Гоголь остро ощущал свою нерасторжимую связь с Родиной, предчувствовал заповеданную ему высокую миссию. Он благословил русскую литературу на служение идеалам добра, красоты и правды. Все отечественные писатели, по известному выражению, вышли из гоголевской «Шинели», но никто из них не решился сказать подобно Гоголю: «Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..» (здесь и далее выделено мной. – А.Н.-С.)

Писатель был воодушевлён идеей патриотического и гражданского служе-ния: «Назначение человека – служить, – повторял автор «Ревизора» и «Мёртвых душ». – И вся наша жизнь есть служба». «Писатель, если только он одарён творческою силою создавать собственные образы, воспитайся прежде всего как человек и гражданин земли своей…»

Размышляя о Церкви, о православном и католическом духовенстве, Гоголь замечал: «Римско-католические попы именно от того сделались дурными, что чересчур сделались светскими» . Православные же священники призваны избегать тлетворного светского влияния и – напротив – оказывать душеспасительное воздействие на мирян через самоотверженное проповедническое служение Слову Истины: «Духовенству нашему указаны законные и точные границы в его соприкосновениях со светом и людьми. <…> У Духовенства нашего два законных поприща, на которых они с нами встречаются: Исповедь и Проповедь.

На этих двух поприщах, из которых первое бывает только раз или два в год, а второе может быть всякое воскресение, можно сделать очень много. И если только Священник, видя многое дурное в людях, умел до времени молчать о нём, и долго соображать в себе самом, как ему сказать таким образом, чтобы всякое слово дошло прямо до сердца, то он уже скажет об этом так сильно на исповеди и проповеди <…> Он должен с Спасителя брать пример» .

Творчество самого Гоголя имеет исповедальный характер, носит учительную направленность, звучит как художественно-публицистическая проповедь. Пророческие предвидения об общественно-духовном кризисе и путях выхода из него стали нравственным ориентиром не только для следующего поколения русских классиков, но и проливают свет на эпоху сегодняшнюю, звучат на удивление современно: «Я почувствовал презренную слабость моего характера, моё подлое равнодушие, бессилие любви моей, а потому и услышал болезненный упрёк себе во всём, что ни есть в России. Но высшая сила меня подняла: проступков нет неисправимых, и те пустынные пространства, нанесшие тоску мне на душу, меня восторгли великим простором своего пространства, широким поприщем для дел. От души было произнесено это обращение к Руси: «В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться ему?..» В России теперь на каждом шагу можно сделаться богатырём. Всякое звание и место требуют богатырства. Каждый из нас опозорил до того святыню своего звания и места (все места святы), что нужно богатырских сил, чтобы вознести их на законную высоту» (XIV, 291 – 292).

Важно, чтобы мы всей душой осознали свою причастность всеобщему делу возрождения России усовершенствования жизни, а для этого – учит Гоголь – необходимо осуществление простого правила, чтобы каждый честно выполнял своё дело на своём месте: «Пусть каждый возьмёт в руки <…> по метле! И вымели бы всю улицу» (IV, 22). Эти строки из «Ревизора» неоднократно цитиро-вал Н.С. Лесков, и нам не мешает вспоминать их чаще.

В «апокрифическом рассказе о Гоголе» «Путимец» Лесков вложил в уста героя рассказа – молодого Гоголя – заветную мысль о способности русских людей к быстрому нравственному возрождению: «а мне всё-таки то дорого, что им всё дурное в себе преодолеть и исправить ничего не стоит; мне любо и дорого, что они как умственно, так и нравственно могут возрастать столь быстро, как никто иной на свете <…> я ценю, я очень ценю! Я люблю, кто способен на такие святые порывы, и скорблю о тех, кто их не ценит и не любит!»

Велико было внимание Гоголя к тайнам бытия, разделённого на уделы света и мрака. Борьба с чёртом, с силами зла – постоянная гоголевская тема. Писатель ощущал действенность этих сил и призывал не бояться их, не поддаваться, противостоять им. В письме к С.Т. Аксакову 16 мая 1844 года Гоголь предлагал использовать в борьбе с «нашим общим приятелем» простое, но радикальное средство в духе кузнеца Вакулы, отхлеставшего напоследок чёрта хворостиной, в повести «Ночь перед Рождеством»: «Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он – точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечёт, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад – тут-то он и пойдёт храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмёт. Мы сами делаем из него великана, а на самом деле он чёрт знает что. Пословица не бывает даром, а пословица говорит: “Хвалился чёрт всем миром овладеть, а Бог ему и над свиньёй не дал власти”» (XII, 299 – 302). Мысль о бессилии нечистой силы перед лицом твёрдого духом и стойкого в вере человека – одна из любимых у Гоголя – восходит к древнерусской житийной традиции. В «Повести временных лет» говорится: «Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом» .

В то же время посрамление и одоление чёрта даётся совсем не просто, что и показывает Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Так, кузнец Вакула – религиозный художник – изобразил («намалевал») на стене храма побеждённого им беса. Высмеять зло, выставить его напоказ в комическом и уродливом виде – значит почти победить его. Однако в финале повести есть намёк на несмягчаемую силу чертовщины. В образе плачущего ребёнка воплощается тема страха перед нечистью. При виде изображения чёрта в аду дитя, «удерживая слезёнки, косилось на картину и жалось к груди матери». Гоголь даёт понять, что демонические силы можно унизить, высмеять, спародировать, но, чтобы окончательно побдить «врага рода человеческого», нужны радикальные средства иного порядка — противоположно направленная, высшая Божья сила.

Писатель обращался к исследованию глубин человеческой природы. В его произведениях – не просто помещики и чиновники; это типы общенационального и общечеловеческого масштаба – сродни героям Гомера и Шекспира. Русский классик формулирует законы национальной жизни и целого мира. Вот один из его выводов: «Чем знатнее, чем выше класс, тем он глупее. Это вечная истина!»

Болея душой за судьбу Руси, Гоголь, согласно его глубоко лирическому, одухотворённому признанию, дерзнул «вызвать наружу всё, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога». Для этого «много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести её в перл создания». Эти творческие жемчужины – несомненно, из духовной, Божественной сокровищницы Творца.

Основное свойство классики – быть современной во все времена. Так же, как и Новый Завет, в каждое мгновенье и для каждого остаётся новым, каждый раз заново обновляя и возрождая человека.

Гениальные гоголевские типы оживают и воплощаются постоянно. В.Г. Бе-линский справедливо размышлял: «Каждый из нас, какой бы он ни был хороший человек, если вникнет в себя с тем беспристрастием, с каким вникает в других, – то непременно найдёт в себе, в большей или меньшей степени многие из элемен-тов многих героев Гоголя». Именно – «каждый из нас». «Не все ли мы после юности, так или иначе, ведём одну из жизней гоголевских героев? — риторически вопрошал А.И. Герцен. – Один остаётся при маниловской тупой мечтательности, другой буйствует a la Nosdreff, третий – Плюшкин и проч.».

Путешествуя в пространстве и во времени, приспосабливаясь к нему, гоголевские персонажи по-прежнему вполне узнаваемы и в нынешней жизни – продолжают оставаться жидоморами-чичиковыми, собакевичами, «дубинно-головыми» коробочками, петрушками, селифанами, «кувшинными рыла-ми», ляпкиными-тяпкиными, городничими, держимордами и др. В современной коррумпированной, продажной чиновничьей среде, как в гоголевских «Мёртвых душах», по-прежнему «мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы» (VI, 97).

Хлестаков в «Ревизоре» – это уже не просто нарицательный тип, а всепроникающее явление. «Этот пустой человек и ничтожный характер заключает в себе собрание многих тех качеств, которые водятся и не за ничтожными людьми, – объяснял Гоголь в своём «Предуведомлении для тех, которые хотели бы сыграть как следует “Ревизора”» – <…> Редко кто им не будет хоть раз в жизни». Не случайно Хлестаков кричит оцепеневшим от подобострастного ужаса чиновникам: «Я везде, везде!».

Открыв всеобъемлющую фантасмагорию хлестаковщины, Гоголь приходил к суду и над самим собой. Относительно своей книги «Выбранные места из пере-писки с друзьями» (1846) он писал В.А. Жуковскому: «Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в неё… Право, во мне есть что-то хлестаковское». В апреле 1847 года в письме к А.О. Россет писатель каялся: «Я должен Вам признаться, что доныне горю от стыда, вспоминая, как заносчиво выразился во многих местах, почти а la Хлестаков». И в то же время Гоголь признавался: «Я не любил никогда моих дурных качеств… взявши дурное свойство моё, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его как смертельного врага…»

Мысль о Божественной сущности слова была основополагающей для Гоголя. Писатель обострённо ощущал священную сущность слова: «чувствовал чутьём всей души моей, что оно должно быть свято» . Это привёло его к основным убеждениям: «Опасно шутить писателю со словом» (6, 188); «Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними»; «Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку» (6, 187). Эти афористически выраженные христианские писательские убеждения определили смысл главы IV «О том, что такое слово» «Выбранных мест из переписки с друзьями» и пафос этой книги в целом: «Слово гнило да не исходит из уст ваших! Если это следует применить ко всем нам без изъятия, то во сколько крат более оно должно быть применено к тем, у которых поприще — слово и которым определено говорить о прекрасном и возвышенном. Беда, если о предметах святых и возвышенных станет раздаваться гнилое слово; пусть уже лучше раздаётся гнилое слово о гнилых предметах» (6, 188).

Как никогда актуальны гоголевские мысли об особой ответственности всех, кто наделён этим Божественным даром: со словом надо обращаться трепетно, бесконечно бережно, честно.

Незадолго до смерти – после посещения Оптиной Пустыни – писатель изменился и внешне, и внутренне. По свидетельству А.К. Толстого, Гоголь «был очень скуп на слова, и всё, что ни говорил, говорил как человек, у которого неотступно пребывала в голове мысль, что “с словом надо обращаться честно”… По его собственному признанию, он стал “умнее” и испытывал раскаяние за “гнилые слова”, срывавшиеся с уст его и выходившие из-под пера под влиянием “дымного надмения человеческой гордости” – желания пощеголять красным словцом.

Монах Оптиной Пустыни отец Порфирий, с которым был дружен Гоголь, в письме убеждал его: «Пишите, пишите и пишите для пользы соотечественников, для славы России и не уподобляйтесь оному ленивому рабу, скрывшему свой талант, оставивши его без приобретения, да не услышите в себе гласа: “ленивый и лукавый раб” » .

Писатель много молился, виня и себя самого в духовном несовершенстве. «Помолюсь, да укрепится душа и соберутся силы, и с Богом за дело» (7, 324), – писал он накануне паломнической поездки по святым местам.

Учиняя строжайший суд над самим собой, предъявляя себе высочайшие ду-ховно-нравственные требования, Гоголь являлся поистине титанической и трагической личностью и готов был пройти своим многотрудным путём до конца.

После его смерти И.С. Тургенев писал И.С. Аксакову 3 марта 1852 года: «…Скажу вам без преувеличения: с тех пор, как я себя помню, ничего не произве-ло на меня такого впечатления, как смерть Гоголя… Эта страшная смерть – историческое событие, понятное не сразу: это тайна, тяжёлая, грозная тайна – надо стараться её разгадать, но ничего отрадного не найдёт в ней тот, кто её разгадает… все мы в этом согласны. Трагическая судьба России отражается на тех из русских, кои ближе других стоят к её недрам, – ни одному человеку, самому сильному духу не выдержать в себе борьбу целого народа, и Гоголь погиб!»

Главное – он сумел пробудить в нас «сознание о нас самих». По справедливому суждению Н.Г. Чернышевского, Гоголь «сказал нам, кто мы таковы, чего недостаёт нам, к чему должны стремиться, чего гнушаться и что любить».

В предсмертных записях Гоголь оставил «пасхальный» завет воскрешения «мёртвых душ»: «Будьте не мёртвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк прелазай иначе есть тать и разбойник» .

Непреходящими остаются православные идеи христианского писателя о духовном возрождении России, воскрешении «мёртвых душ».

Полная ожиданий и надежд Россия и сегодня всё так же обращается к своему великому сыну в поисках правды о себе самой. И недалеко уже то время, которое виделось Гоголю, «когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облечённой в святый ужас и блистанье главы и почуют в смущённом трепете величавый гром других речей…»

Примечание:

Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. – М.; Л.: АН СССР, 1937 – 1952. – Т. 6. – 1951. – С. 5 – 247. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома римской цифрой, страницы – арабской.

Гоголь Н.В. О том же (из Письма к Гр. А.П. Т…..му) / Цит. по: Виноградов И.А. Неизвестные автографы двух статей Н.В. Гоголя // Евангельский текст в русской литературе XVIII – XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Вып. 4. – Петрозаводск: ПётрГУ, 2005. – С. 235.

Там же. – С. 235 – 237.

Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. – М.: ГИХЛ, 1956 – 1958. – Т. 11. – С. 49.

Гуминский В.М. Открытие мира, или Путешествия и странники: О русских писателях XIX века. – М.: Современник, 1987. – С. 20.

Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. – М.: Худож. лит., 1986. – Т. 7. – С. 322. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы арабскими цифрами. Цит. по: Золотусский И.П. Гоголь. – М.: Молодая гвардия, 2009. Тургенев И.С. Собр. соч. – Т. 11. – М., 1949. – С.95. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. / Сост., подг. текстов и коммент. В.А. Воропаева, И.А. Виноградова. – М.: Русская книга, 1994. – Т. 6. – С. 392.

Алла Анатольевна Новикова-Строганова,

Верный своему призванию евангелиста и историка, апостол Лука сообщает нам о важнейших событиях спасения рода человеческого. Страсти Господни – Крест – Воскресение – явления Иисуса Христа – Его Вознесение и, наконец, – Сошествие Духа Святого в день Пятидесятницы.

Алла Анатольевна Новикова-Строганова,

доктор филологических наук, профессор

Орловского государственного университета

город Орёл

Если физически сытому, но изголодавшемуся духовно, «духовной жаждою томимому» читателю, захочется перевести дух от «беспорядочной суеты и сутолоки» современной жизни, в которой «всё желающее зла - сплачивается» (11, 524), можно выбрать минутку-другую для знакомства с малоизвестной сказкой Николая Семёновича Лескова (1831 - 1895) «Рассказ про чёртову бабку» (см.ниже). В её основе - вечная тема борьбы человека с силами тьмы, бесовскими наущениями.

Небольшое произведение из творческого наследия великого писателя земли русской, созданное после 1886 года, при жизни автора опубликовано не было. Несмотря на крохотный объём (по-чеховски: «меньше воробьиного носа»), рассказ обращает вдумчивого читателя к религиозно-философской мысли, духовно-нравственному опыту христианства.

Писатель излагает легенду из переведённой с датского языка «благочестивой книжки» «Письма из ада» - «о том, как сатана портил «божественный образ» в человеке и приходил разговаривать об этом с своей бабкой» .

Тема одоления чёрта волновала многих русских классиков, в особенности - Гоголя - одного из любимых писателей Лескова. «Гоголь - моя давняя болезнь и завороженность», - признавался он. Гоголь явственно ощущал реальность и действенность метафизических тёмных сил, духов злобы и тьмы. Писатель призывал не поддаваться, противостоять им.

Об этом идёт речь, например, в письме к С.Т. Аксакову, где Гоголь предлагает использовать в борьбе с «общим нашим приятелем» простое, но радикальное средство в духе кузнеца Вакулы, отхлеставшего напоследок чёрта хворостиной: «Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он - точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад - тут-то он и пойдёт храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмёт. Мы сами делаем из него великана, а на самом деле он чёрт знает что. Пословица не бывает даром, а пословица говорит: “Хвалился чёрт всем миром овладеть, а Бог ему и над свиньей не дал власти”» .

Мысль о бессилии любой нечисти перед лицом твёрдого духом и в вере человека была одной из любимейших ещё в древнерусской литературе. Так, в «Повести временных лет» сказано: «бесы ведь не знают мыслей человека, тайны его не зная. Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом» .

В финале гоголевской «Ночи перед Рождеством» , где одоление чёрта становится собственной темой повести, плач ребёнка перед «намалёванной» Вакулой картиной ада, намекает на «несмягчаемую силу чертовщины», ибо последнюю можно высмеять, травестировать, унизить <…> - но всё это останется лишь полумерой <…> Радикальное средство <…> может быть найдено на принципиально ином уровне. Другими словами, в каком бы комическом или неприглядном свете ни представал “враг рода человеческого”, только вмешательство противоположно направленной высшей силы способно оказать ему достаточное противодействие» .

От самого человека требуется большое духовно-нравственное усилие, чтобы в чистоте сохранить в себе образ Божий. Здесь встаёт вопрос не только о духовной силе личности, но и проблема нравственного выбора, самоопределения.

Тема сознательного выбора добра, необходимости одоления бесовских сил - одна из ведущих в творчестве Лескова. Однако в «Рассказе про чёртову бабку» дьявольские козни не главное. В центре внимания здесь христианская антропология, постижение человеком собственной сущности, отношений человека и Бога, богочеловеческого сотрудничества.

«Смысл легенды следующий, - передаёт Лесков. - Когда сатана узнал о намерении Бога создать человека, он сейчас же решился во что бы то ни стало испортить человека» (417) . Но как можно испортить «божественный образ»?

Сотворив человека по Своему «образу и подобию», Господь тем самым наградил его величайшим даром, прославил, вознес над «всею тварью». Однако ясно, что это не только дар, но и величайшая ответственность: не уронить в себе образ создавшего Отца. Именно здесь и подкарауливает беспечного человека дьявол (в переводе одно из значений слова «диаболос» - «разделитель», то есть стремящийся разделить, разрушить связь творения с Творцом): «Я подпортил человека так, что ему все будет того хотеться, чего ему нельзя. Он через это начнёт делать нехорошее - будет и лгать, и отнимать, и ненавиствовать, и даже самого Бога станет осуждать: зачем Он ему одно дал, а другого недодал. Сделаю, что человек станет самим Богом недоволен и оскорбит своего Создателя» (417). Однако лукавые происки бессильны. «Бога оскорбить никак нельзя. Он это всё простит и всю твою порчу в людях исправит» (417), - наставляет чёртова бабка своего злокозненного внука.

Божий образ в человеке в свете православной антропологии не только «данность» и «задание» , но также сотворчество: «В Богочеловеческом процессе важно сочетание Божественного действия и человеческого усилия» . Духовно возрастающий человек стремится исполнить своё истинное назначение - «жить по-Божьи» - и страшится своего несоответствия высшему идеалу. Это религиозно-нравственное переживание глубоко исследовал архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской): «Человек страшится греха, но не как внешней роковой силы, а как чего-то созвучного своей слабости <...>

Эту истину 90 Псалма знает верная Богу душа и не боится ни тьмы окружающего, ни своей. Она боится лишь одного: страшно огорчить Любимого! <...> Это - высший круг страха, вводящий в небесную гармонию духа и эту гармонию охраняющий <...> Св. Иоанн Златоуст говорил, что для него ужаснее вечных мук было бы увидеть кроткий лик Господа Иисуса Христа, с печалью отворачивающийся от него... Вот психология истинной веры: страх огорчить любимого Господа, не принять с безмерностью духа Его безмерную любовь... »

Сотрудничество Божественного и человеческого - «синергия» как «содействие, соучастие» - выражено в лесковском тексте следующим образом: «при свете разума, который Бог дал человеку, люди не утратили, однако, способности понимать, что не всё им полезно, что хочется» (417).

Однако «враг человеческий» не сдаётся, помышляя, «как ему человека в корень испортить так, чтобы и Бог его поправить не мог» (417). Сатана задумывает, как бы «рассыпать», разделить единую сущность человека, непомерно взрастив его страсти, которые заслонят и сердце, и разум. «- Я, - говорит, - такого подпустил в человека, что он будет ко всякому другому без жалости. Каждый раз будет один другого превосходить, всё себе одному забирать, а других без сил оставить и со свету сжить. Вот увидишь, какая теперь пойдёт на земле между людей мерзость - и суды, и доводчики, и темницы, и нищие» (418).

Писатель предупреждает о том, какую опасность несёт утрата личностью цельности, внутреннего единства, заданного Богом. Когда душа, разум и тело пребывают в хаотическом разладе, мир также оказывается в безблагодатном нестроении. Для «врага рода человеческого» «это недурно», но только, по мнению многоопытной «чёртовой бабки», «Бог и эту порчу сумеет исправить. И действительно, замечает сатана, что в тех самых сердцах <выделено мной. - А.Н.-С.>, в которых он глубоко засеял семена “эгоизма”, рядком начинает пробиваться что-то иное, - совсем от другого корня» (418).

Здесь важнейшее - «сердце» - тот центр в христианской антропологии, куда должна быть сведена вся работа по «самособиранию» тела, души и ума «рассыпанного» человека.

Лесков верует в возможность спасения, в восстановление человеческой духовности. Но для изображения закосневшего в грехах «телесного» существа писатель подбирает экспрессивное сопоставление - не просто насмешливое, а уничижительное, обидное для звания человека: «черный таракан», «тараканий век». Той же задаче - выявить всю мерзость, ничтожество и отталкивающие стороны отпадших от Бога, забывших о душе, беспечно предавших её на поругание дьяволу, - служит и стилистически сниженная лексика, разговорно-бытовая интонация: «Живёт, живёт человек, наживает себе всякого добра много, и со всех сторон всё рвёт и хапает, и всё себе за голенища пхает.

До того тяжело наберётся, что даже ходить ему неловко, - как чёрный таракан на стенке корячится: “мы-ста, не мы-ста: на своих животах катаемся, в своей бане паримся”. И прёт его в тараканий век меры нет, а вдруг прихватит хорошенько этого тараканишку - он и раздумается: Господи мой! Что это я?.. Камо бегу и кому понесу?.. С собой ничего не возьмешь...» (418). Здесь писатель перефразирует библейское: «камо пойду от Духа Твоего, Господи, и от Лица Твоего камо бежу?» - так вопрошает человек, всю жизнь боявшийся самоуглубления, но, наконец, узревший глубины своего бессмертного «я». Также и у Лескова «человек-таракан», погрязший в житейской суете и отпавший от Бога, вдруг начинает умолять Всевышнего: «Господи! Дай мне очувствоваться...» (418).

Этого первоначального духовно-нравственного усилия со стороны человека достаточно, чтобы началась работа «самособирания» : «И вот рассудок в человеке просветлеет, и он не одобряет себя и начнет остепенять, и свой проклятый эгоизм удерживать. Всё, значит, есть ещё спасение» (418). Начало жизни по духу , как учит православная аскетика, очищает и собирает воедино омрачённые и разбитые черты образа Божия.

«Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей» , - так звучит горячая молитва к Создателю человека, осознавшего свои грехи, в «покаянном» 50-м Псалме Давида. Это настоящий «прорыв» из мира греховности в мир духовный.

Духовного преображения человека желает Спаситель. Сатана же стремится исказить человеческую сущность: «Хочется ему на отделку испортить человека, так, чтобы он совсем завернулся, и чтобы его ни стыд, ни совесть, ни сострадание ни с какой стороны не могли дощупаться» (418), - пишет Лесков. Атака злокозненного врага ведётся именно на сердце, на душу человеческую. Увлекает злого духа и возможность затуманить людской разум: «- Я, - говорит, - переверну в человеке всё понятие на вын -тараты, - будет ему казаться умное глупым, а глупое умным, и ни в чем он не разберёт истины» (419).

«Не мудрствуйте лукаво...» - учит христианская заповедь. «Что значит Мудрость? - размышляет архиепископ Иоанн Сан-Францисский. - Мудрость есть Господь Бог <...> есть две мудрости, различные между собой. Остерегайтесь этой последней, лукавой, потому что исходит она от царя лжи и лукавства. Что значит “ложь” вам понятно, потому что часто встречается она в жизни у вас и распознать её вы умеете. Лукавство же есть ложь, которую трудно для всех распознать сразу. Лукавство и состоит в том, что имеет неясное основание... Ясно теперь, что человек должен быть мудр, но мудрость его должна исходить от Господа Бога.

Этой мудростью вы можете отличить доброе от злого, этой мудростью вы можете заслужить прощение и достигнуть Царствия Божия»; «разные мысли борются в человеке. Многие насильно замыкает он в своей голове, хочет принять только мозгом, а мозг не может всего принять, бунтует. Не принимает иногда мозг того, что уже знает дух... Ясное здесь и прямое указание на связь истины с духом, духоведением более, чем с интеллектуальностью» .

По резонному замечанию «чёртовой бабушки» в тексте лесковской сказки, Бог сразу может исправить злонамеренную выдумку: «Он пошлёт на землю Посла, Который покажет людям настоящую истину, и разрастется это малое семя, и выйдет великое древо» (419). Здесь предсказывается христианская рождественская концепция: «Христос рождается прежде падший восставити образ» .

И вновь писатель показывает синергийное соединение Божественной благодати и человеческой природы. Человек, переживающий свою греховность, стремится к самопревосхождению. В ответ на это свободное устремление Бог посылает ему дар спасения, сравнимый по масштабам только с даром творения.

Крохотный лесковский рассказ вмещает в себя тысячи и тысячи лет - это поистине вселенское время, воплощающее евангельскую идею “полноты времён”: “Когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего (Единородного) <…>, Чтобы искупить подзаконных, дабы нам получить усыновление”(Гал. 4: 4 - 5) ; “В устроение полноты времён, дабы всё небесное и земное соединились под главою Христом” (Ефес. 1: 10).

Лесков горячо верует в поступательное движение истории человечества и вместе с «великим христианином» Диккенсом, в котором русские писатели узнавали «родственную душу», мог бы повторить мощный и настойчивый призыв Духа Церковных Колоколов из рождественской повести английского писателя: «Голос времени, - сказал Дух, - взывает к человеку: “Иди вперёд!” Время хочет, чтобы он шёл вперёд и совершенствовался; хочет для него больше человеческого достоинства, больше счастья, лучшей жизни; хочет, чтобы он продвигался к цели, которую оно знает и видит, которая была поставлена, когда только началось время и начался человек» .

В лесковской сказке снова промелькнуло тысячелетие - после пришествия Христа. А вот и последняя выдумка беса: «Я выдумал касающееся к этой самой Истине. Пришла Истина, ну и пришла. Так ей и быть. Теперь назад не воротишь, а я теперь буду вперять человеку, что он один познал эту Истину самым лучшим родом, и он тогда во всех смыслах зайдётся. Не станет ничем не поверять и ни о чём ни с кем спокойно и умно не посоветует, а всех почтёт в заблуждении, и что ему в лоб вступит, то и велит всем почитать за истину. Тогда ему во весь век не услыхать слово Истины» (419).

И, кажется, на этот раз коварная шутка удалась. Рассказ заканчивается похвалой лукаво умудрённой «чёртовой бабки» в адрес неугомонного внука: «“Живу я давно, и очень я опытна, а эта твоя выдумка меня озадачила. Хорошо ты выдумал ”. И начали чёрт с бабкою на весь ад громко смеяться» (419).

В датском источнике, который обрабатывал Лесков, этот сюжет преподносится довольно сухо и рационально. Русский писатель не только расцветил легенду новыми красками, придал ей русский национально-сказочный колорит, отшлифовал с филигранным мастерством, но и углубил религиозно-философский смысл рассказа.

Датский фрагмент завершается следующим образом: «Конечно, для Господа всё возможно! Но со всею моею опытностью, не знаю, как Он убедит тщеславного человека в том, что он живёт в грехе?!» (565). Лесковский же рассказ венчает мощный - и в эмоциональном, и в идейно-художественном, и в нравственно-философском смысле - финал, в котором сосредоточена концепция произведения. Метафизический адский хохот, раздающийся на весь мир, не может не насторожить, не ужаснуть.

Из Священного Писания известно, что Христа часто видели плачущим, «а чтобы Он смеялся или хотя мало улыбался, этого никто никогда не видел». Конечно, Он плакал и о людях, отвернувшихся от своего доброго Отца и предавших самих себя злому духу.

В отличие от «Легенды о великом инквизиторе» в романе Достоевского «Братья Карамазовы» (1881), где рисуется пришествие Христа и дан Его светоносный образ, окружённый лучами любви и правды, в легенде Лескова изображения Христа мы не найдём. Зато злые силы выписаны пластически зримо. Сатана здесь не символ и не аллегория. Лесков считает, что обнаружение бесовской силы - это уже её поражение, полезное людям, которым необходимо быть духовно пристальными.

«Самое большое поражение бесов, - пишет архиепископ Иоанн Сан-Францисский, - когда их обнаруживают, срывают с них личину, которой они прикрываются в мире» . «Бесплотный враг - диавол, и слуги его - злые духи - суть наиреальнейшие явления в мире, действующие в смятенной, суетной или озлобленной душе. Бесы - такая же реальность, как светлые силы мира невидимого - ангелы, действующие в глубинах духа человеческого и его мира совести <...> вся внутренняя борьба должна вестись не против людей же, себе во всем подобных по греховности, но против сознательно воинственной бесплотной силы зла, поработившей душу человека и человечества, душу всех интересов мира, ставших совершенно плотскими, земными, не имеющими горнего духа вечности» .

Гордыня и тщеславие - по сути своей дьявольские качества - более всего мешают человеку в стяжании благодати. В легенде из датского перевода указывается: «Когда тщеславие станет второй природой человека, когда он сам влюбится в неё, будет дураком - он погибнет наверное! <...> Даже совесть не заговорит в человеке против тщеславия. Он не увидит в нём зла и с закрытыми глазами бросится в бездну» (563 - 564).

Здесь усматривается прозрачная аналогия с эпизодом Евангелия от Луки (8: 26 - 39) - о том, как Иисус повелел нечистому духу выйти из бесноватого и войти в свиней, и те бросились в бездну. Так и человек, по своей воле устремляющийся в бездну, подобен свинье, занятой только пищей земной. «Естественно, бесы хотят устремиться к свиньям. Только бы им не остаться без всякой жертвы, без всякой пищи, то есть без возможности кого-либо мучить и терзать в Божьем мире <...> На бесах поучим мы, люди, себя! - призывает архиепископ Иоанн Сан-Францисский. - Всё зло, которое мы другим (то есть, прежде всего, самим себе) делаем, есть зло, выходящее из пустоты нашей, не заполненной светом Божьим. Гордые, мы, будучи пустыми, заполняем себя не жизнью Божественной, но призраками радостей, чтобы только не чувствовать ужасного своего - без Бога - одиночества. Адская бездна непрестанно отверста пред нами, и мы, слепо страшась её, слепо привязываем себя к тому, что само не вечно, что есть лишь туман над бездной...» .

Преподобный Максим Исповедник называет самолюбие «матерью всех зол»: «Начало всех страстей есть самолюбие, а конец - гордость». «Самолюбие, сластолюбие и славолюбие изгоняют из души память Божию» , - вторит св. Феодор Едесский. Против «безумной гордости» направлено истовое по эмоциональному накалу и совершенное в художественном отношении Слово 23 «Лествицы» аввы Иоанна Лествичника: «Гордость есть отвержение от Бога, бесовское изобретение, презрение человеков, матерь осуждения, исчадие похвал, знак бесплодия души, отгнание помощи Божией, предтеча умоисступления, виновница падений, причина беснования, источник гнева, дверь лицемерия, твердыня бесов, грехов хранилище, причина немилосердия, неведение сострадания, жестокий истязатель, бесчеловечный судья, противница Богу, корень хулы» .

По слову Апостола, «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (Иак. 4: 6). Христос призывал: «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем» (Мф. 11: 29).

Лесков считал, что гордость - «ужасное слово, которое совсем не идёт к тону и противно тому настроению, которого должна держаться муза поэта-христианина» (11, 413). Писатель вывел следующую истину: «Гордость - чувство пустое: ничем не надо гордиться и никем» . Так незадолго до смерти наставлял он своего сына. В книге Н.П. Макарова «Энциклопедия ума» из личной библиотеки Лескова, хранящейся в лесковском Доме-музее в Орле, подчёркиванием и крестиками на полях рукой писателя выделено: «скромность относительно души есть то же самое, что стыдливость относительно тела» .

Горячо чтимый Лесковым святитель Тихон Задонский поучал: «Познаётся христианин не от восклицания: “Господи, Господи”, но от подвига против всякого греха <...> Труден, признаюсь я, всякому против вышеописанных противников подвиг, но необходим и почётен». В подвиге этом особо подчеркнуто сотрудничество Божественного и человеческого: «Бог старающимся и заботящимся помогает, подвизающихся укрепляет и побеждающих венчает» . Поистине это богатырский подвиг, идею которого неустанно проповедовал Лесков в своих творениях о праведниках земли русской.

В свою записную книжку писатель занёс глубоко выстраданную молитву: «Отче! Подай мне сил избежать зла, сотворить благо и перенесть испытание. Аминь» .

ПРИМЕЧАНИЯ

Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. - М.: ГИХЛ, 1956 - 1958. - Т. 11. - С. 587. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием номера тома и страницы.

Лесков Н. С. Легендарные характеры. - М.: Сов. Россия, 1989. - С. 417. Далее страницы этого издания указываются в тексте.

Гуминский В. М. Открытие мира, или Путешествия и странники: о русских писателях XIX века. - М.: Современник, 1987. - С. 20.

Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), архиепископ. Агония одиночества (пневматология страха) // Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), архиепископ. Избранное. - Петрозаводск: Святой остров, 1992. - С. 142 - 143.

Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), архиепископ. Записи голоса чистого // Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), архиепископ. Избранное. - Петрозаводск: Святой остров, 1992. - С. 101 - 102.

Диккенс Ч. Рождественские повести // Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. - М.: ГИХЛ, 1959. - Т. 12. - С. 154

Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), архиепископ. Семь слов о стране Гадаринской (Лук. VIII: 26 - 39) // Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), архиепископ. Избранное. - Петрозаводск: Святой остров, 1992. - С.170.

Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), архиепископ. Белое иночество // Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), архиепископ. Избранное. - Петрозаводск: Святой остров, 1992. - С. 127.

Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), архиепископ. Семь слов о стране Гадаринской (Лук. VIII: 26 - 39) // Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), архиепископ. Избранное. - Петрозаводск: Святой остров, 1992. - С. 169.

Когда sотон узнал о намерении Бога создать Человека, он сейчас же решился во что бы то ни стало испортить Человека. Но чем и как?

Думал sьтон, думал и приходит к своей чёртовой бабушке.

Я,- говорит,- бабушка, выдумал.

А что такое ты, моё дитятко, выдумал?

Я подпортил Человека так, что ему всего будет того хотеться, чего ему нельзя. Он через это начнёт делать нехорошее - будет и лгать, и отнимать, и ненавиствовать, и даже самого Бога станет осуждать: зачем Он ему одно дал, а другого недодал. Сделаю, что Человек станет самим Богом недоволен и оскорбит своего Создателя.

Чёртова бабка помотала головою и говорит:

Это ты не хорошо выдумал: Бога оскорбить никак нельзя. Он это всё простит и всю твою порчу в Людях исправит.

И точно: хотя много Людей сказанным манером было испорчено, но при свете Разума, который Бог дал Человеку, Люди не утратили, однако, способности понимать, что не всё им полезно, что хочется, и что Люди умеренные, с обладанием в своей воле живут спокойнее неумеренных.

Чёрт сейчас заметил это и бежит к своей бабушке: - Бабушка! - зовёт,- так и так, вон какой завод в людях завёлся, нам это не под стать. Так Люди, пожалуй, оборотятся к простоте и тогда все довольны Богом станут.

А что я тебе говорила? - отвечает чёртова бабка. - Я тебе говорила, что Бог твою порчу может поправить!

Пошёл чёрт от своей бабки и не видался с нею целую тысячу лет, всё думал: как ему Человека в корень испортить так, чтобы и Бог его поправить не мог.

Наконец, показалось ему, что он выдумал, и бежит он опять к бабушке. - Выдумал! - кричит с радостью.

Что же ты выдумал?

Я,- говорит,- такого подпустил в Человека, что он будет ко всякому другому без жалости. Каждый раз будет один другого превосходить, всё себе одному забирать, а других без сил оставлять и со свету сживать. Вот увидишь, какая теперь пойдёт на земле между людей мерsоsть - и суды, и доводчики, и темницы, и нищие.

Что ж, это недурно,- отвечала чёртова бабка,- но только Бог и эту порчу сумеет исправить.

И действительно, замечает sотон, что в тех самых сердцах, в которых он глубоко засеял семена «эгоизма», рядком начинает пробиваться что-то иное - совсем от другого корня. Живёт, живёт человек, наживает себе всякого добра много, и со всех сторон всё рвёт и хапает, и всё себе за голенища пхает. До того тяжело наберётся, что даже ходить ему неловко,- как чёрный таракан на стенке корячится: «мы-ста, не мы-ста: на своих животах катаемся, в своей бане паримся». И прёт его в тараканий век - меры нет, а вдруг прихватит хорошенько этого тараканишку - он и раздумается: Господи мой! Что это я?.. Камо бегу и кому понесу?.. С Собой ничего не возмёшь... Жене - на нового мужа припасёшь: с ним будет прохлаждаться, за моим столом барствовать. Дети!.. Да надо ли моим детям больше других? Те дети, кои сами о себе думать должны часто, лучше выходят. Господи! дай мне очувствоваться - очень я тёмен стал.

И вот рассудок в человеке просветлеет, и он не одобряет себя, и начнёт остепенять и свой проклятый эгоизм удерживать. Всё, значит, есть ещё спасение.

Увидал это sьтон и задумался. Нехорошо! Не нравится! Хочется ему на отделку испортить Человека, так, чтобы он совсем завернулся, и чтобы его ни стыд, ни совесть, ни сострадание ни с какой стороны не могли дощупаться.

Думал sотон, думал, опять тысячу лет не поднимался с места и наконец выдумал и опять спешит к своей чёртовой бабушке.

Та встречает его вопросом:

Что, моё милое дитятко?

Теперь, бабушка, выдумал крепко.

Радуй же скорее меня,- сказывай.

Я,- говорит,- переверну в человеке всё понятие на вын-тараты,- будет ему казаться умное глупым, а глупое умным, и ни в чём он не разберёт истины.

Да, хороша эта твоя выдумка,- отвечает бабушка, - но только Бог её сразу может исправить.

Каким манером?

А таким манером, что Он пошлёт на землю Посла, который покажет Людям Настоящую Истину, и разрастётся это малое Семя, и выйдет Великое Дерево.

Смотрит sотон, и в самом деле начинается что-то совсем похожее на то, что ему бабка сказывала. Сел он опять,- уткнулся перстом в лоб и тысячу лет просидел, но уж зато выдумал.

Что же ты выдумал? - спрашивает бабка.

Да, уж теперь я хорошо выдумал,- отвечает sотон.

Говори - послушаем.

Я выдумал касающее к этой Самой Истине. Пришла Истина, ну и пришла. Так ей и быть. Теперь назад не воротишь, а я теперь буду вперять Человеку, что он один познал эту самую истину самым лучшим родом, и он тогда во всех sмыsлах sайдётsя. sтанет НИчем поверять и о чём-либо с кем-то спокойно и умно не посоветует, а всех почтёт в заблуждении, и что ему в sлоб вsтупит, то и sвелит всем почитать за Истину. Тогда бы ему во весь век не услыхать Слово Истины.

Чёртова бабка улыбнулась.

Что же, бабушка, скажешь? - спросил sотон.

Гм, гм, гм!.. Не знаю, что тебе, внучек, и сказать,- развела руками чёртова бабушка.- Живу я давно, и очень я опытна, а эта твоя выдумка меня озадачила. sлавно ты sдумал!

И начали чёрт с бабкою на весь ад громко sмеяться.

Давайте вместе подумаем: не эта ли чертовщина вгрыsана в Нашей Стране: пре sелом идущий энтот действительно считает, что «он один познал эту самую истину самым лучшим родом», гос.дума и правительство, якобы, уже что-либо не значат. Именно ничегошьем ни о чём из первой колонии иsраиля получаемы указания «поверять о чём-либо». Со своими же «спокойно и умно не посоветует, а всех почтёт в заблуждении».

Алла НОВИКОВА-СТРОГАНОВА

Доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России (Москва), продолжатель традиций православного литературоведения.
Автор трёх монографий и свыше 500 опубликованных в России и за рубежом научных и художественно-публицистических работ о творчестве Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, Н.С. Лескова, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова, И.А. Бунина, Ч. Диккенса и других классиков мировой литературы.
За книгу "Христианский мир И.С. Тургенева" (издательство "Зёрна-Слово", 2015) удостоена Золотого Диплома VI Международного славянского литературного форума "Золотой Витязь".
Удостоена награды "Бронзовый Витязь" на VII Международном Славянском Литературном форуме "Золотой Витязь" (октябрь, 2016) за статьи-исследования творчества Ф.М. Достоевского.

"Копите любовь в сердцах ваших"

Федор Михайлович Достоевский (1821–1881) создал целую художественную вселенную, в центре которой идеальный образ Христа: "Христос был вековечный, от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек". Творческое наследие писателя-пророка, непревзойденного по глубине духовных проникновений, особенно благодатно для духовно-нравственного формирования человеческой личности.
Основой педагогической доктрины писателя явилась религиозная идея о людях как чадах Отца Небесного; о человеке как венце творения, созданного по образу и подобию Божию; об уникальности и неповторимой ценности каждой человеческой личности. О своем первенце - дочери Соне - Достоевский писал ее крестному отцу А.Н. Майкову в мае 1868 года: "Это маленькое трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное - для меня было уже и лицо, и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил". После смерти его "первого дитяти" в младенческом возрасте горе писателя было безутешным: "И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?" (15, 370–371).
В очерке "Фантастическая речь председателя суда" (1877) читаем: "...у ребенка, даже у самого малого, есть тоже и уже сформировавшееся человеческое достоинство" (14, 222). Не случайно известный адвокат А.Ф. Кони отметил о Достоевском: "На широком поприще творческой деятельности он делал то же, к чему стремимся мы в нашей узкой, специальной сфере. Он стоял всегда за нарушенное, за попранное право, ибо стоял за личность человека, за его достоинство, которые находят себе выражение в этом праве".
Защита достоинства и ценности человеческой личности - основной пафос произведений писателя. Его новаторство заключается в том, что "маленькие люди" (в современном словоупотреблении - "простые люди") изображены не только в социальной ипостаси. Изнутри показано их самосознание, требующее признания ценности каждого человека как Божьего создания ("Бедные люди", "Записки из Мертвого дома", "Униженные и оскорбленные", "Записки из подполья", "Преступление и наказание", "Подросток" и др.). Человеку необходимо, чтобы он был признан именно как человек, как неповторимая личность. Это одна из основных его нематериальных потребностей.
Если обратиться к этимологии слова достоинство, можно глубже уяснить его сущность. Корень находим в древнерусском слове достой. В Словаре живого великорусского языка В.И. Даля дается следующее толкование: "Достой - приличие, приличность, сообразность; чего стоит человек или дело, по достоинству своему". Это исконно русское слово достой - корневая основа фамилии Достоевский.
"Главная педагогия - родительский дом", - был убежден писатель. Здоровые духовно-нравственные основания, заложенные в семье, подкрепляют и делают более плодотворным дальнейший процесс обучения и образования: "...нанять учителя для преподавания детям наук не значит, конечно, сдать ему детей так сказать, с плеч долой, чтоб отвязаться от них и чтоб они больше уж вас не беспокоили. Наука наукой, а отец перед детьми всегда должен быть как бы добрым, наглядным примером всего того нравственного вывода, который умы и сердца их могут почерпнуть из науки. Сердечная, всегда наглядная для них забота ваша о них, любовь ваша к ним согрели бы как теплым лучом всё посеянное в их душах, и плод вышел бы, конечно, обильный и добрый" (14, 223).
"Искра Божья" - первостепенное, что выделяет человека среди других существ. В то же время "сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека". Писатель справедливо полагал, что для становления личности одного разума, образованности недостаточно, поскольку "образованный человек - не всегда человек честный и что наука еще не гарантирует в человеке доблести". Более того - "образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит" (3, 439), - утверждал Достоевский в "Записках из Мертвого дома"(1862).
Родителям, наставникам, учителям - всем тем, кому доверено воспитание юных душ, необходимо постоянно заботиться о самовоспитании и самодисциплине: "Всякий ревностный и разумный отец знает, например, сколь важно воздерживаться перед детьми своими в обыденной семейной жизни от известной, так сказать, халатности семейных отношений, от известной распущенности их и разнузданности, воздерживать себя от дурных безобразных привычек, а главное - от невнимания и пренебрежения к детскому их мнению о вас самих, к неприятному, безобразному и комическому впечатлению, которое может зародиться в них столь часто при созерцании нашей бесшабашности в семейном быту. Верите ли вы, что ревностный отец даже должен иногда совсем перевоспитать себя для детей своих" (14, 225).
Достоевский учил уважительному отношению к ребенку, говорил о благотворном взаимовлиянии детей и взрослых: "Мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтобы сделать их лучше, то и они нас делают лучше нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают душу нашу".
В серии очерков из "Дневника писателя", который строится в форме свободного разговора, непосредственного общения с читателями, Достоевский проводит своего рода "родительское собрание", выступает как руководитель своеобразного "педагогического совета". Он предостерегает родителей от лености, равнодушия, "ленивой отвычки" от "исполнения такой первейшей естественной и высшей гражданской обязанности, как воспитание собственных детей для них много надо сделать, много потрудиться, а стало быть, много им пожертвовать из собственного отъединения и покоя" (14, 221–222). Процесс воспитания, с точки зрения Достоевского, - это непрестанный самоотверженный труд: "...воспитание детей есть труд и долг, для иных родителей сладкий, несмотря на гнетущие даже заботы, на слабость средств, на бедность даже, для других же, и даже для очень многих достаточных родителей, - это самый гнетущий труд и самый тяжелый долг. Вот почему и стремятся они откупиться от него деньгами, если есть деньги" (14, 223).
Отцам семейства, которые утверждают, что сделали "для детей своих всё" (14, 222), а на деле "лишь откупились от долга и от обязанности родительской деньгами, а думали, что уже всё совершили" (14, 223), Достоевский напоминает, что "маленькие детские души требуют беспрерывного и неустанного соприкосновения с вашими родительскими душами, требуют, чтоб вы были для них, так сказать, всегда духовно на горе, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания" (14, 223). Писатель призывает накапливать Божие - "копить любовь", а не кесарево - деньги.
Анализируя проблемы и трудности семейного воспитания, он уделяет особое внимание вопросу о наказаниях. Достоевский объясняет их применение небрежением "слабых, ленивых, но нетерпеливых отцов", которые, если деньги не помогают, "прибегают обыкновенно к строгости, к жестокости, к истязанию, к розге", которая "есть продукт лени родительской, неизбежный результат этой лени": "Не разъясню, а прикажу, не внушу, а заставлю" (14, 222–223).
Последствия подобных "методов воздействия" губительны для ребенка физически и духовно: "Каков же результат выходит? Ребенок хитрый, скрытный непременно покорится и обманет вас, и розга ваша не исправит, а только развратит его. Ребенка слабого, трусливого и сердцем нежного - вы забьете. Наконец, ребенка доброго, простодушного, с сердцем прямым и открытым - вы сначала измучаете, а потом ожесточите и потеряете его сердце. Трудно, часто очень трудно детскому сердцу отрываться от тех, кого оно любит; но если оно уже оторвется, то в нем зарождается страшный, неестественно ранний цинизм, ожесточение, и извращается чувство справедливости" (14, 224).
Излечить такие психологические травмы крайне сложно. Ранящие душу ребенка воспоминания предстоит "непременно искоренить, непременно пересоздать, надо заглушить их иными, новыми, сильными и святыми впечатлениями" (14, 226).
Писатель призывает оградить детей от домашней тирании: "...веря в крепость нашей семьи, мы не побоимся, если, временами, будут исторгаемы плевелы, и не испугаемся, если будет изобличено и преследуемо даже злоупотребление родительской власти. Святыня воистину святой семьи так крепка, что никогда не пошатнется от этого, а только станет еще святее" (13, 82–83).
Относительно расхожего утверждения о том, что "государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье", Достоевский в очерке "Семья и наши святыни. Заключительное словцо об одной юной школе" (1876) справедливо замечал: "Мы любим святыню семьи, когда она в самом деле свята, а не потому только, что на ней крепко стоит государство" (13, 82).
Требовательное, взыскующее отношение к насущным проблемам "отцов и детей", семьи и общества объясняется истовой позицией Достоевского как христианского писателя, патриота и гражданина: "Я говорю от лица общества, государства, отечества. Вы отцы, они ваши дети, вы современная Россия, они будущая: что же будет с Россией, если русские отцы будут уклоняться от своего гражданского долга и станут искать уединения или, лучше сказать, отъединения, ленивого и цинического, от общества, народа своего и самых первейших к ним обязанностей" (14, 226).
Актуальность этих писательских раздумий не только не снизилась, но еще более возросла в наши дни. Катастрофично современное состояние детской смертности, насилия, жестокого обращения с детьми, вредного, растлевающего влияния на их умы и души. Сегодня так же необходимо признать, как признавал Достоевский: "Тяжело деткам в наш век взрастать, сударь!" (13, 268). В очерке "Земля и дети"(1876) писатель в который раз настойчиво обращается ко всем тем, кому вверено попечение о подрастающем поколении: "Я ведь только и хотел лишь о детках, из-за того вас и обеспокоил. Детки - ведь это будущее, а любишь ведь только будущее, а об настоящем-то кто ж будет беспокоиться. Конечно, не я, и уж наверно не вы. Оттого и детей любишь больше всего" (13, 268).
Христианско-воспитательное учение Достоевского получило многообразное воплощение в письмах, дневниках, заметках, публицистике; наиболее глубокую разработку - в художественном творчестве, во всех без исключения произведениях. Можно утверждать, что творчество писателя в целом - своего рода "религиозно-педагогическая поэма".
Достоевский в романе "Подросток" (1875), в серии очерков и статей исследовал проблему "случайного семейства" и пришел к выводу, что "случайность современного русского семейства состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи в отношении к своим семействам, общей для всех отцов, связующей их самих между собою, в которую бы они сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь. самое присутствие этой общей, связующей общество и семейство идеи - есть уже начало порядка, то есть нравственного порядка, конечно, подверженного изменению, прогрессу, поправке, положим так, - но порядка" (14, 209–210).
С утратой общей идеи и идеалов также изнутри подрывается лад современной семьи. Понятия: "супружество", "семья", "отцовство", "материнство", "детство" духовно опустошаются, становясь лишь правовыми категориями и терминами. Отношения в семье зачастую строятся не на незыблемом "камне" духовно-нравственного фундамента, а на зыбучем "песке" формально-юридической связи сторон брачного контракта, гражданско-правового договора, наследственного права и т.п. Когда иссякает любовь и нет глубинной духовной опоры, скрепляющей домашний очаг, то неизбежно берет верх холодно-юридический путь расчетов, эгоистических выгод. Семья становится ненадежной, зыбкой, "случайным семейством" - по определению Достоевского.
"Больные" вопросы: "как и чем и кто виноват?"; как прекратить детские страдания; как "сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё" (9, 565) - с необычной силой поставлены в последнем романе "великого пятикнижия" "Братья Карамазовы". Среди его основных идей - сокровенная мысль: достижение мировой гармонии "не стоит слезинки хотя бы одного только замученного ребенка" (9, 275).
Не ограничиваясь средствами убеждения неумелых наставников, нерадивых попечителей, равнодушных чиновников, Достоевский, как к последнему прибежищу, обращался к упованию на помощь Господню: чтобы "Бог очистил взгляд ваш и просветил вашу совесть. О, если научитесь любить их (детей. - А. Н.-С.), то, конечно, всего достигнете. Но ведь даже и любовь есть труд, даже и любви надобно учиться, верите ли вы тому?" (14, 225).
Писательское, педагогическое и родительское credo Достоевского можно определить как педагогику христианской любви. "Нельзя воспитать того, кто нас не любит", - говорил Сократ. Прежде надо самим самоотверженно полюбить детей, не уставал повторять Достоевский. Его раздумья о состоянии воспитания, педагогические советы, рекомендации, уроки и призывы выливались подчас в слова чистой молитвы - поистине всемирной - за родителей, детей, отечество, за все человечество как детей единого Отца Небесного: "Итак, да поможет вам Бог в решении вашем исправить ваш неуспех. Ищите же любви и копите любовь в сердцах ваших (выделено мной. - А. Н.-С.). Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Любовью лишь купим сердца детей наших, а не одним лишь естественным правом над ними. Вспомните тоже, что лишь для детей и для их золотых головок Спаситель наш обещал нам “сократить времена и сроки”. Ради них сократится мучение перерождения человеческого общества в совершеннейшее. Да совершится же это совершенство и да закончатся, наконец, страдания и недоумения цивилизации нашей!" (14, 227).
Писатель оставил неординарные и нелегкие для исполнения заветы: не подменять ложными кумирами христианские идеалы и не отдавать их на поругание; не дать "низложить ту веру, ту религию, из которой вышли нравственные основания, сделавшие Россию святой и великой". За прошедшее время значимость этих задач не уменьшилась. Жизнь подтверждает глубокую правоту непреходящих заветных идей Достоевского.

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Т. 20. С. 172.
Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. Л.: Наука, 1988–1996. Т. 15. С. 370. (Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы арабскими цифрами.)
Кони А.Ф. Федор Михайлович Достоевский // Воспоминания о писателях. М.: Правда, 1989. С. 229.
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. СПб.; М.: Тип. М.О. Вольфа, 1880–1882. Т. 1. С. 479.

Литературная критика № 49

Алла Новикова-Строганова

Алла Анатольевна Новикова-Строганова - доктор филологических наук, член Союза писателей России, публиковалась в нашем журнале в № , и

К вечному торжеству добра (в год 205-летия Чарльза Диккенса)

Великий английский романист Чарльз Диккенс (1812-1870), которому 7 февраля 2017 г. исполнилось бы 205 лет, - наиболее родственный по духу русской классике зарубежный писатель.

В России Диккенс стал известен уже с появления первых переводов в 1830-е годы, в «гоголевский период» развития русской литературы. Отечественная критика сразу обратила внимание на общность художественной манеры Н.В. Гоголя и Диккенса. Критик журнала «Москвитянин» С.П. Шевырёв, подчеркнув в английском авторе «талант свежий и национальный», одним из первых заметил, что «Диккенс имеет много сходства с Гоголем» . Близкое родство талантов отразилось и в таких определениях христианского богослова, славянофила А.С. Хомякова: «Два родных брата», «Диккенс, меньшой брат нашего Гоголя» .

Деятельная и могучая вера в Бога, умение видеть то, чего, как говорил Гоголь, «не зрят равнодушные очи», сближали Диккенса с русскими классиками. «Великим христианином» называл английского романиста великий русский писатель-христианин Ф.М. Достоевский. В «Дневнике писателя» (1873) он подчёркивал: «Между тем мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти так же, как и англичане, даже, может быть, со всеми оттенками; даже, может быть, любим его не меньше его соотечественников. А, однако, как типичен, своеобразен и национален Диккенс!» . Достоевский признавал благотворное влияние, которое оказывало на него диккенсовское творчество: «Никто меня так не успокаивает и не радует, как этот мировой писатель» .

Л.Н. Толстой ценил Диккенса как писателя безошибочного нравственного чутья. Н.С. Лесков, шедший в литературе своим самобытным путём «против течений», также высоко оценивал «английского писателя с именем, с которым очень приятно ставить своё имя» , узнавал в нём родственную душу, был увлечён его творчеством. Русские писатели были внимательными читателями и знатоками произведений Диккенса, видели в нём своего союзника.

В.Г. Короленко в очерке «Моё первое знакомство с Диккенсом» (1912) описал потрясение и восторг, испытанные в отрочестве от прочтения романа «Домби и сын» (1848). С.М. Соловьёв - племянник религиозного философа и поэта Вл. Соловьёва, внук историка С.М. Соловьёва - создал цикл стихотворений, навеянных сюжетами и образами романа «Дэвид Копперфилд» (1850). Даже в художественном сознании всенародно любимого певца русской деревни, русской природы, русской души Сергея Есенина неожиданно оживает образ главного героя романа «Оливер Твист» (1839):

Мне вспомнилась печальная история -

История об Оливере Твисте. («Русь бесприютная», 1924)

Примеры цитат, реминисценций, ассоциаций с Диккенсом в русской литературе можно продолжить.

Среди произведений английского романиста, которые оказывали глубокое духовное воздействие, облагораживали ум и чувства, призывали к торжеству справедливости, особенно полюбились в России «Рождественские повести» (1843-1848), благодаря которым их автор был признан классиком святочной литературы. Диккенс создал образ поющего Рождества, воспел святочную радость, победу над силами зла.

Показательна история восприятия этих повестей русскими читателями. Ещё в 1845 году литературная критика отметила диккенсовский рождественский цикл среди так называемой массовой святочной литературы: «К нынешним Святкам неутомимый Диккенс опять написал повесть Имя Диккенса ручается уже за достоинство ея, и её действительно никак нельзя смешивать с остальною кучею изданий, которые родятся к празднику и умирают с праздником» . Журнал «Современник» писал в 1849 году о Диккенсе: «Он как будто пожелал быть ещё более народным, ещё более моральным, лет пять тому назад начал ряд народных сказок, избрав эпохой их появления Святки, самый народный праздник в Англии» . Лесков также выделил «Рождественские повести» из всего обширного круга святочной литературы: «они, конечно, прекрасны»; признал их «перлом создания» .

Диккенс в совершенстве овладел тайной эстетического воспроизведения самого духа празднования Рождества Христова, которому сопутствует особенная, одухотворённо-приподнятая, ликующая атмосфера. Г.К. Честертон - автор одной из лучших книг о Диккенсе - увидел суть праздника Рождества «в соединении веры и веселья с земной, материальной стороны в нём больше уюта, чем блеска; со стороны духовной - больше милосердия, чем экстаза» . Ещё в Апостольских Постановлениях (Кн. V, гл. 12) сказано: «Храните, братия, дни праздничные, и, во-первых, день Рождества Христова». Следует отложить все житейские заботы и попечения, всецело посвятить себя празднику. Молитвенное настроение сочетается в этот святой день и с беззаботным весельем, и с размышлениями о великом событии Священной истории, и со служением тем душеспасительным истинам, которым учит людей Рождество.

Святочная словесность в других странах, в том числе и в России, формировалась и существовала до Диккенса, отличаясь национально своеобразным колоритом, стилистикой, деталями и т.д. До диккенсовского рождественского цикла создал свою дивную «Ночь перед Рождеством» (1831) Гоголь. И всё же художественный опыт английского классика повлиял на дальнейшее развитие святочной литературы: в одних случаях вызвал целый шквал ученических подражаний, в других - был освоен и преобразован творчески. Во многом именно от диккенсовской традиции отталкивался Лесков, вступая с мэтром рождественской беллетристики в творческое состязание, создавая свой цикл «Святочные рассказы» (1886).

В цикле повестей Диккенса «Рождественская песнь в прозе» (1843) и «Колокола» (1844) признавались наиболее значительными с точки зрения их социально-критического, обличительного пафоса, направленного против жестокости и несправедливости, в защиту угнетённых и обездоленных.

Следующие три повести: «Сверчок за очагом» (1845), «Битва жизни» (1846), «Одержимый, или Сделка с призраком» (1848) - написаны более в камерной, «домашней» тональности.

Литературный критик-почвенник Аполлон Григорьев, сопоставляя Диккенса с Гоголем, указывал на «узость» идеалов английского романиста: «Диккенс так же, пожалуй, исполнен любви, как Гоголь, но его идеалы правды, красоты и добра чрезвычайно узки, и его жизненное примирение, по крайней мере, для нас, русских, довольно неудовлетворительно» . Но тот же Григорьев, которого не подводят художественное чутьё и литературный вкус, восторженно отозвался о повести «Сверчок за очагом»: «действительно прекрасное, доброе и благородное произведение высокоталантливого Чарлса Диккенса “Домашний сверчок” - это светлая, поэтическая идиллия со своей милой прихотливостью фантазии, со своим вполне человеческим взглядом на вещи, со своим юмором, трогающим до слёз» .

О доброй силе воздействия образов этой повести на зрителя к 200-й постановке «Сверчка за очагом» на сцене студии Художественного театра ровно 100 лет назад было написано стихотворение «Сверчок 200-й, 1917» .

Вряд ли уместно подразделять «Рождественские повести» Диккенса на «социальные» и «домашние». Все они обладают идейно-художественной целостностью, обусловленной единством проблематики, общей для всех повестей атмосферой и главное - авторским замыслом, согласно которому писатель рассматривал свой цикл как «рождественскую миссию». Уильям Теккерей справедливо назвал Диккенса «человеком, которому святым Провидением назначено наставлять своих братьев на путь истинный» .

Начиная с 1843 года Диккенс ежегодно выпускал по одной рождественской повести. Став редактором журнала «Домашнее чтение», он включал в каждый рождественский номер специально написанный рассказ. Писатель был к тому же превосходным актёром и устраивал серию чтений своих «Рождественских повестей», заставляя слушателей то ликовать от восторга, то заливаться слезами от жалости. Так начался его «великий поход в защиту Рождества». Верность ему Диккенс пронёс через весь свой творческий путь.

Рождественская тематика присутствует уже в самом первом художественном творении Диккенса - «Очерки Боза» (1834), где есть глава «Рождественский обед». «Посмертные записки Пиквикского клуба» (1836-1837), выходившие как серийное издание, прославили молодого автора настолько, что «к осени 1836 года Пиквик пользовался в Англии большей известностью, чем премьер-министр» . И если современные захватывающие сериалы - в лучшем случае короткие антракты среди забот повседневной жизни, то в дни, когда выходил «Пиквик», люди «считали антрактом жизнь между очередными выпусками» .

В «Посмертных записках Пиквикского клуба» Диккенс снова затронул тему «благодатных святок». В 28-й «Весёлой рождественской главе...» показан праздник в Дингли Делл с изобильным застольем, танцами, играми, пением рождественского гимна и даже со свадьбой (святочная обрядность у многих народов тесно связана со свадебной), а также с непременным рассказыванием святочной истории о привидениях, которая вплетена в художественную ткань как рассказ в рассказе. В то же время повествование, на первый взгляд - весёлое и беззаботное, метафизически углубляется, уходит корнями в Священное Писание.

В цикле «Рождественских повестей» писатель уже был готов не только к красочному изображению любимого праздника. Диккенс последовательно излагает религиозно-нравственные задачи преобразования человека и общества; идеологию, которую он назвал «рождественской». Евангельская идея единения и сплочения во Христе - фундамент этой «рождественской идеологии», заложенный в упомянутой главе «Записок Пиквикского клуба»: «много есть сердец, которым Рождество приносит краткие часы счастья и веселья. Сколько семейств, члены коих рассеяны и разбросаны повсюду в неустанной борьбе за жизнь, снова встречаются тогда и соединяются в том счастливом содружестве и доброжелательстве» . В «Весёлой рождественской главе» диссонансом к её названию и общей радостной тональности вдруг начинают звучать печальные ноты, неожиданно возникает тема смерти: «Многие сердца, что трепетали тогда так радостно, перестали биться; многие взоры, что сверкали тогда так ярко, перестали сиять; руки, что мы пожимали, стали холодными; глаза, в которые мы глядели, скрыли свой блеск в могиле...» (2, 451). Однако в этих раздумьях заключён рождественский и пасхальный пафос преодоления смерти и христианское чаяние жизни вечной. Рождество Спасителя даёт благодатную возможность живущим сплотиться, а с ушедшими соединиться в памяти. Так что с полным основанием Диккенс может воскликнуть: «Счастливые, счастливые Святки, которые могут вернуть нам иллюзии наших детских дней, воскресить для старика утехи его юности и перенести моряка и путешественника, отделённого многими тысячами миль, к его родному очагу и мирному дому!» (2, 452).

Этот образ подхватывается и углубляется в первой повести рождественского цикла. Здесь автор раздвигает узкие рамки «уютной запертой рождественской комнатки», и мотив сплочения, преодолевая узкосемейный, домашний характер, становится универсальным, приобретает вселенское звучание. «Рождественская песнь в прозе» содержит символический образ корабля, который под завывание ветра несётся «вперёд во мраке, скользя над бездонной пропастью, столь же неизведанной и таинственной, как сама смерть» (12, 67). Жизнь человеческая, подобно этому кораблю, ненадёжна, но надежда на спасение, уверен писатель, - в человеческом единении на основе любви по Христовой заповеди «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22: 39). Рождество Христово более других праздников призвано напомнить людям, сколь бы различными они ни казались, об их общей человеческой природе: «И каждый, кто был на корабле, - спящий или бодрствующий, добрый или злой, - нашёл в этот день самые тёплые слова для тех, кто был возле, и вспомнил тех, кто и вдали ему был дорог, и порадовался, зная, что им тоже отрадно вспоминать о нём» (12, 67).

Существо «рождественской идеологии» Диккенса составили важнейшие новозаветные идеи: покаяние, искупление, духовно-нравственное возрождение через милосердие и деятельное добро. На этой основе строит писатель свою возвышенную апологию Рождества: «Это радостные дни - дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всём календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних, - даже неимущих и обездоленных, - таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путём» (12, 11).

В «Рождественских повестях» сама атмосфера намного важнее сюжета. Например, «Рождественская песнь в прозе», по замечанию Честертона, «поёт от начала до конца, как поёт счастливый человек по дороге домой Поистине это - рождественская песнь и ничто другое» .

Словно песенка, звучит «сказка о семейном счастье» «Сверчок за очагом». Сюжет развивается под мирную мелодию песенок чайника и сверчка, и даже главы называются «Песенка первая», «Песенка вторая»...

А повесть «Колокола» - это уже не «песенка» и даже не «рождественская песнь», но «рождественский боевой гимн. Нигде не обнаруживал Диккенс столько гнева, ярости и презрения» к власть имущим изуверам, угнетателям народа, обрекающим простых людей на голод, нищету, болезни, невежество, бесправие, нравственное вырождение, физическое вымирание. Писатель рисует картины такой «предельной безнадёжности, такого жалкого позора» (12, 167-168) и отчаяния, что читатель будто слышит скорбное заупокойное пение: «Дух твоей дочери, - сказал колокол, - оплакивает мёртвых и общается с мёртвыми - мёртвыми надеждами, мёртвыми мечтами, мёртвыми грёзами юности» (12, 156).

Диккенс не просто жалел народ и боролся за него. Писатель горячо выступал в защиту народа, потому что сам был неотделимой его частью, «не просто любил народ, в этих делах он сам был народом» .

Диккенс словно бьёт в набат, призывно звонит во все колокола. Повесть венчает открытое авторское слово. Верный своей «рождественской миссии», Диккенс обращается к читателю с пламенной проповедью, стремясь донести её до сердца каждого человека - того, «кто слушал его и всегда оставался ему дорог» (12, 192): «старайся исправить её, улучшить и смягчить. Так пусть же Новый год принесёт тебе счастье, тебе и многим другим, чьё счастье ты можешь составить. Пусть каждый Новый год будет счастливее старого, и все наши братья и сёстры, даже самые смиренные, получат по праву свою долю тех благ, которую определил им Создатель» (12, 192). Колокол - «Духов церковных часов» - повелительно и настойчиво призывает человечество к совершенствованию: «Голос времени, - сказал Дух, - взывает к человеку: “Иди вперёд!” Время хочет, чтобы он шёл вперёд и совершенствовался; хочет для него больше человеческого достоинства, больше счастья, лучшей жизни; хочет, чтобы он продвигался к цели, которую оно знает и видит, которая была поставлена, когда только началось время и начался человек» (12, 154).

Такое же священное убеждение воодушевляло русских писателей. Та же, что и у Диккенса, горячая вера в конечное торжество добра и правды отразилась в одной из ранних статей Лескова «С Новым годом!»: «Взгляните на мир - мир идёт вперёд; взгляните на нашу Русь - и наша Русь идёт вперёд Не приходите в отчаяние от тех сил и бедствий, которые ещё преследуют человечество даже в самых передовых странах мира; не пугайтесь, что ещё далеко не одни нравственные законы правят миром и что произвол и насилие нередко и во многом преобладают в нём рано или поздно кончится торжеством нравственных, благих начал» .

Мысль, с таким пафосом высказанная «великим христианином» Диккенсом, в начале ХХ века с новой силой зазвучала у Чехова: «Теперешняя культура - это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, может быть, ещё десятки тысяч лет, для того чтобы хотя в далёком будущем человечество познало истину настоящего Бога...» .

Диккенс не считал себя обязанным выполнять чью бы то ни было волю, кроме воли Божьей. В марте 1870 года - последнего в жизни писателя - состоялась его встреча с королевой Викторией, которая намеревалась пожаловать прославленному романисту титул баронета. Однако Диккенс заранее отверг все толки о том, что согласится «прицепить к своему имени побрякушку»: «Вы, без сомнения, уже читали, что я будто бы готов стать тем, кем пожелает меня сделать королева, - замечал он в одном из писем. - Но если моё слово что-либо значит для Вас, поверьте, что я не собираюсь быть никем, кроме самого себя» . По утверждению Честертона, сам Диккенс ещё при жизни был признан «королём, которого можно предать, но свергнуть уже нельзя».

В начале 1840-х годов Диккенс сформулировал своё credo: «Я верю и намерен внушить людям веру в то, что на свете существует прекрасное; верю, невзирая на полное вырождение общества, нуждами которого пренебрегают и состояние которого, на первый взгляд, не охарактеризуешь иначе, чем страшной и внушающей ужас перифразой Писания: “Сказал Господь: да будет свет, и не было ничего”» . Эта «вера в прекрасное», несмотря на «полное вырождение общества», питала проповеднический энтузиазм английского автора.

Столь же неустанным в своей «художественной проповеди» был в России Лесков. В сюжете его раннего романа «Обойдённые» (1865) воспроизводится нравственная коллизия рождественской повести Диккенса «Битва жизни». В развёрнутой метафоре английский писатель представил жизнь человеческую как нескончаемое сражение: «в этой “битве жизни” противники сражаются очень яростно и очень ожесточённо. То и дело рубят, режут и попирают друг друга ногами. Прескверное занятие» (12, 314). Однако Диккенс вместе со своим героем Элфредом - рупором авторских идей - убеждён, что «бывают в битве жизни бесшумные победы и схватки, встречаются великое самопожертвование и благородное геройствоЭти подвиги совершаются каждый день в глухих углах и закоулках, в скромных домиках и в сердцах мужчин и женщин; и любой из таких подвигов мог бы примирить с жизнью самого сурового человека и внушить ему веру и надежду» (12, 314).

Зримые и незримые «битвы жизни» показал Диккенс в историческом романе «Повесть о двух городах» (1859), изобразив Лондон и Париж в грозную эпоху французской революции конца XVIII века, залившей страну реками крови.

«Великое самопожертвование и благородное геройство» во имя любви проявил Сидни Картон, добровольно взошедший на гильотину вместо приговорённого к казни мужа Люси, в которую Картон был безответно влюблён.

«Я так остро пережил и перечувствовал всё то, что выстрадано и пережито на этих страницах, как если бы я действительно испытал это сам», - признавался Диккенс в предисловии к роману.

Основная идея повести «Битва жизни» и романа «Повесть о двух городах» - евангельская: «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой» (12, 318-319).

В согласии с новозаветной заповедью: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лк. 6: 31) - внёс и Лесков в свою записную книжку следующую запись: «Всё, что желаете, чтобы делали для вас люди, то делайте им» .

«Семейными писателями» назвал академик Д.С. Лихачёв Диккенса и Лескова: «Лесков как бы “русский Диккенс”. Не потому что он похож на Диккенса вообще, в манере своего письма, а потому, что оба - и Диккенс, и Лесков - “семейные писатели” , которых читали в семье, обсуждали всей семьёй, писатели, которые имеют огромное значение для нравственного формирования человека» .

Лесков призывал созидать, «беречь свою семью не только от дурных мыслей и намерений, привносимых в неё пустомысленными друзьями, но и от собственного нашего суемыслия, порождающего хаос в понятиях всех чад и домочадцев» .

Будучи главой большого семейства, в котором росли десять детей, Диккенс задумал сплотить в единую обширную семью своих читателей. В обращении к ним в диккенсовском еженедельнике «Домашнее чтение» были такие слова: «Мы смиренно мечтаем о том, чтобы обрести доступ к домашнему очагу наших читателей, быть приобщёнными к их домашнему кругу». Атмосфера «семейной поэзии» художественного мира Диккенса имеет особое очарование. Критик журнала «Современник» А.И. Кронеберг в статье «Святочные рассказы Диккенса» верно отметил: «Основной тон всего рассказа - непереводимый английский home» .

Говоря о доме, писатель всегда использует превосходную степень: «самый счастливый дом»; его обитатели - «самый лучший, самый внимательный, самый любящий из всех мужей на свете», его «маленькая жёнушка» и домашний сверчок как символ семейного благополучия: «Когда за очагом заведётся сверчок, это самая хорошая примета!» (12, 206). Открытый огонь домашнего очага - «алое сердце дома» - выступает в рождественской повести прообразом «материального и духовного Солнца», Христа.

Дом, семья у Диккенса становятся священным местом, вмещают целую Вселенную: потолок - это свои «родные домашние небеса» (12, 198), по которым плывут облачка от дыхания чайника; очаг - «алтарь», дом - «храм». Добрый свет очага украшает незамысловатый быт простых тружеников, преображает самих героев. Так, Джон уверен, что «хозяюшка сверчка» - «сама для него сверчок, который приносит ему счастье» (12, 206). В итоге выходит, что не сверчок, и не феи, и не призраки огня, а сами они - Джон и Мэри - главные хранители своего семейного благополучия.

«Мы радуемся теплу, - писал Честертон о повести, - исходящему от неё, как от горящих поленьев» . Рождественский дух повестей Диккенса (даже самой «домашней» из них) не умилительно-примиряющий, но активный, даже в каком-то смысле наступательный. В самом идеале уюта, воспеваемого Диккенсом, различима, по выражению Честертона, «вызывающая, почти воинственная нота - он связан с защитой: дом осадили град и снег, пир идёт в крепости дом как снабжённое всем необходимым и укреплённое убежище Ощущение это особенно сильно в ненастную зимнюю ночь... Отсюда следует, что уют - отвлечённое понятие, принцип» . Чудо и благодать разлиты в самой атмосфере этих рождественских историй: «Очаг истинной радости освещает и согревает всех героев, и очаг этот - сердце Диккенса» . В его книгах постоянно ощущается живое присутствие автора: «я мысленно стою у вас за плечом, мой читатель» (12, 31). Диккенс умеет создать неповторимую обстановку дружеского общения, доверительной беседы автора с обширной семьёй его читателей, устроившихся в ненастный вечер у камелька: «Ох, помилуй нас, Господи, мы так уютно уселись в кружок у огня» (12, 104).

В то же время, каким бы благодушным, на первый взгляд, ни было повествование, оно всегда сопряжено с ощущением шаткости и неблагополучия современной действительности, искажённой греховным произволом сильных мира сего - предателей Христа, служителей бесовского «князя тьмы». Своим ученикам Господь возвестил: «Уже немного Мне говорить с вами; ибо идёт князь мира сего, и во Мне не имеет ничего» (Ин. 14: 30); предающим же Его Христос сказал: «теперь ваше время и власть тьмы» (Лк. 22: 53),

Писатель гневно выступал против угнетателей и эксплуататоров, мошенников и аферистов, злодеев и хищников всех мастей; обличал их мерзостное моральное уродство, тлетворную власть денег.

Под пером Диккенса оживают образы не знающих жалости капиталистов, использующих рабский, в том числе детский, труд на своих заводах и фабриках, в работных домах («Оливер Твист», «Дэвид Копперфилд»).

Безсердечные буржуа, владельцы коммерческих фирм, эгоисты-предприниматели озабочены только получением прибыли любой ценой. Во имя наживы их сердце окаменело, превратилось в кусок льда даже по отношению к родным и близким («Рождественская песнь в прозе», «Домби и сын»).

Высокомерные, чопорные аристократы, брезгливые по отношению к низшим социальным слоям, тем не менее следуют омерзительному правилу «деньги не пахнут» и не гнушаются принять в своё общество мусорщика, разбогатевшего на бизнесе от мусорных груд и помойных ям («Наш общий друг», 1865).

Крупные финансовые махинаторы-банкиры под прикрытием государственной власти выстраивают мошеннические схемы-«пирамиды», разоряя тысячи вкладчиков («Мартин Чеззлвит» (1844), «Крошка Доррит»).

Ловкие юристы-крючкотворы, продажные адвокаты и сутяжники, преступные в своей сущности, приискивают легальные оправдания криминальным деяниям своих клиентов-толстосумов, плетут интриги и плутни («Лавка древностей» (1841), «Дэвид Копперфилд»).

Судейские проволочки тянутся годами и десятилетиями, так что людям порой не хватает целой жизни, чтобы дождаться решения суда. Они умирают, не дожив до окончания судебного процесса («Холодный дом», 1853).

В школах для бедных преподаватели с повадками чудовищ-людоедов истязают и притесняют беззащитных детей («Николас Никльби», 1839).

Злобный карлик-садист Квилп преследует маленькую девочку («Лавка древностей»). Старик-еврей Фейгин - злокозненный главарь лондонского воровского притона - собирает в своём преступном логове бесприютных мальчишек, заставляя их работать на него, обучая уголовному ремеслу, каждый миг грозящему им виселицей («Оливер Твист»). Образ Фейгина был нарисован столь гротескно и в то же время типически, что вызвал недовольство английских евреев. Некоторые даже просили писателя убрать или смягчить черты национальной принадлежности верховода шайки детей-карманников. В итоге гнусный старикашка, обращавший детей в преступников, оканчивает свои дни на виселице, где ему и положено было быть.

Диккенс, как никто, умел понять детскую душу. Детская тема в его творчестве - одна из важнейших. Призыв Христа «будьте как дети»: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное» (Мф. 18: 3) - живёт в художественном мире Диккенса - в мире, где бьётся его собственное сердце, сохранившее детскую непосредственность и веру в чудо.

В маленьких героях своих романов автор отчасти воспроизвёл своё собственное детство, отмеченное суровыми лишениями и тяжкими морально-нравственными испытаниями. Он никогда не забывал своё унижение и отчаяние, когда родители угодили в долговую тюрьму Маршалси; когда маленьким мальчиком ему пришлось работать на фабрике по производству ваксы. Писатель психологически точно сумел передать самую суть детской ранимости: «Мы страдаем в отрочестве так сильно не потому, что беда наша велика, а потому, что мы не знаем истинных её размеров. Раннее несчастье воспринимается как гибель. Заблудившийся ребёнок страдает, словно погибшая душа» .

Но Оливер Твист и в сиротском приюте, и в воровском притоне сумел сберечь веру в Бога, добрую душу, человеческое достоинство («Оливер Твист»). Маленькая девочка-ангелочек Нелли Трент, бредущая с дедушкой по дорогам Англии, находит в себе силы поддерживать и спасать близкого человека («Лавка древностей»). Отвергнутая родным отцом-буржуа Флоренс Домби сохраняет нежность и чистоту сердца («Домби и сын»). Малютка Эми Доррит, рождённая в долговой тюрьме Маршалси, самоотверженно заботится об отце-узнике и обо всех, кто нуждается в её заботах («Крошка Доррит»). Эти и многие другие герои, добрые душой и кроткие сердцем, призваны, как и малыш-калека Тим из «Рождественской песни в прозе», напомнить людям о Христе - о Том, «Кто заставил хромых ходить и слепых сделал зрячими» (12, 58).

«Дэвид Копперфилд» - роман, написанный от первого лица, во многом автобиографический, по справедливому отзыву Дж. Б. Пристли, - «истинное чудо психологической прозы»: «Главную неиссякаемую силу “Копперфилда” составляет детство Дэвидав литературе и по сей день нет лучшего изображения детства. Здесь есть игра теней и света, присущая началу жизни, зловещей тьмы и лучезарной, снова возникающей надежды, бесчисленные мелочи и тайны, подслушанные у волшебной сказки, - с какой тонкостью и совершенством всё это написано!»

Одна из финальных глав романа, венчающая обширное, масштабное повествование-хронику, называется «Свет озаряет мой путь». Источник света здесь - метафизический. Это духовный свет, кульминация внутреннего возрождения героя после пережитых испытаний: «И в памяти моей возникла длинная-длинная дорога, и, всматриваясь вдаль, я увидел маленького, брошенного на произвол судьбы оборвыша…» (16, 488). Но былой мрак сменяется «светом в конце тоннеля» - такова внутренняя художественная логика произведений Диккенса. Герои, наконец, обретают полноту счастья: «сердце моё так полноМы плакали не о минувших испытаниях, через которые прошлиМы плакали от радости и счастья» (16, 488).

Писателю удалось художественно отобразить евангельские «полноту сердца» и «полноту времён», когда происходит встреча человека с Богом, - то состояние, которое лаконично выражено у апостола Павла: «И уже не я живу, но живёт во мне Христос» (Гал. 2, 20).

Именно отсюда - счастливые или, по крайней мере, благополучные финалы творений Диккенса; тот happy end, который стал характерной чертой его поэтики. Писатель верил в идеалы Нового Завета, верил, что Добро, Красота и Правда - скрытые пружины жизни, и наверняка испытывал «особую творческую радость, заставляя медлительное Провидение поторопиться, распоряжаясь несправедливым миром по закону справедливости» , ведь «для Диккенса это словно вопрос чести - не дать победы злу» . Таким образом, ставший притчей во языцех диккенсовский happy end - не сентиментальный анахронизм, а напротив - решающий духовно-нравственный рывок вперёд.

Надо только открыть книгу, и тогда даже самый предубеждённый читатель почувствует не отталкивание, а магическое притяжение, сможет отогреться душой. Чудом и благодатью своего художественного мира Диккенс способен изменить нас: очерствевшие сердцем смогут смягчиться, скучающие - развеселиться, плачущие - утешиться.

Сегодня книги писателя переиздаются большими тиражами, множатся экранизации его произведений. Причудливый и трогательный диккенсовский «мир истинный, в котором душа наша может жить» (Г. Честертон), на удивление отвечает нашему жизненному стремлению к внутренней гармонии и равновесию, затаённой надежде на то, что мы сможем преодолеть горести, беды и отчаяние, что душа человеческая выстоит, не погибнет.

Представляя читателям малоизвестную статью Николая Семёновича Лескова (1831 – 1895) «Торговая кабала» (1861), издававшуюся всего один раз со времени её первой публикации, выражаю уверенность, что это произведение не только не утратило своей злободневности, но – наоборот – звучит более чем современно.

Портрет Николая Семеновича Лескова. Художник В. Серов, 1894

В заглавии лесковской статьи – универсальное название сегодняшних социально-экономических отношений, официально и открыто поименованных «рыночными». Метастазы этого торжища гипертрофированно разрослись и поразили насквозь государство и право, политику и экономику, науку, культуру и искусство, образование и здравоохранение – все без исключения сферы жизни, в том числе духовно-нравственную. Торгашество и продажность стали «нормой», устойчивым атрибутом, основной приметой нашего «банковского» (по лесковскому слову) периода. Пресловутый всепроникающий «рынок» гротескно персонифицировался, превратился в некий идол, адское чудовище. Оно заглатывает и пожирает людей, перемалывает в своей ненасытной утробе всё здоровое и живое, а затем извергает вон и снова питается отработанными продуктами своей жизнедеятельности в этом нескончаемом круговороте «торгового дерьма в природе».

Торговые центры, рынки, магазины, развлекательные заведения – с их непременным «мочемордием» (выразительный словообраз, употреблённый Лесковым) – множатся безостановочно. Быть «хозяином»: магазина ли, а лучше – нескольких, развлекательно-питейного ли заведения или хотя бы захудалой лавчонки, но только чтобы наживаться и помыкать другими, – норма жизни, современная идея-фикс. Человек, наделённый Господом высшим даром свободной духовности, рассматривается в торгово-рыночных отношениях как «кабальный холоп хозяина, лакей и помыкушка» .

Лесков: путь в литературу и из нее. Лекция Майи Кучерской

Между тем отношение к «торгашам» в русском народе исконно было негативным. Остатки такого народного отрицания духа торгашества редко, но пока ещё можно отыскать в русской деревне, в самой глубинке, где доживают свой век немногие старики. В одной такой деревушке, запрятанной вдалеке от дорог среди лесных заповедников, в настоящем «медвежьем углу» Вера Прохоровна Козичева – простая русская крестьянка, вдова лесника, в юности – связная партизанского отряда – категорически не захотела взять с меня денег за молоко. В ответ на мои резоны, что я уже покупала домашнее молоко у продавщицы деревенского магазина, бабушка Вера решительно ответила: «Я не торгашка! Ты меня с ней не равняй!».

Разбогатевшие в «сфере плутней и обмана» купцы-«пупцы» – «прибыльщики и компанейщики» (как именовал их Лесков) – на «ярмарке тщеславия» становятся «самыми мелочными и ненасытными честолюбцами», лезут во власть и в знать: «купец постоянно в знать лезет, он "мошной вперёд прёт"».

Это «образец», к которому учат стремиться с младых лет и в нынешней школе, откуда сейчас изгоняется отечественная литература – столько ненависти у власть предержащих к честному одухотворённому слову русских писателей.

Возвышая голос в защиту детей от торгашеской заразы, Лесков в своей статье отмечал «ничем не оправдываемое жестокосердие иных хозяев в отношении к мальчикам и крайнее пренебрежение к их нуждам и цели, с которою они отданы в лавку родителями или вообще лицами, распоряжающимися младенческими годами детей, торчащих перед лавками и магазинами с целию закликания покупателей».Сегодня мы сплошь и рядом также встречаем их – зачастую продрогших и озябших – «торчащих перед лавками и магазинами с целию закликания покупателей» ,раздающих рекламные листовки и проспекты, шныряющих по подъездам, электричкам, организациям – в надежде продать какой-нибудь мелочной товар.

С тревогой и возмущением писал Лесков об антихристианских отношениях деспотического подавления со стороны одних и рабской закабалённости других. Тяжёлая экономическая и личная зависимость угнетённого человека, его подневольное положение оборачиваются рабством духовным, неизбежно ведут к невежеству, духовной и умственной неразвитости, развращённости, цинизму, деградации личности. В результате «крепостного развращения», отмечал писатель в другой статье – «Русские общественные заметки» (1870), люди становятся жертвами «непроглядной умственной и нравственной темноты, где они бродят ощупью, с остатками добра, без всякой твёрдой заправы, без характера, без умения и даже без желания бороться с собой и с обстоятельствами».

Лесков выступил обличителем «тёмного царства», изображая вечный конфликт добра и зла, воплощённый в современном мире буржуазно-юридических установлений. В пьесе «Расточитель» (1867) показан 60-летний торговец Фирс Князев – «вор, убийца, развратитель», который пользуется своим положением «первого человека в городе» и продажностью судебного департамента. Его антипод – добрый и деликатный Иван Молчанов – предстаёт в роли мученика, жертвы тиранического произвола властей. Молодой человек, обращаясь к «хозяевам жизни» – своим истязателям, обличает беззаконие: «Вы расточители!.. Вы расточили и свою совесть, и у людей расточили всякую веру в правду, и вот за это расточительство вас все свои и все чужие люди честные – потомство, Бог, история осудят».

«Торговая кабала» была написана чуть ли не накануне отмены крепостного права – Манифеста 19 февраля 1861 года. В антихристианское законодательство РФ, построенное на древнеримских кабальных формулах, впору вводить эту якобы «хорошо забытую» новую отрасль права – крепостное право – наряду с гражданским, семейным, административным и прочим «правом». «Сохранившийся остаток кабального холопства древнекабальных времён» вмодернизированном виде давно и прочно внедрён в нашу жизнь. Сограждане и сами не заметили, как стали крепостными холопами, влачащими «жизнь взаймы»: не можешь заплатить долги – не смей двинуться с места. Многие уже очутились и многие ещё окажутся в бессрочной долговой яме, были и будут запутаны в тенета сетевой торговли и маркетинга, ловушки кредитов, ипотек, ЖКХ, ТСЖ, НДС, СНИЛС, ИНН и прочего – число им легион и имя им тьма... «Ипотека на полвека» – один из таких популярных «банковских продуктов» кабального свойства – выдаётся с лукавым видом неимоверного благодеяния. Ограбляемый «должник», вынуждаемый ради крыши над головой покорно влезать в искусно расставленную долгосрочную западню, порой и сам не заметит, как эта «крыша» обернётся для него гробовой крышкой.

В нынешней реальности, насквозь пропитанной воплощённым злом, прикрываемым лукавством, ложью, правит бал «князь тьмы», главный противник Истины – диавол, «ибо он лжец и отец лжи» (Ин. 8: 44). В молитве Господней «Отче наш» вот уже более двух тысяч лет христиане просят Отца Небесного об избавлении от лукавого. Но «князь мира сего» оболваниванием и прочими лукавыми ухищрениями из своего сатанинского арсенала впутывает людей в бесовские сети, разъединяет, уничтожая духовные основы («диаболос» в переводе – разделитель). Когда эгоистические, материальные, потребительские, плотские интересы ставятся во главу угла во всех сферах жизни, на всех её уровнях, душа слепнет и глохнет, атрофируется, «зарастает» телом. Лишь это и требуется метафизическому злому духу и его прислужникам в реальной физической оболочке – законникам «разноглагольного закона», как именовал их Лесков. «Законно» и незаконно заложников и узников «торговой кабалы» преднамеренно стравливают в пресловутой борьбе за существование с её звериным принципом «глотай других, пока тебя не проглотили». Вот только люди в этом отношении хуже зверей. Те не едят своих сородичей, себе подобных, братьев по крови. «Мы с тобой одной крови», – это усвоил в волчьей стае легендарный обитатель джунглей Маугли. В современных российских джунглях «пожирать плоть» и «пить кровь» друг друга (в образном смысле) – в порядке вещей. Однако этот словесный образ не столь далёк от буквального воплощения. Зловещие картины натурального людоедства грядущих времён правления антихриста открываются в пророчествах святых.

Лесков в своей «прощальной» повести «Заячий ремиз» глазами главного героя Оноприя Перегуда видит «цивилизацию» в сатанинском коловращении «игры с болванами», социальными ролями, масками: «Для чего все очами бочут, а устами гогочут, и меняются, як луна, и беспокоятся, як сатана?» Всеобщее лицемерие, бесовское лицедейство, замкнутый порочный круг обмана отразился в Перегудовой «грамматике», которая только внешне кажется бредом сумасшедшего: «я хожу по ковру, и я хожу, пока вру, и ты ходишь, пока врёшь, и он ходит, пока врёт, и мы ходим, пока врём, и они ходят, пока врут … Пожалей всех, Господи, пожалей! » «Цыпленок зачинается в яйце тогда, когда оно портится», – этим замечанием известного философа Григория Сковороды проясняется процесс, происходящий в герое: пусть он уже не годится для прежней «социабельной» жизни, зато в духе его «поднимается лучшее». В доме для умалишенных на грани безумия и мудрости Перегуд, наконец, начинает путь приближения к истине. Теперь он избавился от цивилизации, от общественной жизни, в которой всё скрыто мраком, перемешано (точнее – помешано ). Герой постигает добро и зло в чистом виде.

В последнем произведении «мастера» метафорически исполняется мечта самого Лескова – писателя-проповедника добра и истины, преследуемого цензурой: настоящее изобретение не печатный станок Гуттенберга, ибо он «не может бороться с запрещениями», а то, «которому ничто не может помешать светить на весь мир <…> Он всё напечатает прямо по небу».

Незадолго перед тем, как самому оставить надетую на него на земле, как говорил Лесков, «кожаную ризу», писатель размышлял о «высокой правде» Божьего суда: «совершится над всяким усопшим суд нелицеприятный и праведный, по такой высокой правде, о которой мы при здешнем разуме понятия не имеем».

Новейший пик торговой кабалы, её ужасающая кульминация апокалипсического свойства: «венец творения», созданный по образу и подобию Божию, должен стать маркированным товаром, уподобиться бездушному предмету с его непременным штрих-кодом или бессловесному заклеймённому скоту – принять чип (в начале в виде электронной карты), клеймо, метку, штрих-код в виде сатанинского начертания числа 666 на лоб или руку: «И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их» (Откровение. 13: 16). Иначе – властное устрашение буквально по Апокалипсису: «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его» (Откровение. 13: 16 – 17). А без этого, уверяют нас сегодня, якобы остановится нормальная жизнь. Несогласные продать душу сатане окажутся «вне антихристианского, электронно-крепостного закона»; станут исторгнутыми из всеобщего торгового оборота гонимыми изгоями.

Господь же – напротив – торговцев изгонял из храма, уподоблял их разбойникам: «И вошед в храм, начал выгонять продающих и покупающих, говоря им: написано: «дом Мой есть дом молитвы»; а вы сделали его вертепом разбойников » (Лк. 19: 45 – 46).

«Неужели не вразумятся делающие беззаконие, съедающие народ Мой, как едят хлеб, и не призывающие Бога?» (Пс. 52: 5).

Лесков как в воду глядел, когда утверждал: «Не знаем мы, когда прорвётся этот отвратительный круговорот опошления русского торгового люда, а думаем, что не скоро».

Святые апостолы неслучайно призывали: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1 Пет 5, 8); «Итак покоритесь Богу; противостаньте диаволу, и убежит от вас» (Иак. 4, 7).

Н.С. Лесков. Торговая кабала

Мальчик был он безответный:
Всё молчал, молчал;
Всё учил его хозяин –
Да и доканал…
А. Комаров

Грустное и тяжёлое чувство налегает на сердце по прочтении заметки, помещённой в одном из московских периодических изданий , об угнетённом положении московских гостинодворских мальчиков и приказчиков. Это живо сохранившийся остаток кабального холопства древнекабальных времён нашего Отечества . Варварское обхождение хозяев-гостинодворцев с приказчиками и особенно с мальчиками, отдаваемыми им в кабалу, под видом приучения торговому делу, мы думаем, ни для кого не новость; но странно, что оно до сих пор как-то ускользало от внимания прессы и тех лиц, которые нашли нужным учреждение контроля над содержанием учеников фабрикантами и ремесленниками. Мы, по несчастью, никогда не смели сомневаться в полной необходимости распространения такого контроля и на мальчиков, отданных купечеству для приучения торговому делу, но до сих пор мы не решались высказать об этом нашего мнения только потому, что боялись погрешить, считая известные нам факты жестокого обращения торговцев с мальчиками, отданными им на выучку , общим мерилом отношений хозяев к вверяемым им детям. Теперь «Московский курьер» в 27 и 28 №№ этого года сообщает о быте московских гостинодворских мальчиков такие вещи, что, как мы сказали, сердце сжимается от ужаса и страха за эти несчастные создания, выводимые в люди путём холода, голода, бесприютности и затрещин.

Коротко знакомые со взглядом русского купечества на людей, служащих его торговым делам, мы, к несчастью, лишены всякой возможности заподозрить заметку «Московского курьера» хотя в малейшем пристрастии преувеличения фактов. Напротив, мы вправе думать, что, в частности, существуют факты более грустные и возмутительные, чем те, которые взяты на выдержку автором заметки; но так или иначе, довольно того, что не нам одним известно ничем не оправдываемое жестокосердие иных хозяев в отношении к мальчикам и крайнее пренебрежение к их нуждам и цели, с которою они отданы в лавку родителями или вообще лицами, распоряжающимися младенческими годами детей, торчащих перед лавками и магазинами с целию закликания покупателей.

В этой школе ребёнок не учится ничему полезному. Торговые соображения по выбытии им пяти лет у хозяина так же чужды его понятий, как неведомы ему понятия о чести, о долге, о нравственности. Развитие для него невозможно. Он кабальный холоп хозяина, лакей и помыкушка приказчика и «молодца». Им всякий орудует в свой черёд, всякий требует от него услуг и слепого повиновения на свой лад. Мальчик ни у кого не может, то есть не смеет, спросить объяснения ни одному жизненному явлению, на котором останавливается его детское внимание; он не имеет никогда в руках ни одной книги, доступной его детскому пониманию и способной хоть мало-мальски осветить его разум объяснением самых простых явлений в жизни природы и человека. Коснение – это неизбежный удел, и разве только одна гениальность может выбиться из этой среды, не одурев в кругу исполнения тех обязанностей, в которых пять или шесть лет остаётся торговый мальчик, пока наконец получит первый чин торговой иерархии, то есть сделается «молодцом». И во всё время службы до этого первого чина чего не переносит несчастный ребёнок! Бьёт его хозяин, но это, впрочем, ещё не велика беда, хозяин занят делом, так ему некогда бывает драться, разве иногда так «взвошит» с сердцов или под пьяную руку, а то «взвошивает» его приказчик, взвошивают подручные, один и другой, взвошивает и молодец, и все эти колотушки достаются как-то зверски, не в привилегированное место человеческого тела, а по голове да под «вздыхало». Спит мальчик кое-как, часто на полу, и то мало, потому что ложится позднее всех приказчиков и молодцов, а встаёт раньше их; вставши, он должен перечистить им платье, обувь, приготовить самовар, сбегать за булками, а иногда ещё за чем-нибудь для приказчика так, чтобы хозяин не сведал об этой закупке, и всё это живо, скоро, иначе «взвошат» так, что небо покажется с овчинку. В течение целого дня мальчик не смеет садиться (это обычай, освящённый временем и вошедший в силу закона); для отдыха от утомительного стояния, превосходящего трудность афонского бдения , мальчик посылается с одного конца города на другой «долги править» или разносить проданный товар, с секретною обязанностию занести иногда стянутый приказчиком из хозяйской лавки гостинец «матреске»