Анализ критических интерпретаций произведения грибоедова "горе от ума". Горе от ума» в русской критике Поэтика комедии «Горе от ума»

А. А. Григорьев

ПО ПОВОДУ НОВОГО ИЗДАНИЯ СТАРОЙ ВЕЩИ

" Горе от ума". СПб. 1862.

========================================================================= Источник: Григорьев А. А. По поводу нового издания старой вещи: "Горе от ума". СПб. 1862 // А. С. Грибоедов в русской критике: Сборник ст. / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. -- М.: Гослитиздат, 1958. -- С. 225--242. Оригинал здесь: Фундаментальная электронная библиотека . ========================================================================= "Грибоедова комедия или драма, -- писал Белинский в "Литературных мечтаниях", -- (я не совсем хорошо понимаю различие между этими двумя словами; значение же слова "трагедия" совсем не понимаю) давно ходила в рукописи. О Грибоедове, как и о всех примечательных людях, было много толков и споров; ему завидовали некоторые наши гении, в то же время удивлявшиеся "Ябеде" Капниста; ему не хотели отдавать справедливости те люди, кои удивлялись гг. АВ, CD, EF и пр. Но публика рассудила иначе: еще до печати и представления рукописная комедия Грибоедова разлилась по России бурным потоком. Комедия, по моему мнению, есть такая же драма, как и то, что обыкновенно называется трагедиею; ее предмет есть представление жизни в противоречии с идеею жизни; ее элемент есть не то невинное остроумие, которое добродушно издевается над всем из одного желания позубоскалить; нет, ее элемент есть этот желточный гумор это грозное негодование, которое не улыбается шутливо, а хохочет яростно, которое преследует ничтожество и эгоизм не эпиграммами, а сарказмами. Комедия Грибоедова есть истинная divina comedia! Это совсем не смешной анекдотец, переложенный на разговоры, не такая комедия, где действующие лица нарицаются Добряковыми, Плутоватиными, Обираловыми и проч.; ее персонажи давно были вам известны в натуре, вы видели, знали их еще до прочтения "Горя от ума", и, однако ж, вы удивляетесь им, как явлениям, совершенно новым для вас: вот высочайшая истина поэтического вымысла! Лица, созданные Грибоедовым, не выдуманы, а сняты с натуры во весь рост, почерпнуты со дна действительной жизни; у них не написано на лбах их добродетелей и пороков, но они заклеймены печатью своего ничтожества, заклеймены мстительною рукою палача-художника. Каждый стих Грибоедова есть сарказм, вырвавшийся из души художника в пылу негодования; его слог есть par excellence разговорный. Недавно один из наших примечательнейших писателей, слишком хорошо знающий общество, заметил, что только один Грибоедов умел переложить на стихи разговор нашего общества; без всякого сомнения, это не стоило ему ни малейшего труда; но тем не менее это все-таки великая заслуга с его стороны, ибо разговорный язык наших комиков... Но я уже обещался не говорить о наших комиках... Конечно, это произведение не без недостатков в отношении к своей целости, но оно было первым опытом таланта Грибоедова, первою русскою комедиею; да и сверх того, каковы бы ни были эти недостатки, они не помешают ему быть образцовым, гениальным произведением и не в русской литературе, которая в Грибоедове лишилась Шекспира комедии"... Замечательна в этой юношеской странице удивительная верность основ взгляда. Впоследствии великий критик, поддавшись новым и сильным увлечениям, изменил во многом этому взгляду, уступивши невольно и бессознательно различным воплям, до того могущественным, что и доселе еще вопрос о комедии Грибоедова ими запутан. Но в сущности этот вопрос распутывается весьма просто. Комедия Грибоедова есть единственное произведение, представляющее художественно сферу нашего так называемого светского быта, а с другой стороны -- Чацкий Грибоедова есть единственное истинно героическое лицо нашей литературы. Постараюсь пояснить два этих положения, против каждого из которых до сих пор еще найдется много возражений, и притом возражений весьма авторитетных. Как я сказал уже, Белинский впоследствии изменил свой первоначальный взгляд под влиянием увлечения своего первоначальными формами гегелизма. В статье своей о "Горе от ума", писанной в эту эпоху, в статье, в которой собственно о комедии Грибоедова говорится мало, но зато много и великолепно-хорошо говорится о "Ревизоре" Гоголя, великий критик, видимо, охладел к "Горю от ума", ибо охладел к личности героя грибоедовской драмы. Причина перемены взгляда заключалась не в чем ином, как в этом. Таков был фазис развития его и нашего критического сознания. То была эпоха, когда Рудины, в упоении от всепримиряющего начала: "что действительно, то и разумно", считали Чацких и Бельтовых "фразерами и либералами". Но, кроме Белинского, есть еще авторитет, и столь же великий -- Пушкин. По его мнению, Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен... Насколько это справедливо или несправедливо, постараюсь разъяснить потом. Теперь же обращаюсь к разъяснению первого из моих положений, то есть что комедия Грибоедова есть единственное произведение, представляющее сферу нашего так называемого светского быта. Всякий раз, когда великое дарование, носит ли оно имя Гоголя или имя Островского, откроет новую руду общественной жизни и начнет увековечивать ее типы, -- всякий раз в читающей публике, а иногда даже и в критике (к большому, впрочем, стыду сей последней) слышатся возгласы о низменности избранной поэтом среды жизни, об односторонности направления и т. п.; всякий раз высказываются наивнейшие ожидания, что вот-вот явится писатель, который представит нам типы и отношения из высших слоев жизни. Ни мещанская часть публики, ни мещанское направление критики, в которых слышатся подобные возгласы и которые живут подобными ожиданиями, не подозревают в наивности своей, что если только какой-либо слой общественной жизни выдается своими типами, если отношения, его отличающие, стоят на одном из первых планов в движущейся картине жизни народного организма, то искусство неминуемо отразит и увековечит его типы, анализирует и осмыслит его отношения. Великая истина шеллингизма, что "где жизнь, там и поэзия", истина, которую проповедовал некогда так блистательно Надеждин, как-то не дается до сих пор в руки ни нашей публике, ни некоторым направлениям нашей критики. Эта истина или вовсе не понята, или понята очень поверхностно. Не все то есть жизнь, что называется жизнью, как не все то золото, что блестит. У поэзии вообще есть великое, только ей данное чутье на различение жизни настоящей от миражей жизни: явления первой она увековечивает, ибо они суть типические, имеют корни и ветви; к миражам она относится и может относиться только комически, да и комического отношения удостоивает она их только тогда, когда они соприкасаются с жизнью действительною. Как может художество, имеющее вечною задачею своею правду, и одну только правду, создавать образы, не имеющие существенного содержания, анализировать такого рода исключительные отношения, которых исключительность есть нечто произвольное, условное, натянутое?.. Антон Антонович Сквозник-Дмухановский или какой-нибудь Кит Китыч Брусков суть лица, имеющие свое собственное, им только свойственное, типическое существование; но какой-нибудь Чельский в романе "Племянница", какой-нибудь Сафьев в повести "Большой свет" взяты напрокат из другой, французской или английской жизни. Пусть они в так называемой великосветской жизни и встречаются, да художеству-то нет до них никакого дела, ибо художество не воссоздает миражей или повторений; а в самом повторении, если таковое попадается в жизни, ищет черт существенных, самостоятельных. Так, например, если бы неминуемо пришлось искусству настоящему иметь дело с одним из упомянутых мною героев, оно отыскало бы в них ту тонкую черту, которая отделяет эти копии от французских или английских оригиналов (как Гоголь отыскал тонкую черту, отделяющую художника Пискарева от художников других стран, его жизнь от их жизни), и на этой черте основало бы свое создание: естественно, что воспроизведение вышло бы комическое, да иным оно и быть не может, иным ему и незачем быть. Художество есть дело серьезное, дело народное. Какая ему нужда до того, что в известном господине или в известной госпоже развились чрез меру утонченные потребности? Если они комичны пред судом христианского и человечески-народного созерцания, -- казни их комизмом без всякого милосердия, как казнит комизмом то, что стоит такой казни, Грибоедов, как казнит Гоголь Марью Александровну в "Отрывке", как казнит Островский Мерича, Писемский -- m-me Мамилову. Все, что само по себе глупо или безнравственно с высших точек самой жизни, тем более глупо и безнравственно пред искусством, да и знает очень хорошо в этом случае свои задачи искусство: все глупое и безнравственное в жизни оно казнит, как только глупое и безнравственное рельефно выставится на первый план. Не за предмет, а за отношение к предмету должен быть хвалим или порицаем художник. Предмет почти что не зависит даже от его выбора; вероятно, граф Толстой, например, более всех других был бы способен изображать великосветскую сферу жизни и выполнять наивные ожидания многих страдающих тоскою по этим изображениям, но высшие задачи таланта влекли его не к этому делу, а к искреннейшему анализу души человеческой. Но прежде всего -- что? разуметь под сферою большого света? Принадлежат ли к ней, например, типы вроде фонвизинских княгини Халдиной и Сорванцова? принадлежит ли к ней весь мир, созданный бессмертной комедией Грибоедова? Почему ж бы им, кажется, и не принадлежать? Павел Афанасьевич Фамусов английского клоба Старинный, верный член до гроба и находится в известном близком отношении, может быть даже родственном, с "княгиней Марьей Алексевной"; Репетилов, без сомнения, большой барин; графиня Хрюмина и княгиня Тугоуховская, равно как и фонвизинская княгиня Халдина, -- суть несомненно лица, ведущие роды свои весьма издалека, а между тем подите скажите-ка, что Фонвизин и Грибоедов изображали большой свет: в ответ вы получите презрительно-величавую улыбку. С другой стороны, почему какой-либо Печорин у Лермонтова или Сережа у графа Соллогуба -- несомненно люди большого света? Отчего несомненно же принадлежит к сфере большого света княгиня Лиговская, которая, в сущности, есть та же фонвизинская княгиня Халдина? Отчего несомненно же принадлежат к этой сфере все скучные лица скучных романов г-жи Евгении Тур? Явно, что не сфера родовых преимуществ, не сфера бюрократических верхушек разумеется в жизни и в литературе под сферою большого света. Багровы, например, никак уже не люди большого света, да едва бы и захотели принадлежать к нему. Фамусов и его мир -- не тот мир, в котором сияет графиня Воротынская, в котором проваливается Леонин, безнаказанно кобенится Сафьев и действуют в таком же духе другие герои графа Соллогуба или г-жи Евгении Тур. "Да уж, полно, не воображаемый ли только этот мир? -- спрашиваете вы себя с некоторым изумлением: -- не одна ли мечта литературы, -- мечта, основанная на двух-трех, много десяти домах в той и другой столице?" В жизни вы встречаете или миры, которых существенные признаки сводятся к чертам любимых вами Багровых, или с дикими и, в сущности, всегда одинаковыми понятиями Фамусовых и гоголевской Марьи Александровны. А между тем в мещанских кругах общежития и литературы (вот эти круги так уж несомненно существуют) вы только и слышите, что слова: "большой свет", "comme il faut", "высокий тон". Вы подходите к явлениям, на которые мещанство указывает, как на представителей того, и другого, и третьего, и простым глазом видите или Багровых, или мир Фамусова; первых вы уважаете за их честность и прямоту, хотя можете и не делить с ними упорной их закоренелости, к последним и не можете и не должны отнестись иначе, как отнесся к ним великий комик. Тот или другой мир хотят, правда, выделить себя иногда на английский или французский манер, но при великой способности к выделке в русском человеке совершенно недостает выдержки. Какая-нибудь блистательная графиня Воротынская, того и гляди, кончит как грибоедовская Софья Павловна или как некрасовская княгиня; какой-нибудь князь Чельский может с течением времен дойти до метеорского состояния Любима Торцова, хоть до легонького. Это и бывает зачастую. Одни Багровы останутся всегда себе верными, потому что в них есть крепкие, коренные, хотя и узкие начала. Вот почему леденящий, иронический тон слышен во всем том, в чем Пушкин касался так называемого большого света, от "Пиковой дамы" до "Египетских ночей" и других отрывков, и вот почему никакой иронии у него не слышно в изображениях старика Гринева и Кирилы Троекурова: ирония неприложима к жизни, хотя бы жизнь и была груба до зверства. Ирония есть нечто неполное, состояние духа несвободное, несколько зависимое, следствие душевного раздвоения, следствие такого состояния души, в котором и сознаешь ложь обстановки, и давит вместе с тем обстановка, как давит она пушкинского Чарского. Едва ли бы наш великий учитель и окончил когда-нибудь эти многие отрывки, оставшиеся нам в его сочинениях. Настоящий тон его светлой души был не иронический, а душевный и искренний. Та же ирония, только ядовитее, злее -- и в Лермонтове. Когда Печорин замечает в княгине Лиговской наклонность к двусмысленным анекдотам, -- перед зрителем поднимается занавесь и за этой занавесью открывается давно знакомый мир, мир фонвизинский и грибоедовский. И поднимать эту занавесь есть настоящее дело серьезной литературы. Ее поднимает даже и граф Соллогуб, как писатель все-таки весьма даровитый, но поднимает как-то невзначай, без убеждения, тотчас же опять и опуская ее, тотчас же опять веря и желая других заставить верить в свою кукольную комедию. В его "Льве", например, есть страница, где он очень смело приступает к поднятию задней занавеси, где он прямо говорит о том, что за выделанными, взятыми напрокат формами большого света кроются часто черты совершенно простые, даже очень обыденные, -- но вся беда в том, что только эти черты кажутся ему простыми и обыденными, тогда как выделанные гораздо хуже. Возьмем самый крайний случай: положим, что подкладка (тщательно скрытая) какого-нибудь светского господина, усвоившего себе и английский флегматизм и французскую наглость, есть просто натура избалованного барчонка, или положим, что одна из блестящих героинь графа Соллогуба, вроде графини Воротынской, вся сделанная, вся воздушная, наедине с своей горничной выскажет тоже натуру обыкновенной и по-русски избалованной барыни, -- настоящая натура героя или героини все-таки лучше (пожалуй хоть только в художественном смысле) ее или его деланной натуры уж потому только, что деланная натура есть всегда повторенная. Изо всех наших писателей, принимавшихся за сферу большого света, один только художник сумел удержаться на высоте созерцания -- Грибоедов. Его Чацкий был, есть и долго будет непонятен, -- именно до тех пор, пока не пройдет окончательно в нашей литературе несчастная болезнь, которую назвал я однажды, и назвал кажется справедливо, "болезнью морального лакейства". Болезнь эта выражалась в различных симптомах, но источник ее был всегда один: преувеличение призрачных явлений, обобщение частных фактов. От этой болезни был совершенно свободен Грибоедов, от этой болезни свободен Толстой, но -- хотя это и странно сказать -- от нее не был свободен Лермонтов. Но этого никогда нельзя сказать об отношении пушкинском. В воспитанном по-французски, забалованном барчонке было слишком много инстинктивного сочувствия с народною жизнью и народным созерцанием. Он сам умел в Чарском посмеяться над своей великосветскостью. Русское барство в нем жило как нечто существенное, великосветскость находила на него только минутами. Возвышенная натура Чацкого, который ненавидит ложь, зло и тупоумие, как человек вообще, а не как условный порядочный человек, и смело обличает всякую ложь, хотя бы его и не слушали; менее сильная, но не менее честная личность героя "Юности", который при встрече с кружком умных и энергичных, хотя и не порядочных, хоть даже и пьющих молодых людей вдруг сознает всю свою мелочность пред ними и в нравственном и в умственном развитии, -- явления, смею сказать, более жизненные, то есть более идеальные, нежели натура господина, который из какого-то условного, натянутого взгляда на жизнь и отношения едва подает руку Максиму Максимовичу, хотя и делил с ним когда-то радость и горе. Будет уж нам подобные явления считать за живые, и пора отречься от дикого мнения, что Чацкий -- Дон-Кихот. Пора нам убедиться в противном, то есть в том, что наши львы, фешенебли взяты напрокат и, собственно, не существуют как львы и фешенебли; что собственная, тщательно ими скрываемая натура их самих -- и добрее и лучше той, которую берут они взаймы. Самое представление о сфере большого света как о чем-то давящем, гнетущем и вместе с тем обаятельном, родилось не в жизни, а в литературе, и литературою взято напрокат из Франции и Англии. Звонские, Гремины и Лидины, являвшиеся в повестях Марлинского, конечно очень смешны, но графы Слапачинские, гг. Бандаровские и иные, даже самые Печорины -- с тех пор как Печорин появился во множестве экземпляров -- смешны точно так же, если не больше. Серьезной литературе до них еще меньше дела, чем до Звонских, Греминых и Лидиных. В них нельзя ничего принимать взаправду, а изображать их такими, какими они кажутся, значит только угождать мещанской части публики, той самой, "ки э каню авек ле Чуфырин э ле Курмицын" и вздыхает о вечерах графини Воротынской. Другое отношение возможно еще к сфере большого света и выразилось в литературе: это желчное раздражение. Им проникнуты, например, повести г. Павлова, в особенности его "Мильон", но и это отношение есть точно так же следствие преувеличения и обличало недостаток сознания собственного достоинства. Это крайность, которая того и гляди перейдет в другую, противоположную; борьба с призраком, созданным не жизнью, а Бальзаком, борьба и утомительная и бесплодная, хождение на муху с обухом. В крайних своих проявлениях, оно ведет в конце концов к поклонению тому, с чем сначала враждовали, ибо и самая вражда-то, вражда не высокого полета, вражда мелочной, а в настоящем случае даже и смешной зависти, ибо предмет зависти -- не жизненные, а фантастические, призрачные явления. Решительно можно сказать, что представление о большом свете не есть нечто рожденное в нашей литературе, а напротив занятое ею, и притом занятое не у англичан, а у французов. Оно явилось не ранее тридцатых годов, не ранее и не позднее Бальзака. Прежде общественные слои представлялись в ином виде простому, ничем не помраченному взгляду наших писателей. Фонвизин, человек высшего общества, не видит ничего грандиозного и поэтического -- не говорю уже в своей "советнице" или в своем Иванушке (к бюрократии и наша современная литература умела относиться комически), но в своей княгине Халдиной и в своем Сорванцове -- хотя и та и другой, без сомнения, принадлежат к числу des gens comme il faut их времени. Сатирическая литература времен Фонвизина (и до него) казнит невежество барства, но не видит никакого особого comme il faut"ного мира, живущего как status in statu [Государство в государстве - лат.] по особенным, ему свойственным, им и другими признаваемым законам. Грибоедов казнит невежество и хамство, но казнит их не во имя comme il faut"ного условного идеала, а во имя высших законов христианского и человечески-народного взгляда. Фигуру своего борца, своего Яфета, Чацкого, он оттенил фигурою хама Репетилова, не говоря уже о хаме Фамусове и хаме Молчалине. Вся комедия есть комедия о хамстве, к которому равнодушного или даже несколько более спокойного отношения незаконно и требовать от такой возвышенной натуры, какова натура Чацкого. Вот я перехожу теперь ко второму своему положению -- к тому, что Чацкий до сих пор единственное героическое лицо нашей литературы. Пушкин провозгласил его неумным человеком, но ведь героизма-то он у него не отнял, да и не мог отнять. В уме его, то есть практичности ума людей закалки Чацкого, он мог разочароваться, но ведь не переставал же он никогда сочувствовать энергии падших борцов. "Бог помочь вам, друзья мои!" -- писал он к ним, отыскивая их сердцем всюду, даже в мрачных пропастях земли. Чацкий прежде всего -- честная и деятельная натура, притом еще натура борца, то есть натура в высшей степени страстная. Говорят обыкновенно, что светский человек в светском обществе, во-первых, не позволит себе говорить того, что говорит Чацкий, а во-вторых, не станет сражаться с ветряными мельницами, проповедовать Фамусовым, Молчалиным и иным. Да с чего вы взяли, господа, говорящие так, что Чацкий -- светский человек в вашем смысле, что Чацкий похож сколько-нибудь на разных князей Чельских, графов Слапачинских, графов Воротынских, которых вы напустили впоследствии на литературу с легкой руки французских романистов? Он столько же не похож на них, сколько не похож на Звонских, Греминых и Лидиных. В Чацком только правдивая натура, которая никакой лжи не спустит, -- вот и все; и позволит он себе все, что позволит себе его правдивая натура. А что правдивые натуры есть и были в жизни, вот вам налицо доказательства: старик Гринев, старик Багров, старик Дубровский. Такую же натуру наследовал, должно быть, если не от отца, то от деда или прадеда Александр Андреевич Чацкий. Другой вопрос -- стал ли бы Чацкий говорить с людьми, которых он презирает. А вы забываете при этом вопросе, что Фамусов, на которого изливает он "всю желчь и всю досаду", для него не просто такое-то или такое-то лицо, а живое воспоминание детства, когда его возили "на поклон" к господину, который согнал на многих фурах От матерей, отцов отторженных детей. А вы забываете, какая сладость есть для энергической души в том, чтобы, по слову другого поэта, Тревожить язвы разных ран, или смутить веселье их И дерзко бросить им в лицо железный стих, Облитый горечью и злостью. Успокойтесь: Чацкий менее, чем вы сами, верит в пользу своей проповеди, но в нем желчь накипела, в нем чувство правды оскорблено. А он еще, кроме того, влюблен... Знаете ли вы, как любят такие люди? Не этою и недостойною мужчины любовью, которая поглощает все существование в мысль о любимом предмете и приносит в жертву этой мысли все, даже идею нравственного совершенствования: Чацкий любит страстно, безумно и говорит правду Софье, что Дышал я вами, жил, был занят непрерывно... Но это значит только, что мысль о ней сливалась для него с каждым благородным помыслом или делом чести и добра. Правду же говорит он, спрашивая ее о Молчалине: Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та, Чтоб кроме вас ему мир целый Казался прах и суета? Но под этою правдою кроется мечта его о Софье, как способной понять, что "мир целый" есть "прах и суета" пред идеей правды и добра, или по крайней мере способной оценить это верование в любимом ею человеке, способной любить за это человека. Такую только идеальную Софью он и любит; другой ему не надобно: другую он отринет и с разбитым сердцем пойдет искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок. Посмотрите, с какой глубокой психологической верностью веден весь разговор Чацкого с Софьею в III акте. Чацкий все допытывается, чем Молчалин его выше и лучше; он с ним даже вступает в разговор, стараясь отыскать в нем ум бойкий, гений зрелый, и все-таки не может, не в силах понять, что Софья любит Молчалина именно за свойства, противоположные свойствам его, Чацкого, за свойства мелочные и пошлые (подлых черт Молчалина она еще не видит). Только убедившись в этом, он покидает свою мечту, но покидает как муж -- бесповоротно, видит уже ясно и бестрепетно правду. Тогда он говорит ей: Вы помиритесь с ним по размышленье зрелом. Себя крушить!.. и для чего? Вы можете его Бранить, и пеленать, и посылать за делом. И между тем есть ведь причина, по которой Чацкий горячо любил эту, по-видимому столь ничтожную и мелочную, натуру. Что это в нем такое было? Не одни же воспоминания детства, а причины более важные, по крайней мере хоть физиологические. Притом же это факт вовсе не единственный в том странном, ироническом круговороте, который называется жизнию. Люди, подобные Чацкому, нередко любят таких мелочных и ничтожных женщин, как Софья. Даже, можно сказать, по большей части любят так. Это не парадокс. Они встречаются иногда с женщинами вполне честными, вполне способными понять их, разделить их стремления, -- и не удовлетворяются ими. Софьи -- нечто роковое, неизбежное в их жизни, такое роковое и неизбежное, что ради этого они пренебрегают честными и сердечными женщинами... Невольно приходит вопрос: действительно ли ничтожна и мелочна Софья? Пожалуй, да и, пожалуй, нет. Есть два типа женщин. Одни созданы все из способности к самоотверженной, употреблю даже слово -- "собачьей" привязанности. В лучших из них способность эта переходит в сферы высшие -- в способность привязанности к идеалу добра и правды; в менее одаренных доходит до полнейшего рабства перед любимым человеком. Лучшие из них могут быть очень энергичны. Сама природа снабжает таких женщин энергическою, часто резкою красотою, величавостью движений и проч. В противоположность им, другие созданы все из грациозной, скажу ради контраста -- "кошачьей" гибкости, не поддающейся никогда вполне тяготению над собою другой, хотя бы и любимой личности. Мудренее и сложнее требования их натуры, чем требования натуры первых. Сообразно обстановке и настройству умственному и нравственному, из них выходят или Дездемоны, или Софьи. Но прежде чем осудить Софью, взгляните хорошенько на Дездемону. Ведь прихоть, положим возвышенная, повлекла ее к весьма немолодому мавру; ведь основою ее характера, несмотря на всю ее чистоту, остается все-таки легкомыслие. В таких женщинах есть сила слабости и гибкости, влекущая к себе неодолимо мужскую энергию. Они сами сознают смутно и свою слабость и силу своей слабости. Они чувствуют, что им нужна нравственная поддержка, им, как лианам, надобно обвиваться вокруг могучих дубов, -- но "прихоть", самопроизвол управляет их движениями душевными. Припомните, что Шекспир возводит эту прихоть до чудовищного увлечения Титании господином с ослиною головою. Дездемона, по окружавшей ее обстановке, грандиозной и поэтической, увидала свою поддержку в борце, в муже силы; по "прихоти" влюбилась не в кого-либо из красивых и знатных мужей в Венеции, а в мавра Отелло. Я не хочу проводить парадоксального параллеля между Дездемоной и Софьею Павловной. Они так же далеки друг от друга, как трагическое и комическое, но принадлежат к одному и тому же типу. Софья Павловна насмотрелась кругом себя на слишком много мерзостей, свыклась с хамскими понятиями, всосала в себя их с молоком. Ей не дико видеть себе нравственную опору в человеке практическом, умеющем вращаться в этой среде и могущем ловко овладеть со временем этою средою. Чацкий ей чужд и постоянно представляется ей сумасшедшим, тогда как Отелло для Дездемоны вовсе не чужд, -- только что мавр, а то такой же, как многие доблестные венецианцы. Софье Молчалин неизвестен с его подлых сторон, ибо его низкопоклонничество, смирение, терпение и аккуратность она считает -- ведь она дочка Фамусова и внучка знаменитого Максима Петровича, умевшего так ловко стукнуться затылком, -- она считает, говорю я не шутя, такими же добродетелями, как венецианка Дездемона высокую честность и доблесть мавра. Потом же, ведь Молчалин умен умом его сферы. Подлый это ум, правда, да она не понимает, что такое подлость. Вот когда она поняла его подлость, испытала по отношению к самой себе всю шаткость того, что она думала избрать своей нравственной поддержкой, всю невыгоду для себя этой угодительности всем, даже Собаке дворника, чтоб ласкова была, услыхала по отношению к себе халуйско-циническое выражение: Пойдем любовь делить печальной нашей крали, -- она просыпается... и до истинно трагической красоты бывала иногда хороша Вера Самойлова в минуту этого пробуждения!.. Чацкий поэтому несправедлив, говоря, что ей нужен был Муж-мальчик, муж-слуга; он только в раздражении бешенства может смешать ее с московской барыней Натальей Дмитриевной, у которой действительно такой московский идеал мужа. Но у него сердце разбито -- Othello"s occupation is gone!* [ * - Свершился путь Отелло ! - англ . ] Для него вся жизнь подорвана -- и ему, борцу, совсем разрознившемуся с этою средою, не понять, что Софья вполне дитя этой среды. Он так упорно верил, так долго верил в свой идеал!.. Вы, господа, считающие Чацкого Дон-Кихотом, напираете в особенности на монолог, которым кончается третье действие. Но, во-первых, сам поэт поставил здесь своего героя в комическое положение, и, оставаясь верным высокой психологической задаче, показал, какой комический исход может принять энергия несвоевременная; а во-вторых, опять-таки, вы, должно быть, не вдумались в то, как любят люди с задатками даже какой-нибудь нравственной энергии. Все, что говорит он в этом монологе, он говорит для Софьи; все силы души он собирает, всею натурою своей хочет раскрыться, все хочет передать ей разом, -- как в "Доходном месте" Жадов своей Полине в последние минуты своей хотя и слабой (по его натуре), но благородной борьбы. Тут сказывается последняя вера Чацкого в натуру Софьи (как у Жадова, напротив, последняя вера в силу и действие того, что считает он своим убеждением); тут для Чацкого вопрос о жизни или смерти целой половины его нравственного бытия. Что этот личный вопрос слился с общественным вопросом, -- это опять-таки верно натуре героя, который является единственным типом нравственной и мужеской борьбы в той сфере жизни, которую избрал поэт, единственным до сих пор даже человеком с плотию и кровию, посреди всех этих князей Чельских, графов Воротынских и других господ, расхаживающих с английскою важностью по мечтательному миру нашей великосветской литературы. Да, Чацкий есть -- повторяю опять -- наш единственный герой, то есть единственно положительно борющийся в той среде, куда судьба и страсть его бросили. Другой отрицательно борющийся герой наш явился разве еще в неполном художественно, но глубоко прочувствованном образе Бельтова, который четырнадцать лет и шесть месяцев не дослужил до пряжки. Я сказал: "разве еще", потому что Бельтов, -- по крайней мере как он является перед нами в романе, -- гораздо жиже Чацкого, хотя в свою очередь несравненно гуще Рудина. И Чацкий и Бельтов -- падают в борьбе не от недостатка твердости собственных сил, а решительно оттого, что их перемогает громадная, окружающая их тина, от которой остается только бежать искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок. В этом между ними сходство. Различие -- в эпохах. Чацкий, кроме общего своего героического значения, имеет еще значение историческое. Он -- порождение первой четверти русского XIX столетия, прямой сын и наследник Новиковых и Радищевых, товарищ людей вечной памяти двенадцатого года, могущественная, еще глубоко верящая в себя и потому упрямая сила, готовая погибнуть в столкновении с средою, погибнуть хоть бы из-за того, чтобы оставить по себе "страницу в истории"... Ему нет дела до того, что среда, с которой он борется, положительно неспособна не только понять его, но даже и отнестись к нему серьезно. Зато Грибоедову, как великому поэту, есть до этого дело. Недаром назвал он свою драму комедиею. Кругом Чацкого, человека дела, кроме среды застоя, есть еще множество людей, подобных Репетилову, для которых дело -- только "слова, слова, слова" и которых между прочим тянет к себе блестящая сторона дела. Несмотря на то, что Репетилов является только в конце, в сцене разъезда, -- он, после Чацкого, вместе с Фамусовым и Софьей, -- одно из главных лиц комедии. В новом полном издании "Горя от ума" он теперь для всех мечется в глаза своей комическою рельефностью, своим рассказом о "секретнейшем союзе" по четвергам в клубе, своею важностью перед Загорецким после того, как он поговорил с Чацким и считает себя вправе выразиться: "он неглуп" -- о нем, настоящем человеке дела; он мечется в глаза, наконец, своим либеральным азартом, простирающимся до желаний "радикального лекарства". Репетилова нельзя играть так, как играют его вообще наши артисты -- каким-то пьяным, сладким и распустившимся барином. У Репетилова, как у одного из его идеалов, Глаза в крови, лицо горит... Он восторгается до исступленного пафоса тем, что Умный человек не может быть не плутом. Он наговаривает на себя множество вещей, вследствие которых "есть отчего в отчаянье прийти", по выражению Чацкого, -- не по пустоте одной, а потому, что его разгоряченное воображение полно самыми дикими идеалами. Он ведь человек хоть понаслышке образованный: он о безобразном разврате Мирабо слыхал, -- но тем-то и комичен этот ярый Мирабо, что он смиряется как раз же перед Анфисой Ниловной... Да и один ли он так бы смирился! Разве все его идеалы, разве и князь Григорий, и Удушьев, и даже Воркулов Евдоким не смирились бы точно так же? Не смирился бы, может быть, только "ночной разбойник, дуэлист", -- да и то потому, что он уже В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, потому что он отпетый сорванец и притом сорванец удалой, в противоположность сорванцу трусливому -- Загорецкому. Да и как не смириться? Ведь Анфиса Ниловна -- это сила, и притом сознающая сама себя силою, Она "спорить голосиста", ибо уверена в том, что не в пустом пространстве исчезнет ее голос, что перед этим голосом смирится даже Фамусов, что она имеет право назвать трехсаженным удальцом даже полковника Скалозуба. Ведь она, эта Анфиса Ниловна -- Москва, вся Москва; она своего рода "мужик-горлан"; она в иных случаях, пожалуй, оппозиция, хотя, конечно, оппозиция такого же свойства, какую рисует Фамусов, рассказывая с умилением о старичках, которые Прямые канцлеры в отставке по уму, и с убеждением заключая свой рассказ словами: Я вам скажу: знать время не приспело, Но что без них не обойдется дело... Как же не смириться перед Анфисой Ниловной им всем, пустым крикунам, которым Чацкий говорит? Шумите вы -- и только! Ведь Анфиса Ниловна всех их знает насквозь и, я думаю, в состоянии даже и отпетому сорванцу читать наставления. Что же, спрашивается, остается делать человеку, если он не разбит и не подорван, как Гамлет, если в нем кипят силы, если он человек, в этой темной среде? Ведь это мифические острова, на которых растет "трын-трава"; ведь тут заправляет жизнью Анфиса Ниловна, тут женщина видит свой идеал в Молчалине, тут Загорецкий является совершенно смело и свободно, тут Фамусов на-мах подписывает бумаги!.. Темный, грязный мир тины, в котором герой или гибнет трагически, или попадает в комическое положение! Покойный Добролюбов окрестил именем "темного царства" мир, изображаемый Островским. Но собственно темный мир, то есть мир без света, без нравственных корней, Островский изображает только в одной из своих драм -- в "Доходном месте". Перед каким-то всеми признаваемым, хотя и темным нравственным началом смиряется в трагическую минуту Бельтов; какие-то начала восстановляет пьяница Любим; каким-то началам подчиняется страсть в Мите и Любови Гордеевне; перед какими-то началами отрезвляется -- положим хоть до новой Груши и до новой масленицы -- Петр Ильич: ведь даже Дикова можно прошибить этими общими для всех, хоть и формально только общими началами. Но чем вы прошибете теорию комфорта Кукушкиной? чем вы прошибете спокойствие души Юсова? чем вы прошибете глубокое безверие Вышневского?.. Одним только: "колесом фортуны"!.. Тень Чацкого (это одно из высоких вдохновений Островского) проходит перед нами в воспоминаниях Вышневской о Любимове, и жалко перед этой тенью ее обмелевшее отражение -- Жадов.

Примечание

Печатается по первой публикации в журнале "Время", 1862 г., No 8, стр. 35 -- 50. Поводом для написания статьи послужил выход в 1862 г. "Горя от ума" в издании Н. Тиблена, с рисунками М. Башилова. Грибоедова комедия или драма -- писал Белинский в "Литературных мечтаниях"... -- См. стр. 108 настоящего издания. Впоследствии великий критик, поддавшись новым и сильным увлечениям, изменил во многом этому взгляду... -- Речь идет о статье В. Г. Белинского 1839 г. (см. стр. 111 -- 190 настоящего издания), где оценка "Горя от ума" резко отличается от той, которая содержится в "Литературных мечтаниях" и др. ранних статьях. По его <Пушкина> мнению, Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен... -- См. высказывания Пушкина в письме А. А. Бестужеву от конца января 1825 г. (стр. 40 -- 41 настоящего издания) и в письме П. А. Вяземскому (Полн. собр. соч., т. 13, изд. АН СССР, 1937, стр. 137). Кит Китыч (Тит Титыч) Брусков -- персонаж из пьесы А. Н. Островского "В чужом пиру похмелье" (1855). "Племянница" -- роман Евгении Тур (литературный псевдоним графини Салиас де Турнемир (1851). "Большой свет" -- повесть графа В. А. Соллогуба (1840). Художник Пискарев -- центральный персонаж повести Н. В. Гоголя "Невский проспект". Мерич -- персонаж пьесы А. Н. Островского "Бедная невеста" (1851). Фонвизинские княгиня Халдина и Сорванцов -- персонажи произведения Д. И. Фонвизина "Разговор у княгини Халдиной" (1788 г.). Багровы -- герои книг С. Т. Аксакова "Семейная хроника" (1856) и "Детские годы Багрова-внука" (1858). Некрасовская княгиня . -- Имеется в виду стихотворение Н. А. Некрасова "Княгиня" (1856). Пушкинский Чарский -- центральный персонаж повести А. С. Пушкина "Египетские ночи" (1835). "Юность" -- повесть Л. Н. Толстого (1856). Повести г. Павлова , Н. Ф. (1805 -- 1864) -- "Три повести", 1835 г. ("Аукцион", "Именины", "Ятаган") и "Новые повести", 1839 г. ("Маскарад", "Миллион", "Демон"). Яфет, Хам -- по библейскому мифу, сыновья Ноя, от которых после потопа пошел весь человеческий род. "Бог помочь вам, друзья мои!" -- первая строка из стихотворения А. С. Пушкина "19 октября 1827 г.". "...смутить веселье их..." -- цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Как часто пестрою толпою окружен..." (1840). Мирабо (1749 -- 1791) -- деятель французской буржуазной революции конца XVIII в., один из руководителей крупной буржуазии и либерального дворянства. Пьяница Любим (Торцов), Митя, Любовь Гордеевна -- персонажи комедии А. Н. Островского "Бедность не порок" (1853).

Чацкий

Теперь рассмотрим, что критики думали о Чацком. Белинский не был хорошего мнения о Чацком. Подтверждения его отношения мы находим в статье: "У него(Чацкого) много смешных и ложных понятий, но все они выходят из благородного начала, из бьющего горючим ключом источника жизни. Его остроумие вытекает из благородного и энергического негодования против того, что он, справедливо или ошибочно, почитает дурным и унижающим человеческое достоинство, -- и потому его остроумие так колко, сильно и выражается не в каламбурах, а в сарказмах. И вот почему все бранят Чацкого, понимая ложность его как поэтического создания, как лица комедии, -- и все наизусть знают его монологи, его речи, обратившиеся в пословицы, поговорки, применения, эпиграфы, в афоризмы житейской мудрости." . Все метания Чацкого Белинский называет бурей в стакане. Поведение Чацкого критик воспринимает как поведение сумасшедшего: ". Софья лукаво делает ему вопрос, на что он так сердит? и Чацкий начинает свирепствовать против общества, во всем значении этого слова. Без дальних околичностей начинает он рассказывать, что вон в той комнате встретил он французика из Бордо, который, "надсаживая грудь, собрал вокруг себя род веча" и рассказывал, как он снаряжался в путь в Россию, к варварам, со страхом и слезами, и встретил ласки и привет, не слышит русского слова, не видит русского лица, а все французские, как будто он и не выезжал из своего отечества, Франции. Вследствие этого Чацкий начинает неистово свирепствовать против рабского подражания русских иноземщине, советует учиться у китайцев "премудрому незнанью иноземцев", нападает на сюртуки и фраки, заменившие величавую одежду наших предков, на "смешные, бритые, седые подбородки", заменившие окладистые бороды, которые упали по манию Петра, чтобы уступить место просвещению и образованности; словом, несет такую дичь, что все уходят, а он остается один, не замечая того…" Как современник Чацкого, Белинский имеет полное право негодовать, ведь в 19 веке были совсем иные нравы. Но современные критики с другой стороны смотрят на поведение и характер Чацкого. "Чацкий же здравомыслящий человек, ибо он прежде всего провозвестник будущего" - таким Чацкого считает Смольников. Но Белинский настаивает: "И потом: что за глубокий человек Чацкий? Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит. Неужели войти в общество и начать всех ругать в глаза дураками и скотами -- значит быть глубоким человеком? Что бы вы сказали о человеке, который, войдя в кабак, стал бы с одушевлением и жаром доказывать пьяным мужикам, что есть наслаждение выше вина -- есть слава, любовь, наука, поэзия, Шиллер и Жан-Поль Рихтер?.. Это новый Дон-Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади..." Чацкий "мечет бисер перед свиньями", пытается доказать некие высокие идеалы людям приземленным и далеким вообще от понимания подобных идеалов. Этим Чацкий унижает, прежде всего, себя. Оскорбляя всех направо и налево, Чацкий доказывает, что он действительно сумасшедший, каким его изобразила София. Совершенно в ином свете Чацкого видит современный критик: "Ум Чацкого - это прежде всего острый ум передового, свободомыслящего человека. Умный человек Чацкий противопоставлен глупцам, дуракам и в первую очередь Фамусову и Молчалину не потому, что те глупы в прямом, однозначном смысле этого слова. Нет, и тот и другой достаточно умны. Но их ум противоположен уму Чацкого. Они - реакционеры, а значит глупцы с общественно-исторической точки зрения, ибо защищают старые, отживающие, антинародные взгляды" , при этом уточняя о ненавистной Белинскому пылкости: "Такую пылкость вряд ли мы назовем слабостью, а тем более недостатком. Но, несомненно, она доставляет герою большие неприятности." Медведева согласна со Смольниковым и подводит итог метаниям героя: "Грибоедов раскрывает в комедии основы мировоззрения своего героя, точно определяя их характер и время зарождения. Это - идеи вольнодумца начала 19 в., окрыленного национальной борьбой,… утверждением народных прав и обязанностей высших сословий. Эта идеология, характерная для поколения Чацкого, еще не декабристская, но питавшая декабризм." Кто же Чацкий - безумец или борец за справедливость? "Грибоедов дает понять, что Чацкий не герой-одиночка, а один из представителей передовой молодежи, ее единомышленник. Не случайно драматург вкладывает в уста Чацкого слова: "Теперь пускай из нас один, из молодых людей, найдется враг исканий…" Не случайно и то, что Чацкий, раскрывая свои взгляды, всегда говорит не от своего лица, а от лица тех, с кем связан: "Где? Укажите нам отечества отцы, которых мы должны принять за образцы", "и нам за ними в путь счастливый", "он рад, но мы не рады". Не случайно и то, что Фамусов прекрасно понимает, что Чацкий является выразителем мнений целой группы: "Вот то-то, все вы гордецы!", "спросили бы, как делали отцы, учились бы на старших глядя", "вы нынешние - нутка!", "Все умудрились не по летам". Но все же Белинский утверждает, что проблема Чацкого "…только не от ума , а от умничанья"

Тема любви в пьесе играет одну из ведущих ролей. В испытании любовь раскрываются многие черты характера нашего героя. Вот что Белинский говорит о любви Чацкого к Софии: " Где же у Чацкого уважение к святому чувству любви, уважение к самому себе? Какое же после этого может иметь значение его восклицание в конце четвертого акта: "...Пойду искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок!" Какое же это чувство, какая любовь, какая ревность? буря в стакане воды!.. И на чем основана его любовь к Софье? Любовь есть взаимное, гармоническое разумение двух родственных душ, в сферах общей жизни, в сферах истинного, благого, прекрасного. На чем же могли они сойтись и понять друг друга? Но мы и не видим этого требования или этой духовной потребности, составляющей сущность глубокого человека, ни в одном слове Чацкого. Все слова, выражающие его чувство к Софье, так обыкновенны, чтобы не сказать пошлы!". То есть, любовь Чацкого к Софии - это обычная причуда. Он не любит ее по-настоящему, он думает, что любит. Но иначе о любви Чацкого говорит Смольников: "Для Чацкого по-своему "распалась связь времен". Того времени, когда он находил с Софьей и общий язык ума, и общий язык чувства (до его отъезда за границу), и того времени, когда он так "некстати" "грянул вдруг, как с облаков" и не замечает, что Софья уже совсем не та, да и он, может быть, тоже очень изменился. То есть он прежний и даже еще больше любит Софью, но ум его возмужал, и этот беспокойный ум…постепенно все больше задевает любимую девушку" Смольников объясняет природу чувства Чацкого. Для Смольникова Чацкий не конченый эгоист, каким изображает Белинский героя пьесы, просто он не понят ни в этом доме, ни в этом обществе. "…и любовь Чацкого так пошла, ибо она нужна не для себя, а для завязки комедии, как нечто внешнее для нее; оттого-то и сам Чацкий -- какой-то образ без лица, призрак, фантом, что-то небывалое и неестественное" - не унимается Белинский. Но Смольников защищает главного героя, он оправдывает его поведение тем, что: "Но Чацкий без памяти влюблен. А влюбленные, как известно, до поры до времени слышат только самих себя". То есть, весь "шум и гам", который Чацкий устроил в доме Фамусова - это проявление его любви к Софии, это его обида на любимую девушку и ее окружение. "Натуральность проявления чувства героя не может не увлекать и нас. Именно эта натуральность заставляет видеть в Чацком не риторическую фигуру, которая по воле автора высказывает вслух передовые идеи и едко критикует, а живого человека. Человека, кстати, отнюдь не идеального. При всем том, что он, несомненно, положительный герой."

Подведем же итог: Чацкий - страстная и деятельная натура, он может или страстно любить, или ненавидеть, для него не существует полутонов. Мысли, которые он высказывает, непонятны его современникам, они направлены в будущее. Современники Чацкого видели в нем болтуна и пустозвона. Чацкий противопоставляется московскому обществу и выражает авторскую точку зрения на русское общество, хотя его нельзя считать безусловно "положительным" персонажем. Поведение Чацкого - поведение обличителя, ожесточенно нападающего на нравы, быт и психологию фамусовского общества. Однако он не является эмиссаром петербургских вольнодумцев. Гнев, которым охвачен Чацкий, вызван особым психологическим состоянием: его поведение определяют две страсти - любовь и ревность. Чацкий не владеет своими чувствами, которые вышли из-под контроля, не способен действовать разумно. Гнев просвещенного человека соединился с болью утраты возлюбленной - вот это причина горячности Чацкого. Чацкий - трагический персонаж, попавший в комические обстоятельства.

Комедия "Горе от ума" - знаменитое произведение А. С. Грибоедова. Сочинив его, автор мгновенно встал в один ряд с ведущими поэтами своего времени. Появление этой пьесы вызвало живой отклик в литературных кругах. Многие спешили высказать свое мнение по поводу достоинств и недостатков произведения. Особенно горячие споры вызвал образ Чацкого - главного героя комедии. Описанию этого персонажа будет посвящена данная статья.

Прототипы Чацкого

Современники А. С. Грибоедова находили, что образ Чацкого напоминает им П. Я. Чаадаева. На это указывал Пушкин в своем письме к П. А. Вяземскому в 1823 году. Косвенное подтверждение этой версии некоторые исследователи усматривают в том, что первоначально главный герой комедии носил фамилию Чадский. Однако многие опровергают это мнение. Согласно другой теории, образ Чацкого - отражение биографии и характера В. К. Кюхельбекера. Опальный, неудачливый, только что вернувшийся из заграницы человек вполне мог стать прототипом главного героя "Горя от ума".

О сходстве автора с Чацким

Совершенно очевидно, что главный герой пьесы в своих монологах выразил мысли и воззрения, которых придерживался сам Грибоедов. "Горе от ума" - комедия, которая стала личным манифестом автора против нравственных и социальных пороков русского аристократического общества. Да и многие черты характера Чацкого словно списаны с самого автора. По отзывам современников, Александр Сергеевич был порывистым и горячим, подчас независимым и резким. Взгляды Чацкого на подражание иноземцам, бесчеловечность крепостного права, бюрократию - подлинные мысли Грибоедова. Он не раз высказывал их в обществе. Литератора даже однажды действительно обозвали сумасшедшим, когда на светском рауте он горячо и нелицеприятно отозвался о раболепном отношении русских ко всему иностранному.

Авторская характеристика героя

В ответ на критические замечания своего соавтора и давнего друга П. А. Катенина о том, что характер главного героя "сбивчив", то есть весьма непоследователен, Грибоедов пишет: "В моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека". Образ Чацкого для автора - это портрет умного и образованного юноши, попавшего в непростую ситуацию. С одной стороны, он находится в "противуречии с обществом", так как "немножко повыше прочих", сознает свое превосходство и не пытается его скрыть. С другой стороны, Александр Андреевич не может добиться былого расположения любимой девушки, подозревает наличие соперника, да еще неожиданно попадает в разряд сумасшедших, о чем узнает последним. Излишнюю горячность своего героя Грибоедов объясняет сильным разочарованием в любви. Поэтому в "Горе от ума" образ Чацкого получился столь непоследовательным и сбивчивым. Он всем "наплевал в глаза и был таков".

Чацкий в трактовке Пушкина

Поэт раскритиковал главного героя комедии. В то же время Пушкин оценил Грибоедова: ему понравилась комедия "Горе от ума". в интерпретации великого поэта весьма нелицеприятна. Он называет Александра Андреевича обычным героем-резонером, рупором идей единственного умного человека в пьесе - самого Грибоедова. Он считает, что главный герой - "добрый малый", который набрался незаурядных мыслей и острот от другого человека и начал "метать бисера" перед Репетиловым и другими представителями фамусовской гвардии. По мнению Пушкина, такое поведение непростительно. Он считает, что противоречивый и непоследовательный характер Чацкого - это отражение его собственной глупости, ставящей героя в трагикомическое положение.

Характер Чацкого, по мнению Белинского

Известный критик в 1840 году, так же как и Пушкин, отказал главному герою пьесы в практическом уме. Он истолковал образ Чацкого как фигуру абсолютно нелепую, наивную и мечтательную и окрестил его "новым Дон-Кихотом". Со временем Белинский несколько изменил свою точку зрения. Характеристика комедии "Горе от ума" в его интерпретации стала весьма позитивной. Он назвал ее протестом против "гнусной расейской действительности" и счел "благороднейшим, гуманистическим произведением". Подлинную сложность образа Чацкого критик так и не увидел.

Образ Чацкого: толкование в 1860-х годах

Публицисты и критики 1860-х годов стали приписывать поведению Чацкого только социально-значимые и общественно-политические мотивы. Например, увидел в главном герое пьесы отражение "задней мысли" Грибоедова. Он считает образ Чацкого портретом декабриста-революционера. Критик видит в Александре Андреевиче человека, борющегося с пороками современного ему общества. Для него герои "Горя от ума" - это персонажи не "высокой" комедии, а "высокой" трагедии. В подобных трактовках облик Чацкого предельно обобщен и толкуется весьма однобоко.

Облик Чацкого у Гончарова

Иван Александрович в своем критическом этюде "Мильон терзаний" представил наиболее проницательный и точный разбор пьесы "Горе от ума". Характеристика Чацкого, по мнению Гончарова, должна быть сделана с учетом его душевного состояния. Несчастная любовь к Софье делает главного героя комедии желчным и почти неадекватным, заставляет произносить длинные монологи перед равнодушными к его пламенным речам людьми. Таким образом, не учитывая любовную интригу, невозможно понять комическую и одновременно трагическую природу образа Чацкого.

Проблематика пьесы

Герои "Горя от ума" сталкиваются Грибоедовым в двух сюжетообразующих конфликтах: любовном (Чацкий и София) и общественно-идеологическом и главный герой). Безусловно, на первый план выходит именно социальная проблематика произведения, но и любовная линия в пьесе очень важна. Ведь Чацкий спешил в Москву исключительно для встречи с Софией. Поэтому оба конфликта - общественно-идеологический и любовный - усиливают и дополняют друг друга. Они развиваются параллельно и одинаково необходимы для понимания мировоззрения, характера, психологии и взаимоотношения героев комедии.

Главный герой. Конфликт любовный

В системе персонажей пьесы Чацкий находится на главном месте. Он связывает две сюжетные линии в единое целое. Для Александра Андреевича имеет главное значение именно любовный конфликт. Он прекрасно понимает, в общество каких людей попал, и вовсе не собирается заниматься просветительской деятельностью. Причина его бурного красноречия не политическая, а психологическая. "Нетерпение сердца" молодого человека ощущается на протяжении действия всей пьесы.

Сначала "говорливость" Чацкого вызвана радостью от встречи с Софией. Когда герой понимает, что от прежних чувств к нему у девушки не осталось и следа, то начинает делать непоследовательные и дерзкие поступки. Он остается в доме Фамусова с единственной целью: узнать, кто стал новым возлюбленным Софии. При этом у него совершенно очевидно "ум с сердцем не в ладу".

После того как Чацкий узнает об отношениях Молчалина и Софии, он впадает в иную крайность. Вместо любовных чувств его охватывают озлобление и бешенство. Он обвиняет девушку в том, что она его "надеждой завлекла", гордо заявляет ей о разрыве отношений, клянется, что "отрезвился... сполна", но при этом собирается излить на мир "всю желчь и всю досаду".

Главный герой. Конфликт общественно-политический

Любовные переживания увеличивают идейное противостояние Александра Андреевича и фамусовского общества. Сначала Чацкий относится к московской аристократии с ироничным спокойствием: "...я в чудаках иному чуду/ Раз посмеюсь, потом забуду..." Однако, по мере того как он убеждается в равнодушии Софии, его речь становится все более дерзкой и несдержанной. Все в Москве начинает его раздражать. Чацкий затрагивает в своих монологах многие актуальные проблемы современной ему эпохи: вопросы о национальной самобытности, крепостном праве, образовании и просвещении, настоящей службе и так далее. Он говорит о серьезных вещах, но при этом от возбуждения впадает, по словам И. А. Гончарова, в "преувеличения, в почти нетрезвость речи".

Мировоззрение главного героя

Образ Чацкого - это портрет человека со сложившейся системой мировоззрением и моралью. Он считает главным критерием оценки личности стремление к знаниям, к прекрасным и высоким материям. Александр Андреевич не против работы на благо государства. Но постоянно подчеркивает разницу между "служить" и "прислуживаться", которой придает принципиальное значение. Чацкий не боится общественного мнения, не признает авторитетов, бережет свою независимость, чем вызывает страх у московских аристократов. Они готовы признать в Александре Андреевиче опасного бунтовщика, посягающего на самые святые ценности. С точки зрения фамусовского общества, поведение Чацкого нетипично, а стало быть - предосудительно. Он "с министрами знаком", но никак не пользуется своими связями. На предложение Фамусова жить "как все" отвечает презрительным отказом.

Во многом соглашается со своим героем Грибоедов. Образ Чацкого - это тип просвещенного человека, свободно выражающего свое мнение. Но в его высказываниях нет радикальных и революционных идей. Просто в консервативном фамусовском обществе любое отклонение от привычной нормы кажется возмутительным и опасным. Недаром в конце концов Александра Андреевича признали безумцем. только так могли объяснить для себя независимый характер суждений Чацкого.

Заключение

В современной жизни остается как никогда актуальной пьеса "Горе от ума". Образ Чацкого в комедии - центральная фигура, которая помогает автору на весь мир заявить о своих мыслях и воззрениях. Волей Александра Сергеевича главный герой произведения поставлен в трагикомические условия. Его порывистые вызваны разочарованием в любви. Однако проблемы, которые поднимаются в его монологах, - темы вечные. Именно благодаря им комедия вошла в список самых известных произведений мировой литературы.

Сомов О. М. Мои мысли о замечаниях г. Мих. Дмитриева на комедию "Горе от ума" и о характере Чацкого // А. С. Грибоедов в русской критике: Сборник ст. / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. -- М.: Гослитиздат, 1958 . -- С. 18--27. http://feb-web.ru/feb/griboed/critics/krit/krit04.htm

О. М. Сомов

МОИ МЫСЛИ О ЗАМЕЧАНИЯХ г. МИХ. ДМИТРИЕВА
НА КОМЕДИЮ "ГОРЕ ОТ УМА" И О ХАРАКТЕРЕ ЧАЦКОГО

Чтобы иметь ключ ко многим литературным истинам нашего времени, надобно знать не теорию словесности, а сии отношения!

М. Дмитриев ("Вестник Европы", 1825, No 6, стр. 110)

Привожу эти слова вместо эпиграфа только потому, что они некоторым образом бросают свет на многие места замечаний сочинителя на комедию "Горе от ума" и дают право если не говорить положительно, то по крайней мере догадываться о причинах, по которым он находил посредственным и даже дурным то, что истинно хорошо и всем нравится. И как это принять иначе? Если отнести резкие и безотчетные суждения г. Дмитриева на счет его вкуса, то прежние его критики служат тому опровержением. Скрепя сердце и с печальным предчувствием вспоминаю последние стихи одной из последних басен Крылова: Ну, как не понимать!
Да плакать мне какая стать:
Ведь я не этого прихода. Неужели у нас, в литературном быту, никогда не будет общего, единодушного и единогласного признания хорошего за хорошее и дурного за дурное? Неужели одна половина литераторов всегда будет расценивать без пощады хорошее за то только, что другая, противная ей половина, нашла его хорошим? Что ж будет с теми из читателей, которые, по словам самого г. Дмитриева, безусловно верят журналисту , прибавим: и всему печатному. Когда ж составится общее мнение, которое очищает вкус народа и способствует просвещению века? Я это говорю потому, что дело идет не о каком-нибудь эфемерном сочиненьице, не о мелких стишках мелких стихотворцев. Комедия "Горе от ума" выходит из категории тех произведений, которые мы условно называем прекрасным литературным подарком и безусловно вносим в образцовые сочинения . Чтобы рассматривать ее с настоящей точки зрения, должно откинуть пристрастие духа партий и литературное староверство. Сочинитель ее не шел и, как видно, не хотел идти тою дорогою, которую углаживали и, наконец, истоптали комические писатели, от Мольера до Пирона и наших времен. Посему обыкновенная французская мерка не придется по его комедии, 1 здесь нет ни плута слуги, около которого вьется вся интрига, нет ни jeune premier, ни grande coquette, ни pe?re noble, ни raisonneur, 2 словом, ни одного сколка с тех лиц, которых полное число служит во французских театрах уставом для набора театральной челяди. В первом явлении первого действия не выведены слуга и служанка или два другие из действующих лиц, чтоб высказывать зрителям или читателям характеры главных лиц комедии и, вместе с тем, сообщить наперед, в чем состоит завязка пьесы. Здесь характеры узнаются, и завязка развертывается в самом действии; ничто не подготовлено, но все обдумано и взвешено, с удивительным расчетом. -- Не следуя pа ходом целой комедии до самой развязки, я должен ограничиться тем, над чем г. Дмитриев произнес строгий свой суд, а именно отрывками, помещенными в "Русской Талии". Из этих отрывков г. Дмитриев выводит общее заключение о характере главного действующего лица -- Чацкого. "Г. Грибоедов, -- говорит он, -- хотел представить умного и образованного человека, который не нравится обществу людей необразованных. Если бы комик исполнил сию мысль, то характер Чацкого был бы занимателен, окружающие его лица -- смешны, а вся картина забавна и поучительна!" -- То есть: г. Грибоедов долженствовал бы сделать из Чацкого то, что французы называют un raisonneur, самое скучное и тяжелое лицо в комедии; не так ли, г. критик? -- Далее: "Но мы видим в Чацком человека, который злословит и говорит все, что ни придет в голову: естественно, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее! Например, встретившись с девицей, в которую влюблен и с которой несколько лет не видался, он не находит другого разговора , кроме ругательств и насмешек над ее батюшкой, дядюшкой, тетушкой и знакомыми; потом, на вопрос молодой графини, зачем не женился в чужих краях, отвечает грубою дерзостию! -- Сама София говорит об нем: "Не человек, змея! " Итак, мудрено ли, что от такого лица разбегутся и примут его за сумасшедшего?.. Впрочем, идея в сей комедии не новая; она взята из "Абдеритов". Но Виланд представил своего Демокрита умным, любезным, даже снисходительным человеком, который про себя смеется над глупцами, но не старается выказывать себя перед ними. Чацкий же, напротив, есть не что иное, как сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных , который умничает перед ними потому, что считает себя умнее: следственно, все смешное -- на стороне Чацкого! Он хочет отличиться то остроумием, то каким-то бранчивым патриотизмом перед людьми, которых презирает; он презирает их, а между тем, очевидно , хотел бы, чтобы они его уважали! Словом: Чацкий, который должен быть умнейшим лицом пьесы, представлен (по крайней мере в сценах, мне известных ) менее всех рассудительным! Это Мольеров мизантроп, в мелочах и в карикатуре! Это такая несообразность характера с его назначением , которая должна отнять у действующего лица всю его занимательность и в которой не может дать отчета ни автор, ни самый изыскательный критик! -- Прием Чацкого, как путешественника, есть, по моему мнению, грубая ошибка против местных нравов! -- Абдериты, после возвращения Демокрита, запретили путешествовать; у нас совсем другое! у нас всякий, возвратившийся из чужих краев, принимается с восхищением!.. Короче, г. Грибоедов изобразил очень удачно некоторые портреты, но не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать, и не дал главному характеру надлежащей с ними противоположности! " Выписываю подряд все обвинения, взводимые г. критиком на Чацкого или на его автора. Я не хотел их выставлять и опровергать поодиночке; но, желая быть справедливым к моему противоборнику, представляю читателям все, что сказано г. Дмитриевым насчет характера Чацкого и его отношений к другим лицам: пусть сами читатели сначала взвесят и оценят его суждения. Теперь за мною очередь сообщить им мои мысли. Г. Грибоедов, сколько мог я постигнуть цель его, вовсе не имел намерения выставлять в Чацком лицо идеальное: зрело судя об искусстве драматическом, он знал, что существа заоблачные, образцы совершенства, нравятся нам как мечты воображения, но не оставляют в нас впечатлений долговременных и не привязывают нас к себе. Он знал, что слабость человеческая любит находить слабости в других и охотнее их извиняет, нежели терпит совершенства, служащие ей как бы укором. Для сего он представил в лице Чацкого умного, пылкого и доброго молодого человека, но не вовсе свободного от слабостей: в нем их две, и обе почти неразлучны с предполагаемым его возрастом и убеждением в преимуществе своем перед другими. Эти слабости -- заносчивость и нетерпеливость. Чацкий сам очень хорошо понимает (и в этом со мною согласится всяк, кто внимательно читал комедию "Горе от ума"), что, говоря невеждам о их невежестве и предрассудках и порочным о их пороках, он только напрасно теряет речи; но в ту минуту, когда пороки и предрассудки трогают его, так сказать, за живое, он не в силах владеть своим молчанием: негодование против воли вырывается у него потоком слов, колких, но справедливых. Он уже не думает, слушают и понимают ли его, или нет: он высказал все, что у него лежало на сердце, -- и ему как будто бы стало легче. Таков вообще характер людей пылких, и сей характер схвачен г. Грибоедовым с удивительною верностию. Положение Чацкого в кругу людей, которых г. критик так снисходительно принимает за людей совсем не глупых, но необразованных , прибавим -- набитых предрассудками и закоснелых в своем невежестве (качества, вопреки г. критику, весьма в них заметные), положение Чацкого, повторю, в кругу их тем интереснее, что он видимо страдает от всего, что? видит и слышит. Невольно чувствуешь к нему жалость и оправдываешь его, когда он, как бы в облегчение самому себе, высказывает им обидные свои истины. Вот то лицо, которое г. Дмитриеву угодно называть сумасбродом, по какому-то благосклонному снисхождению к подлинным сумасбродам и чудакам. Хотя в этом случае я, по совести, не понимаю его цели, но охотно предполагаю самую похвальную. Взаимные отношения Чацкого с Софьею позволяли ему принять тон шутливый, даже при первом с нею свидании. Он вместе с нею рос, вместе воспитан, и из речей их можно выразуметь, что он привык забавлять ее своими колкими замечаниями насчет чудаков, которых они знали прежде; естественно, что, по старой привычке, он и теперь ей делает забавные расспросы о тех же чудаках. Самая мысль, что это прежде нравилось Софье, должна была уверять его, что и ныне это был верный способ ей нравиться. Он еще не знал и не угадывал перемены, происшедшей в характере Софьи. По сему-то он и делает перебор всем смешным дядюшкам, тетушкам и знакомым, над которыми они когда-то вместе подшучивали; но я не думаю, чтоб какая-либо, и самая строгая, Софья могла обидеться следующим вопросом о ее батюшке: Ну что ваш батюшка? все Английского клоба
Усердный, верный член до гроба? Неужели так зазрительно быть усердным членом московского Английского клоба? Этим вопросом нельзя ограничиться: здесь необходимо следуют другие. Неужели непременным условием должно быть, чтобы Чацкий, при первом свидании с Софьею после разлуки, напевал ей страстную эклогу, как аркадский пастушок, или, новый Дон-Кишот, повествовал ей о своих похождениях и подвигах? -- Но нельзя наполнить целого явления одними восклицаниями "увы и ах", или расплодить в нем повествования, которые, даже и в силу французской драматургии, должно сберегать к концу пьесы. Чацкий, не изменяя своему характеру, начинает с Софьею веселый и остроумный разговор, и там только, где душевные чувствования пересиливают в нем и веселость и остроту ума, говорит ей о любви своей, о которой она, вероятно, уже довольно наслышалась. Зато он говорит ей языком не книжным, не элегическим, но языком истинной страсти; в словах его отсвечивается душа пылкая; они, так сказать, жгут своим жаром. Таковы, между прочими, следующие стихи (д. III, явл. 1): Пускай в Молчалине ум бойкий, гений смелый;
Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та,
Чтоб кроме вас ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам?
Чтоб мыслям были всем, и всем его делам
Душою вы, к вам угожденье?..
Сам это чувствую, сказать я не могу. Где нашел г. критик, будто бы Чацкий злословит и говорит все, что ни придет в голову? Я совершенно согласен с ним, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее. Этого нельзя, однако ж, применить к Чацкому, который нигде не говорит без разбору всего, что ни придет в голову, и я не вижу образованного общества, коим Чацкий окружен. Но если б, например, нашелся критик, который бы вздумал говорить, что ни придет в голову, не справляясь с разбираемым сочинением, не вникнув или не хотя вникнуть в смысл его, что сказал бы о нем г. М. Дмитриев? -- Публика, читающая журналы, гораздо образованнее того общества, в которое попал бедный Чацкий; не слишком ли отважно (я стараюсь по возможности смягчать выражения) явиться перед нею с такою критикою? Чацкий отвечает так названною грубою дерзостию не на вопрос зрело-молодой графини, зачем он не женился в чужих краях, а на колкую эпиграмму, сказанную на счет его. В доказательство приведем слова графини (д., III, явл. 8): Графиня-внучка (направя на Чацкого двойной лорнет)
Мсье Чацкий! вы в Москве! как были, все такие? Чацкий На что меняться мне? Графиня-внучка Вернулись холостые? Чацкий На ком жениться мне? Графиня-внучка В чужих краях на ком?
О, наших тьма, без дальних справок,
Там женятся и нас дарят родством
С искусницами модных лавок. Долг платежом красен. Разумеется, что Чацкий, по пылкому своему характеру, не вытерпел этой насмешки от поседелой модницы. Вот его ответ: Несчастные должны ль упреки несть
От подражательниц модисткам,
За то, что смели предпочесть
Оригиналы спискам! Я согласен, что не всякий молодой человек решился бы так отвечать девице, даже и на эпиграмму; но Чацкий до некоторой степени сбросил с себя иго светских приличий и говорит такие истины, которые другой, по совету Фонтенеля, сжал бы покрепче в руке. Сравнение Чацкого с Виландовым Демокритом кажется мне и лишним и неудачным. Лишним потому, что г. Грибоедов, выводя в Чацком возвратившегося на родину путешественника, конечно не думал блеснуть новостью сего положения, которое так просто и обыкновенно, что разыскивание, откуда взята идея сей комедии , -- есть напрасный труд. Неудачным сие сравнение кажется мне потому, что Виландов Демокрит, возвратясь из путешествия, приносит с собою удивление и уважение к чужим краям и совершенное презрение к своей отчизне; напротив того, Чацкий, и прежде и после путешествия, питает пламенную любовь к родине, уважение к народу и только сердится и негодует на грубую закоснелость, жалкие предрассудки и смешную страсть к подражанию чужеземцам -- не всех вообще русских, а людей некоторой касты. Демокрит хотел бы преобразовать своих земляков по образцу чужеземному -- Чацкий желает, чтобы коренные нравы народа и дедовские русские обычаи были удержаны... Какое ж сходство между сими двумя путешественниками? -- Невольно подумаешь, что г. критик писал и о характере Чацкого, и о Виландовых "Абдеритах" -- понаслышке. Нужны ли еще тому доказательства? Вот они: г-н М. Дмитриев говорит, что "Виланд представил своего Демокрита умным, любезным, даже снисходительным человеком, который про себя смеется над глупцами, но не старается выказывать себя перед ними". Точно ли так? Сделаем небольшую поверку: раскроем IV главу I тома "Абдеритов", где Демокрит открыто и явно смеется над своими единоземцами в глазах всей Абдеры, мистифирует своими рассказами о эфиопских красавицах и мужчин и женщин и говорит сим последним не колкости и не эпиграммы, а едва ли пристойные намеки. Стоит только напомнить его уподобление роз и приглашение Мериде, сделанное с самою непринужденною учтивостию. 3 Всего загадочнее для меня бранчивый патриотизм Чацкого. Любовь к отечеству, изливающаяся в жалобах на то, что многие сыны его отстали от коренных доблестей своих предков и, не достигши до настоящей степени образования, заняли у иностранцев только то, что вовсе недостойно подражания: роскошь, моды и полуфранцузский тон разговора; негодование на то, что все чужеземное предпочитается всему отечественному, -- вот бранчивый патриотизм Чацкого! И сие-то лицо, с чувствами благородными и душою возвышенною, сей-то Чацкий, осуждающий одни старые и новые пороки и странности в земляках своих, есть, по словам г-на М. Дмитриева, сумасброд и Мольеров мизантроп в мелочах и карикатуре! После такого нещадного приговора (NB -- если б он был всеми единодушно принят за силу закона) кто же осмелится казать своим единоземцам зеркало сатиры и напоминать им о исправлении недостатков? У всякого есть свое стеклышко, сквозь которое он смотрит на так называемый свет . Не мудрено, что у г. Грибоедова и г-на М. Дмитриева сии стеклышки разного цвета. К этому надобно прибавить и разность высоты подзорного места , с которого каждый из них смотрел в свое стеклышко. Оттого г. критику кажется, что "г. Грибоедов изобразил очень удачно некоторые портреты, но не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать, и не дал главному характеру надлежащей с ними противуположности". Со всем тем весьма многие, даже весьма разборчивые судьи, с полным запасом беспристрастия смотря на произведение г. Грибоедова, находят не одни портреты , но и целую картину весьма верною, а лица превосходно группированными ; 4 нравы общества схваченными с природы, а противоположность между Чацким и окружающими его весьма ощутительною. В доказательствах не было бы недостатка, но они завлекли бы меня слишком далеко. Остается сказать несколько слов о языке, которым написана сия комедия или напечатанные отрывки из оной. Г. Дмитриев называет его жестким, неровным и неправильным, слог во многих местах не разговорным, а книжным, и, приписывая в вину сочинителя, что у него встречаются слова и даже целые стихи французские, заключает: "Словом (употребим счастливое выражение самого автора) в сей-то пиесе -- Господствует смешенье языков
Французского с нижегородским!" 5 Г. Грибоедов, желая соблюсти в картине своей всю верность красок местных, вставил в речи некоторых чудаков французские слова и фразы. Если подлинно в них видят смесь языков французского с областным русским -- то цель его достигнута. Что касается до стихосложения, то оно таково, какого должно было желать в русской комедии и какого мы доныне не имели. Это не тощий набор звонких или плавных слов и обточенных рифм, при изыскании которых часто жертвовали или словом сильным, или даже самою мыслью. Г. Грибоедов очень помнил, что пишет не элегию, не оду, не послание, а комедию: оттого он соблюл в стихах всю живость языка разговорного; самые рифмы у него нравятся своею новостью и в чтении заставляют забывать однозвучие ямбического метра и однообразие стихов рифмованных. Таковы, например: ...Теперь мне до того ли!
Хотел объехать целый свет,
И не объехал сотой доли. Чацкий...С ней век мы не встречались;
Слыхал, что вздорная... Молчалин Да это, полно, та ли-с! В заключении г. критик советует попросить автора не издавать своей комедии, пока не переменит главного характера и не исправит слога . Это слишком скромно! Не лучше ли было посоветовать г. Грибоедову бросить в печь свою комедию и попросить своего критика, чтоб он начертал ему новый план, расписав характеры действующих лиц, сообщил свой лексикон слов и рифм и дал определенную меру стихов и звуков, по которым бы сочинитель комедии мог прикраивать свое стихосложение? -- Тогда, может быть, комедия его будет ни хороша, ни дурна, но не выведет его из ряду строгих уставщиков посредственности, а этого нам и надобно. Сноски 1 Думаю, что я не ошибся в моем предположении. Французско-классический вкус выкрадывается наружу сквозь всю массу ошибочных мнений г. Дмитриева. Общие места сатиры нравятся ему более, нежели живая картина живого общества. Иначе, откинув все другие догадки, чему бы можно было приписать его благоговение пред духом Перболосом, о котором он говорит con amore (лат.)> и которого один монолог, по мнению его, заключает в себе более остроумия, нежели весь длинный отрывок г. Грибоедова?.. (Прим. О. М. Сомова.) 2 Традиционные персонажи драматургии классицизма: первый любовник, благородный отец, резонер (франц.). 3 Выражение Виланда. (Прим. О. М. Сомова.) 4 Техническое выражение в живописи. Замечание для гг. критиков. (Прим. О. М. Сомова.) 5 Г. критик между прочим говорит, что "слог во многих местах не разговорный, а книжный". Вопрос: неужели в Нижнем Новгороде говорят книжным языком? Не худо было бы справиться о сем от нижегородцев. (Прим. О. М. Сомова.)

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по тексту журнала "Сын отечества", ч. 101, СПб., 1825, No X, стр. 177--195. Является ответом на статью М. А. Дмитриева, напечатанную в реакционном "Вестнике Европы", 1825 г., No 6, стр. 109--123. Одна из последних басен Крылова -- басня "Прихожанин" (впервые напечатана в "Северных цветах на 1825 год"). Последняя строка приведена неточно, следует: "Ведь я не здешнего прихода". Пирон , Алексис (1689 -- 1773) -- французский поэт и драматург. Дух Перболос -- персонаж III части трилогии А. А. Шаховского "Фин" ("Русская Талия", 1825). Отрывки, помещенные в "Русской Талии" -- 7 -- 10 явления I действия и III действие "Горя от ума", опубликованные в альманахе "Русская Талия" на 1825 г. "Абдериты" -- "Абдеритяне" -- роман немецкого писателя Виланда (1733 -- 1813). Роман вышел в 1776 г. "Мизантроп" (1666) -- комедия Ж.-Б. Мольера. Герой комедии Альцест -- правдолюбец, обличитель пороков общества, поборник справедливости (в некоторых старых русских переводах он назван Крутоном; см. напр., перевод Ф. Кокошкина, 1816 г.). Фонтенель (1657 -- 1757) -- французский писатель-просветитель. Экло?га -- один из жанров античной поэзии, представляющий собою диалоги между пастухами, пастушками и вообще сельскими жителями. Аркадский пастушок -- идиллический образ беспечного жителя блаженной пастушеской страны Аркадии (от названия области в древней Греции).

/А.А. Григорьев. По поводу нового издания старой вещи. "Горе от ума". СПб. 1862/

<...> Комедия Грибоедова есть единственное произведение, представляющее художественно сферу нашего так называемого светского быта, а с другой стороны — Чацкий Грибоедова есть единственное истинно героическое лицо нашей литературы. Постараюсь пояснить два этих положения, против каждого из которых до сих пор еще найдется много возражений, и притом возражений весьма авторитетных. <...>

Всякий раз, когда великое дарование, носит ли оно имя Гоголя или имя Островского, откроет новую руду общественной жизни и начнет увековечивать ее типы, — всякий раз в читающей публике, а иногда даже и в критике (к большому, впрочем, стыду сей последней) слышатся возгласы о низменности избранной поэтом среды жизни, об односторонности направления и т. п.; всякий раз высказываются наивнейшие ожидания, что вот-вот явится писатель, который представит нам типы и отношения из высших слоев жизни. <...>

Не за предмет, а за отношение к предмету должен быть хвалим или порицаем художник. Предмет почти что не зависит даже от его выбора: вероятно, граф Толстой, например, более всех других был бы способен изображать великосветскую сферу жизни и выполнять наивные ожидания многих страдающих тоскою по этим изображениям, но высшие задачи таланта влекли его не к этому делу, а к искреннейшему анализу души человеческой. <...>

"Изо всех наших писателей, принимавшихся за сферу большого света, один только художник сумел удержаться на высоте созерцания — Грибоедов. Его Чацкий был, есть и долго будет непонятен, — именно до тех пор, пока не пройдет окончательно в нашей литературе несчастная болезнь, которую назвал я однажды, и назвал, кажется, справедливо, "болезнью морального лакейства". Болезнь эта выражалась в различных симптомах, но источник ее был всегда один: преувеличение призрачных явлений, обобщение частных фактов. От этой болезни был совершенно свободен Грибоедов, от этой болезни свободен Толстой, но — хотя это и страшно сказать — от нее не был свободен Лермонтов.

Но этого никогда нельзя сказать об отношении пушкинском. В воспитанном по-французски, забалованном барчонке было слишком много инстинктивного сочувствия с народною жизнью и народным созерцанием. <...>

Грибоедов казнит невежество и хамство, но казнит их не во имя... условного идеала, а во имя высших законов христианского и человечески-народного взгляда. Фигуру своего борца, своего... Чацкого, он оттенил фигурою хама Репетилова, не говоря уже о хаме Фамусове и хаме Молчалине. Вся комедия есть комедия о хамстве, к которому равнодушного или даже несколько более спокойного отношения незаконно и требовать от такой возвышенной натуры, какова натура Чацкого.

Читайте также другие статьи критиков о комедии "Горе от ума":

А.А. Григорьев. По поводу нового издания старой вещи. "Горе от ума"