения к опасности. «Знание» же Христом Своей судьбы как бы (по мысли критика) обесценивает Его подвиг (какой-де тут подвиг, если хочешь - не хочешь, а чему суждено, то и сбудется). Но высокий религиозный смысл совершившегося ускользает таким образом от нашего понимания. Непостижимая тайна Божественного самопожертвования - наивысший пример смирения, приятие земной смерти не ради отвлеченной правды, но во спасение человечества - конечно, для атеистического сознания то суть лишь пустые «религиозные фикции» 14, но надо же признать хотя бы, что даже как чистая идея эти ценности гораздо важнее и значительнее, нежели любой романтический порыв.

Легко просматривается истинная цель Воланда: десакрализация земного пути Бога Сына - что и удается ему, судя по первым же отзывам критиков, вполне. Но не просто заурядный обман критиков и читателей замыслил Сатана, создавая роман об Иешуа - а ведь именно Воланд, отнюдь не Мастер, является истинным автором литературного опуса об Иешуа и Пилате. Напрасно Мастер самоупоенно изумляется, как точно «угадал» он давние события. Подобные книги «не угадываются» - они вдохновляются извне. И если Священное Писание - Боговдохновенно, то источник вдохновения романа об Иешуа также просматривается без труда. Впрочем, основная часть повествования и без всякого камуфляжа принадлежит именно Воланду, текст Мастера становится лишь продолжением сатанинского измышления.

Повествование Сатаны включается Булгаковым в сложную мистическую систему всего романа «Мастер и Маргарита». Собственно, название это затемняет подлинный смысл произведения. Каждый из этих двух выполняет особую роль в том действе, ради которого Воланд прибывает в Москву. Если взглянуть непредвзято, то содержание романа, легко увидеть, составляет не история Мастера, не литературные его злоключения, даже не взаимоотношения с Маргаритой (все то вторично), но история одного из визитов Сатаны на землю: с началом оного начинается и роман, концом его же и завершается. Мастер представляется читателю лишь в 13 главе, Маргарита и того позднее по мере возникновения потребности в них у Воланда.

С какой же целью посещает Воланд Москву? Чтобы дать здесь свой очередной «великий бал». Но не просто же потанцевать замыслил Сатана.

Н.К.Гаврюшин, исследовавший «литургические мотивы» романа Булгакова, доказательно обосновал важнейший вывод: «великий бал» и вся подготовка к нему составляют не что иное, как сатанинскую антилитургию, «черную мессу"15.

Под пронзительный крик «Аллилуйя!» беснуются на том балу присные Воланда. Все события «Мастера и Маргариты» стянуты к этому смысловому центру произведения. Уже в начальной сцене - на Патриарших прудах - начинается подготовка к «балу», своего рода «черная проскомидия». Гибель Берлиоза оказывается вовсе не нелепо случайной, но включенной в магический круг сатанинской мистерии: отрезанная голова его, украденная затем из гроба, превращается в потир, из которого в завершение бала «причащаются» преобразившийся Воланд и Маргарита (вот одно из проявлений антилитургии - пресуществление крови в вино, таинство навыворот). Бескровная жертва Божественной Литургии подменяется здесь жертвой кровавой (убийство барона Майгеля).

На Литургии в храме читается Евангелие. Для «черной мессы» надобен иной текст. Роман, созданный Мастером, становится не чем иным, как «евангелием от Сатаны», искусно включенным в композиционную структуру произведения об анти-литургии. Вот для чего была спасена рукопись Мастера. Вот зачем оболган и искажен образ Спасителя. Мастер исполнил предназначенное ему Сатаной.

Иная роль у Маргариты, возлюбленной Мастера: в силу неких особых присущих ей магических свойств она становится источником той энергии, которая оказывается необходимой всему бесовскому миру в определенный момент его бытия, - ради чего и затевается тот «бал». Если смысл Божественной Литургии - в евхаристическом единении со Христом, в укреплении духовных сил человека, то анти-литургия дает прибыток сил обитателям преисподней. Не только неисчислимое сборище грешников, но и сам Воланд-Сатана как бы обретает здесь новое могущество, символом чего становится изменение его внешнего облика в момент «причащения», а затем и полное «преображение» Сатаны и его свиты в ночь, «когда сводятся все счеты».

Перед читателем, таким образом, совершается некое мистическое действо: завершение одного и начало нового цикла в развитии запредельных основ мироздания, о которых человеку можно дать лишь намек - не более того.

Таким «намеком» становится роман Булгакова. Источников для такого «намека» выявлено уже множество: здесь и масонские учения, и теософия, и гностицизм, и иудаистические мотивы… Мировоззрение автора «Мастера и Маргариты» оказалось весьма эклектичным. Но главное - антихристианская направленность его - вне сомнения. Недаром так заботливо маскировал Булгаков истинное содержание, глубинный смысл своего романа, развлекая внимание читателя побочными частностями. Темная мистика произведения помимо воли и сознания проникает в душу человека - и кто возьмется исчислить возможные разрушения, которые могут быть в ней тем произведены?

ПРИМЕЧАНИЯ

Михаил Булгаков. Романы. /1., 1978. С. 438.
Там же. С. 439.
там же. С. 435.
Там же. С. 446.
Там же. С. 448.
Там же. С. 441.
Там же. С. 447.
В.Г.Белинский. Собрание сочинений: В 3 т. Т.З. М., 1948. С. 709.
Московский церковный вестник. 1991. N 1. С. 14.
Булгаков. Цит. соч. С. 776.
В. Лакшин. Пути журнальные. М. 1990. С. 242.
Там же. С. 223. 13) Вопросы литературы. 1968. N 6. С. 68.
Там же.
Н.К.Гаврюшин. Литостротон, или Мастер без Маргариты // Символ. 1990. N 23.