Московские оперные театры все чаще стали обращаться к современному репертуару. Раньше на сценах господствовали «Онегины» и «Травиаты», а произведения новой эпохи сиротливо показывались раз в декаду, если не реже. Правда, был в столице Камерный музыкальный Бориса Покровского, который слыл «лабораторией современной оперы» и регулярно работал с ныне живущими композиторами. Теперь же новомодные опусы - хороший тон в лучших оперных домах. Таковые есть и в «Стасике», и в «Новой опере», даже оплот консерватизма - Большой - нисходит не только до Шостаковича с Бриттеном, которые все еще у нас числятся по современному ведомству, но и до Вайнберга с Баневичем. Не отстает от коллег и неугомонный «Геликон». Еще не так давно он лишь иногда разбавлял мейнстримную афишу новинками (как правило, надолго они не задерживались), и кассу театру делали проверенные классические шедевры. Теперь же сотрудничество с композиторами-современниками смотрится одним из стратегических направлений многовекторной деятельности Дмитрия Бертмана.

Либреттисты (Маноцков и его напарник - автор идеи проекта художник Павел Каплевич) взяли за основу бессмертную грибоедовскую комедию «Горе от ума». Фабула, драматургия, характеры и роли, да и львиная доля афористичного текста - все из хрестоматийной классики, известной каждому еще со школы. Но, чтобы не связывать себя необходимостью жестко следовать Грибоедову, постановщики придумали ловкий ход - совместили Чацкого, «лишнего человека» русской литературы, с Чаадаевым, «лишним человеком» русской действительности XIX века, дополнив текст комедии выдержками из «Философических писем» последнего и модифицировав фамилию главного героя. Получился многозначительный симбиоз, позволяющий говорить о России и ее вневременных проблемах.

Мысль, прямо скажем, не свежа: современники Грибоедова «прочитывали» в Чацком именно Чаадаева, а Петр Яковлевич до сих пор называется одним из «прототипов» главного героя «Горя от ума» (сам автор никаких указаний на этот счет не оставил).

Срежиссировать мировую премьеру позвали не менее модного Кирилла Серебренникова. Ситуация вокруг возглавляемого им «Гоголь-центра» привлекла к постановке дополнительное внимание. Для пиара - просто подарок, особенно учитывая, что современная опера публику, как правило, отпугивает. Серебренников остался верен себе, хотя особым радикализмом эта его постановка не отличается. Начинается действо с толпы оголяющихся мужчин. Под звуки грибоедовского вальса ми-минор хлопцы спортивного телосложения меняют костюм, с тем, чтобы взяться за свою привычную работу - ногами месить глину или, если точнее, топтать черную, выжженную землю и носить на руках огромные платформы, где, собственно, и обитает высший свет. Идея социального неравенства, сегрегации, поданная более чем доходчиво, если не сказать - в лоб, новизны в ней немного, считывается на раз. На «узнавании» сработано и все остальное: разговоры по мобильникам (в том числе сакраментальное «Карету мне, карету!»), олимпийские костюмы с надписью «RUSSIA» на обитателях фамусовского дома, бездушное чиновничество в деловых офисных двойках и светский бал а-ля рюс в кокошниках (с намеком на знаменитый романовский костюмированный маскарад 1903-го).

Приметы нынешнего времени рассыпаны по всему спектаклю, нанизаны, словно бусы, на каждую сцену - они вызывают одобрительное хихиканье зала, где на премьерных показах, разумеется, изрядное количество почитателей таланта режиссера. Он изъясняется на привычном им языке, довольная публика это понимает, чему несказанно рада. Не обошлось и без маленьких непристойностей. Горничная Фамусовых Лиза для сердечных дел выбирает себе фактурного кавалера из народа (буфетчика Петрушу), «атланта», поддерживающего платформу, - но прежде чем забрать его на социальный верх, раздевает догола и отмывает от грязи, поливая водой из шланга. Лизу же в другой картине насилует Молчалин - пока Фамусов произносит пафосные речи, та ритмично взвизгивает в сверхвысокой тесситуре. В общем, ничего сенсационного. Нечто подобное мы регулярно видим на подмостках драматического театра, и не только у Серебренникова. Одним словом, ставь, как угодно, и все будет хорошо, все в масть, прямиком в историю отечественной сцены.

Вопрос, при чем тут вообще Чаадаев, остается открытым.

Не забудем, что перед нами все-таки опера, произведение для музыкального театра, для певцов, оркестра и хора, и, кроме актуальной темы и модной режиссуры, хорошо бы, чтобы и партитура представляла собой явление. По этой-то части как-то совсем не задалось. Даже в сравнении с прежними опусами Маноцкова (например, «Гвидоном» и «Титием Безупречным») «Чаадский» предстает наименее выразительным и ярким продуктом. Музыка однообразна и скучна, не имеет собственного лица, не пленяет и не шокирует, оставляя слушателя абсолютно равнодушным. Эксплуатируемые грибоедовские вальсы - единственное, за что способно «зацепиться ухо», прочее - набор общих мест: постмодернистский поскреб по сусекам, то есть по всем мыслимым музыкальным стилям прошлого. Да и исполнение оставляет желать лучшего. Вина ли в том солистов, дирижера, композитора или звукорежиссеров (использование подзвучки совершенно очевидно), но пение слышно плохо, а слов невозможно разобрать - вся надежда на собственную память и бегущую строку. Маэстро Феликс Коробов мужественно собирает партитуру «Чаадского» в некое единое полотно, но и ему это удается не вполне - кажется, однообразие звукового контекста утомляет даже столь бывалого интерпретатора современной музыки.

Фото на анонсе: Дмитрий Серебряков/ТАСС

6. И БАРСКИЙ ГНЕВ, И БАРСКАЯ ЛЮБОВЬ...

Год сорок восьмой надвигался на Магадан, с мрачной неотвратимостью пробиваясь сквозь сумерки ледяного тумана, сквозь угрюмую озлобленность людей.

Бешеный заряд злобы несли на этот раз не столько заключенные и бывшие зэка, сколько вольные. Денежная реформа конца сорок седьмого года, пожалуй, больнее, чем по жителям любого другого угла страны, ударила по ним, по колымским конкистадорам, по здешним простым советским миллионерам. В верхней прослойке договорников отряды этих социалистических миллионеров были уже довольно значительны. Но даже и средние вольняшки, прожившие на Колыме несколько лет, насчитывали на своих сберкнижках сотни и сотни тысяч.

Все эти люди, привыкшие ощущать себя любимыми детьми советской власти, были оглушены обрушившимся на них ударом. Как! Поступить подобным образом с ними, с теми, кто составлял оплот режима в этом краю, населенном врагами народа! С теми, кто пережил здесь столько студеных зим, лишая свой организм витаминов!

Для многих эта реформа стала началом краха того иллюзорного мира, в котором они жили и который казался им так безупречно организованным Мне запомнилась беседа с бывшим командиром тасканского взвода вохры. Я встретила этого "знакомого" на улице, по пути на работу, и он долго задерживал меня, чтобы я приняла на себя взрыв распиравших его словес. Ох и удивительные же это были словеса! Голос командира шипел, клокотал, захлебывался.

Справедливость называется! Семь годов мантулил как проклятый! Жизнью рисковал... Каких зубров охранял! Баба моя ребят бросала на благо святых, сама на работу бежала, проценты эти выбивала. А сейчас... Только, понимаешь, оформились на материк, уволились с Дальстроя. Ну, думаем, хату на Полтавщине купим, барахла всякого... По курортам покантуемси... И вот - на тебе! Купишь тут шиша елового...

Я охотно повела с таким необычным собеседником массово-просветительную работу. Дескать, война и все такое... Инфляция... Оздоровление экономики...

А, брось ты, понимаешь! Хорошо вам, голодранцам, про экономику-то болтать! Терять вам нечего... Да и люди вы отчаянные. Не только денег, а детей своих не пожалели, во враги подались... - И вдруг он прервал сам себя, пристально поглядел на меня, махнул рукой и буркнул: - А может, и про вас все наврали! Черт его разберет!

Настроение вольных было испорчено еще и тем, что появились новые этапы заключенных, получивших свежие сроки именно за махинации, связанные с реформой. Им дали статью "экономическая контрреволюция", и они, таким образом, попадали опять-таки в категорию врагов народа. Были такие случаи и среди жителей Магадана.

По углам тревожно шептались, передавая сенсационные подробности разнокалиберных денежных операций. Самая суть махинаций была для меня абсолютно непостижима: кто-то кого-то предупредил, кто-то кому-то продал, кто-то не то вовремя снял деньги с книжки, не то, наоборот, вовремя положил на книжку. Но развязка во всех случаях была стандартной: десять, иногда восемь лет заключения за экономическую контрреволюцию.

Юлька радовалась как ребенок, что мы-то нисколько не пострадали от денежной реформы. Ни одного гривенника!

Мне хорошо, я сирота! - острила она и добавляла: - Нет, у меня все-таки есть интуиция... Как будто какой-то внутренний голос подсказал мне: покупай вторую раскладушку!

Эту капитальную затрату мы сделали, имея в виду предстоящий приезд Васьки. Но пока что все это оставалось в пределах беспочвенных мечтаний, потому что к началу сорок восьмого года я получила от отдела кадров Дальстроя уже восемь - ВОСЕМЬ! - отказов на выдачу моему сыну пропуска в Магадан.

Вся технология "перманентной" подачи заявлений была у меня уже отработана с предельной четкостью. Я выходила из комнаты, где мне сообщали "Вам отказано", и тут же заходила в соседнюю, куда сдавала новое, заготовленное заранее заявление. Новые заявления принимались механически и безотказно. Каждый раз говорили: "За ответом придете такого-то числа". И после этого отчаяние опять уступало место обманчивым надеждам.

Да, на встречу с Васькой я еще надеялась. Потому что от него шли письма. Скупые, редкие, но шли. И он выражал в них интерес к предстоящему, первому в его жизни далекому путешествию.

Зато мысль об Антоне и его судьбе будила меня среди ночи толчком в самое сердце, обливала холодным потом, застилала глаза мутной тьмой.

После мешочка с кедровыми орехами потянулись долгие месяцы без всяких вестей, без признаков жизни. Я развила бешеную энергию. Писала всем нашим, кто после выхода из лагеря жил в районе Ягодного и Штурмового. И вот уже перед самым Новым годом пришел ответ, хуже которого трудно было придумать. Одна из моих знакомых по Эльгену все разузнала и сообщила мне, что Антона уже давно нет на Штурмовом. Его отправили в этап, и при очень странных обстоятельствах. В обстановке строгой секретности. Без всякого нарушения режима с его стороны. Отправили одного, спецконвоем. Похоже, что по требованию откуда-то свыше.

В бессонные ночи передо мной проплывали картины недавних военных лет. Сколько заключенных-немцев (советских граждан) вот так же отправлялись в секретные этапы, чтобы никогда и никуда не прибыть. Правда, сейчас война кончилась. Но кто поручится за колымское начальство! Мне рисовались сцены избиений, допросов, расстрела. Виделась таежная тюрьма "Серпантинка", о которой никто ничего не знал, потому что еще ни один человек оттуда не вернулся.

Хуже всего было сознание собственного бессилия. Я даже не могла сделать официального запроса об его участи. Ведь я не родственница. Пораздумав, написала в Казахстан одной из его четырех сестер, находившихся там в ссылке. Просила ее сделать запрос от имени родных. Они писали. Им не ответили.

Между тем на работе у меня тоже происходили существенные перемены. Вскоре после нашего возвращения из "Северного Артека", где мне дали Почетную грамоту, меня вызвала к себе начальник детских учреждений доктор Горбатова. Она начала разговор с того, что очень довольна моей работой.

Все у вас есть: образованность, трудолюбие, привязанность к детям. Но...

У меня похолодело под ложечкой. Смысл этого НО был ясен. Наверно, отдел кадров сживает ее со света за то, что она держит террористку-тюрзачку на "идеологическом фронте". И сейчас эта добрая женщина ищет слова, чтобы смягчить удар. Боже мой, что же я буду посылать Ваське?

Нет, нет, никто вас не увольняет, - воскликнула Горбатова, прочтя все это на моем лице, - я просто хочу принять некоторые меры, чтобы упрочить ваше положение...

Оказалось, что в нашем детском саду освобождается место музыкального работника. Наша заведующая, которая по совместительству вела музыкальные занятия, уходит в 1-й детский сад. Таким образом мне предоставляется замечательная возможность.

Мне сказали, что вы хорошо играете.

Очень неважно. Училась давным-давно, в глубоком детстве.

Ничего. Поупражняетесь - восстановите. Зато, понимаете...

И тут Горбатова заговорила так открыто, точно сама была не начальником, а тюрзачкой-террористкой.

В ближайшее время из Красноярского дошкольного педучилища прибудет несколько выпускниц-воспитательниц. Тогда мне будет почти невозможно отстаивать вас дальше. А пианистка... Пианисток среди них нет. Это для вас защитная добавочная квалификация. К тому же слово "пианистка" звучит как-то нейтральнее. Подальше от идеологии... Ну что, согласны? Зарплата та же.

Рассуждения эти не могли вызывать возражений. Но все-таки соглашалась я скрепя сердце. Ведь здесь не таежный Таскан, где достаточно было разбирать "Песни дошкольника". Здесь придется проводить утренники при большой публике, играть бравурные марши в быстром темпе. Одним словом - надо было срочно вернуть утраченную технику.

Я дала телеграмму в Рыбинск, где после войны жила мама, оставшись на месте своей эвакуации из Ленинграда. Бедная, все думала, что Рыбинск-то, может быть, мне и разрешат... Сейчас я просила выслать ноты, не очень-то надеясь, что она сможет купить в Рыбинске то, что надо. Но прибыла бандероль, и я с изумлением обнаружила в ней мои старые детские ноты. Как она умудрилась сохранить их, вынести из двух пожарищ, своего и моего дома? Однако - факт: у меня в руках был мой собственный Ганон, над которым некогда страдала я, восьмилетняя. Пожелтевшие подклеенные страницы пестрели резкими карандашными пометками учительницы, и я вспомнила ее большую руку, обводившую лиловыми кружками те ноты, на которых я фальшивила. На одной странице было написано кривыми ребячьими буквами: "Не умею я брать октаву. Руки не хватает!" И "умею" - через ЯТЬ.

Ганон! Я смотрела на него с глубоким раскаянием. Ведь именно в нем воплощались для меня когда-то все силы старого мира. Именно эту тетрадь я забросила подальше, подавая заявление в комсомол и объявив родителям, что у меня теперь заботы поважнее. Пусть дочки мировой буржуазии штудируют Ганон!

Думала ли я тогда, что настанет день, когда отвергнутый Ганон прибудет на Крайний Север спасать меня от увольнения с работы, от беды, от всяческого злодейства? Прости меня, Ганон! И вы простите, Черни и Клементи!

Минуй нас пуще всех печалей / И барский гнев, и барская любовь
Из комедии «Горе от ума (1824) А. С. Грибоедова (1795- 1829). Слова горничной Лизы (действ. 1, явл. 2):
Ах, от господ подалей;
У них беды себе на всякийччас готовь,
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
Иносказательно: лучше держаться подальше от особого внимания людей, от которых зависишь, поскольку от их любви до их ненависти - один шаг.

Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений. - М.: «Локид-Пресс» . Вадим Серов . 2003 .

Смотреть что такое "Минуй нас пуще всех печалей / И барский гнев, и барская любовь" в других словарях:

Ср. Ушел: Ах! от господ подалей! Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь. Грибоедов. Горе от ума. 1, 2. Лиза. Ср. Mit grossen Herrn ist schlecht Kirschen essen … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона

А; м. Чувство сильного негодования, возмущения; состояние раздражения, озлобления. Вспышка гнева. Не помнить себя от гнева. Навлечь на себя чей л. г. Гореть, кипеть, налиться гневом. С гневом в глазах, в голосе говорить. Кто л. страшен в гневе.… … Энциклопедический словарь

Ая, ое. 1. к Барин (1 зн.) и Барыня (1 зн.). Б ая усадьба. На то его б ая воля. С барского плеча (об одежде, подаренной барином, состоятельным или высокопоставленным лицом). Б ая барыня (старшая горничная при помещике, ключница). * Минуй нас пуще … Энциклопедический словарь

барский - ая, ое. см. тж. барски, по барски 1) к барин 1) и барыня 1) Б ая усадьба. На то его б ая воля. С барского плеча (об одежде, подаренной барином, состоятельным или высокопоставленным … Словарь многих выражений

БАРИН - 1) До Октябрьской революции 1917 г.* обиходное название представителя одного из привилегированных сословий, дворянина*, помещика или высокопоставленного чиновника (см. чин*) и др. Происходит от слова боярин*. В литературной речи форма… … Лингвострановедческий словарь

Грибоедов А.С. Грибоедов Александр Сергеевич (1790 или 1795 1829) Русский писатель, поэт, драматург, дипломат. 1826 находился под следствием по делу декабристов. 1828 назначен послом в Персию, где был убит персидскими фанатиками. Афоризмы, цитаты …

Ая, ое. прил. к барин. [Лиза:] Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь. Грибоедов, Горе от ума. [Белокуров] жил в саду во флигеле, а я в старом барском доме, в громадной зале с колоннами. Чехов, Дом с мезонином. ||… … Малый академический словарь

МИНОВАТЬ, миную, минуешь, сов. и (редко) несов. 1. кого что. Пройти, проехать мимо кого чего н., оставить кого что н. позади или в стороне. Миновать прохожего. Миновать мель. Миновать деревню. «Ямщик столицу миновал.» Некрасов. «Собеседники,… … Толковый словарь Ушакова

- (1795 1829 гг.) писатель и поэт, драматург, дипломат А впрочем, он дойдет до степеней известных, Ведь нынче любят бессловесных. А судьи кто? Ах! если любит кто кого, Зачем ума искать и ездить так далеко? Ах! злые языки страшнее пистолета. Блажен … Сводная энциклопедия афоризмов

и... и... - союз Если повторяющийся союз «и... и...» соединяет однородные члены предложения, то запятая ставится перед вторым и следующими членами предложения. Ах! от господ подалей; // У них беды себе на всякий час готовь, // Минуй нас пуще всех печалей //… … Словарь-справочник по пунктуации

Забавные проступки престолонаследника смешили порою только его самого.

Многим они казались немыслимыми даже для 17-летнего недоросля. А то, что произошло у дверей царской столовой, вызвало настоящий переполох, причем августейшая тетушка буквально рвала и метала от бьющих через край горячих эмоций…

А мы живем торжественно и трудно…

Войдя на великокняжескую половину, императрица поцеловала Катю и поинтересовалась, почему красавица опаздывает к обедне, заботясь больше о нарядах, нежели о служении Господу Богу. Елизавета сухо добавила, что во времена Анны Иоанновны ей, цесаревне, доводилось жить не в Зимнем дворце, а на внушительном расстоянии, в материнском каменном доме на Царицыном лугу, возле Летнего сада, неподалеку от которого сейчас разбили прогулочный сквер «Променад». Впрочем, это здание, как и стоящий по соседству особняк покойного генерала Адама Вейде, перешло в собственность графа Алексея Григорьевича Разумовского — за заслуги перед Отечеством.

Там же, кстати, пояснила монархиня, квартировал некогда, по приезде в Россию, его высочество Карл Фридрих, герцог Голштинский, муж моей сестры Анны Петровны и отец вашего, милочка, дражайшего супруга. Ваш в Бозе почивший свекр! «Именно из сих стен — морозной зимней ночью почти пять лет назад — окруженная надежными людьми, я двинулась в санях к казармам Преображенского полка, в район Песков, за Фонтанку, чтобы с помощью моих доблестных гвардейцев вернуть себе украденный самозванцами священный прародительский венец. Но и гораздо раньше, в ту нелегкую для меня пору, когда властвовала Анна Иоанновна, я не нарушала своих обязанностей, не пропускала церковных служб во дворце, хотя для этого приходилось жертвовать сном, вставать затемно, одеваться при свечах…»

Фике робко опустила голову. Елизавета, прищурясь, взглянула на нее и велела кликнуть придворного парикмахера. «Тимофей, — ласково обратилась она к склоненному в поклоне верному холопу, — если ты будешь впредь причесывать великую княгиню в таком же медленном темпе, как обычно, я прогоню тебя с должности в два счета. Иди!» (Увы, подумала Катя, всех ожидает день печали и скорби.) «Да, — как бы в тон ее грустным мыслям усмехнулась Елизавета Петровна, — а где ваш благоверный?» — «В своих покоях, ваше величество…» — «Позовите-ка мне его. Истосковалась по племяннику. Жажду лицезреть!»

Семь мечей пронзали сердце…

Наследник-цесаревич не заставил себя долго ждать. В шлафроке и с ночным колпаком весело, слегка фривольно подбежал он к царственной ручке и замер с таким выражением, будто готовился принять заслуженную награду. Императрица чмокнула его в щеку и спросила, где и когда набрался он смелости совершить столь неприглядный поступок. Войдя в эрмитажную комнату, где расположена подъемная машина для кухни, сообщила монархиня, она увидела просверленную, будто решето, дверь. Все отверстия были направлены к тому месту, которое самодержица обыкновенно предпочитает за столом. Как Петр Феодорович прикажет понимать все это?

«Вы, вероятно, забыли, чем обязаны мне? Неблагодарный юнец! У моего батюшки был, как знаете, совершеннолетний сын-престолонаследник. Честолюбивый, самостоятельный — не вам чета. Он и в подпитии не падал на колени перед бюстами и портретами чужеземных королей. Между прочим, ваш единокровный дядя — вы родились через десять лет после его смерти. У этого человека были все законные права на корону. Все! Но он дерзко, безрассудно вел себя, перечил, прекословил, интриговал, прятался у кесаря в Италии, и отец отлучил его от державного наследства. Отлучил напрочь! Имейте в виду: я тоже могу переменить свои замыслы!»

Великий князь встрепенулся и что-то возразил, но царица гневно оборвала его и, рассердившись не на шутку, как это часто случалось с ней в минуты недовольства и ярости, громовым голосом стала выкрикивать упреки и оскорбления. «И как только посмели? Государыня… с гостями… приватно… А вы? Подсматривать? Шпионить? Наушничать? Сопляк, мальчишка! Вы что себе позволяете? В своем ли уме? Лазутчик выискался! Я научу вас хорошим манерам. Научу раз и навсегда! Попробовали бы учинить такое при дворе Анны Иоанновны, моей старшей кузины… Она — не я: мигом упекала ослушников и смутьянов в крепость, гнала в Тмутаракань. И смертную казнь при ней будь здоров как применяли. То-то и боялись, то-то и остерегались. А я, щедрая натура, отменила. Тогда, глухой ночью, в час моего триумфа, поклялась при свидетелях на Библии, что не буду проливать ничьей крови. И свято исполнила сей зарок. Всех жалею да жалую. Вот и обретаю… благодарности».

Елизавета перевела дух и тут заметила слезы на лице Фике. «Успокойтесь, детка, — махнула она веером, — вас все это не касается. Вы не подглядывали и не пытались подглядывать. Что вам волноваться?» Императрица замолчала, словно отдыхая от шумной, тяжелой сцены. Потом прикрыла ресницы и, кивнув насупленной парочке, вышла в коридор…

Забрели и горько каемся…

Петр Феодорович поспешил в свои комнаты, а Катя — в спальню, переодеть наконец парадное платье, так и не снятое после богослужения. Спустя минуту цесаревич вернулся к жене. Постоял и вымолвил — чуть не на ушко, каким-то невнятным, смущенно-насмешливым тоном: «Государыня была точно фурия, не отдавала себе отчета в криках и воплях». — «Ну, не совсем так, — парировала Екатерина, — она просто очень расстроилась. Вам не следовало делать того, что вы сделали. Я предупреждала о неизбежных неприятностях». — «Вы поздно предупредили!» — «Ах, я еще и в ответе! Ваше высочество, вы — взрослый, семейный мужчина и призваны сознавать все последствия неверных шагов и опрометчивых поступков…»

Молодые супруги пообедали в Катиных апартаментах, беседуя вполголоса и не сводя глаз с дверей и окон. Когда Петр отправился в свои покои, к Фике зашла камер--фрау Мария Крузе. Ее тирада была заготовлена «с порога» — и, очевидно, по заданию сверху. «Надо признать, — выдохнула «разведчица», — что государыня поступила как истинная мать!» Екатерина внимательно слушала незваную гостью. К чему клонят разговор? «Мать сердится и бранит детей, — вдохновенно вещала многоопытная дама, — но затем обида проходит и заступница отпускает им грехи. Вы оба должны были сказать: виноваты, матушка, простите нас! И обезоружили бы ее кротостью и покорностью…»

Катя, старательно подыскивая фразы, выдавила, что, будучи необычайно смущенной гневом ее величества, сочла за благо слушать и молчать. Крузе развела руками и тихо покинула комнату — устремившись в высокие кабинеты со срочным докладом. Но наука мудрой камер-фрау не прошла понапрасну. Сакраментальное сочетание «виноваты, матушка» крепко запало в голову рассудительной Фике. Запало, как волшебный сезам, «отворяющий» любой каприз всемогущей самодержицы. Фике подхватила цитату и успешно пользовалась ею в течение долгих лет. Еще бы, Елизавета Петровна — по свойствам характера — обожала видеть перед собой винящихся и кающихся.

…Перед Пасхой гофмаршал Карл Сиверс (тот самый, что когда-то встречал Софию и Иоганну под Москвой, в селе Всесвятском, а позднее рухнул с Катей на маскараде, где ему пришлось танцевать полонез в огромных женских фижмах) поведал княгине заветную царскую волю. Ей, ограничивавшей себя в пище в первую неделю Великого поста, надлежит говеть еще столько же. Фике сказала своему доброму знакомцу (женившемуся недавно на дочери Марии Крузе, Бенедикте Федоровне), что хотела бы воздерживаться от скоромного на протяжении всех полутора месяцев. Вскоре вельможа известил Екатерину: императрица получила чрезвычайное удовольствие и разрешает сей духовный подвиг. Гроза миновала…

Блажен, кто верует, тепло ему на свете! Чацкий

Когда ж постранствуешь, воротишься домой, и дым Отечества нам сладок и приятен! Чацкий

Кто беден, тот тебе не пара. Фамусов

Счастливые часов не наблюдают. София

Служить бы рад, прислуживаться тошно. Чацкий

Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Лиза

Не надобно иного образца, когда в глазах пример отца. Фамусов

Свежо предание, а верится с трудом. Чацкий

Делить со всяким можно смех. София

Подписано, так с плеч долой. Фамусов

А горе ждет из-за угла. София

Хлопочут набирать учителей полки, числом поболее, ценою подешевле? Чацкий

Мне все равно, что за него, что в воду. София

Ужасный век! Не знаешь, что начать! Все умудрились не по летам. Фамусов

Кто служит делу, а не лицам... Чацкий

О! если б кто в людей проник: что хуже в них? душа или язык? Чацкий

Читай не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой. Фамусов

Как все московские, ваш батюшка таков: желал бы зятя он с звездами, да с чинами. Лиза

Кому нужда: тем спесь, лежи они в пыли, а тем, кто выше, лесть, как кружево, плели. Чацкий

И золотой мешок, и метит в генералы. Лиза

Вам, людям молодым, другого нету дела, как замечать девичьи красоты. Фамусов

Да хоть кого смутят вопросы быстрые и любопытный взгляд... София

Поверили глупцы, другим передают, старухи вмиг тревогу бьют - и вот общественное мненье! Чацкий

Мне завещал отец: во-первых, угождать всем людям без изъятья - Хозяину, где доведется жить, Начальнику, с кем буду я служить, Слуге его, который чистит платья, Швейцару, дворнику, для избежанья зла, Собаке дворника, чтоб ласкова была. Молчалин