Л. А. Власова

Проблема духовности русской интеллигенции в произведениях Т. Толстой

В статье рассматривается проблема поиска смысла жизни представителями русской интеллигенции в рассказах Т. Толстой «Факир», «Огонь и пыль». Анализируется типология персонажей малой прозы автора по признаку проявления мировоззренческих ориентаций на фоне утраты ценностей и падения духовности, выделяются два типа героев - противоположные человеческие сущности, представленные контрастными художественными средствами.

Ключевые слова: Т. Толстая, интеллигенция, русский национальный характер, духовность, мечта.

Проблема поиска смысла жизни героями в рассказах поставлена Т. Толстой в свете проблемы утраты ценностей интеллигенцией в целом и падения её духовности в частности. На смену ценностям и духовности пришёл всепоглощающий обман. Так, в рассказе «Факир» системой образных средств Т. Толстая, с одной стороны, создаёт обстановку квартиры, располагающую для приятных ностальгических воспоминаний, с другой, -ассоциативно вызывает обобщённый образ аристократического мира. «Факир» - это метафора мира фокусника, «ослепляющего» людей, в котором торжествует розовый цвет; он несёт в себе дополнительный смысл: это мир обмана, где человек чувствует себя хорошо, обманывается. «Розовый дворец» Филина противопоставляется родному Галиному дому. У Филина в квартире - «белая хрустящая скатерть, свет, тепло, особые слоёные пирожки по-тмутаракански, приятнейшая музыка...» , у Галины -«унылые зелёные обои, гранёный стаканчик абажура в прихожей, тусклая теснота и знакомый запах» . Цвета, в которые автор раскрашивает «среду обитания» Галины, подчёркивают скудость внутреннего мира, в котором она живёт и которым она довольствуется. Неслучаен зелёный цвет обоев её комнаты, - это цвет человека, который поддаётся обману. Она незрелый - «зелёный» - человек, не способный увидеть обман и понять его смысл, поэтому она довольствуется этим обманом. «Факир», на наш взгляд, - это метафора ещё и жизни русского человека. Через неё Толстая раскрывает его характер и подчёркивает его склонность легко поддаваться обману: он живёт обещаниями, одурачивая самого себя, тогда как жизнь проходит мимо.

Автор показывает, что внутренний мир её героев не глубок, вместе с тем Т. Толстая достаточно тактична по отношению к своим персонажам, не показывая напрямую, насколько он богат или убог. Выявление духовного наполнения героев становится возможным через анализ внешнего мира, представленного Толстой. Это, в свою очередь, позволяет более глубоко постичь философию автора. Авторская метафора «розовый дворец» сино-

нимична поэтическому фразеологизму «воздушный замок». Эта ассоциация в тексте и подразумевает призрачность мечты, которая при этом окрашена в мрачные тона, что и было замечено критиками вскоре после выхода в свет первого сборника рассказов Т. Толстой, вошедшего в цикл «Москва. Так, Е. Булин отмечает: «Причём эти клубящиеся “видения наяву” и есть главное, “настоящее” в юдольном пространстве. А прочее: дом, семья, здоровые дети, друзья, работа - всё, чем человек живёт каждый день, - это “жизнь в ожидании”, о ней говорится вскользь, с непременным раздражением, как о “третьестепенном бытии”» . Заметим, что в рассказе «Факир духовность представлена в виде света, являясь сквозным мотивом. Описание вечернего неба над центром Москвы создаёт особую художественную реальность: «И вечернее небо над Филиным, над его кудрявым дворцом играет светом - кирпичным, сиреневым, - настоящее московское, театрально-концертное небо» . «Кирпичный, сиреневый» свет прочитывается, по большому счёту, как стены тюремного заточения на фоне лилового неба и воспринимается как метафора ночи неразвитого мира, в котором живёт героиня. В этой ночи она смотрит как бы через тюремное окошко, освещение которого напоминает «гранёный стаканчик абажура», на клочок этого сиреневого неба.

В описании окраин Москвы образу «света» в семантической композиции текста противопоставлены «мрак», «темнота». Мотив наступления мрака, ночи актуализируют смыслы «опасность», «тревога», «одиночество», подчёркивают мотив единства человека и природы, передаваемый в рассказе олицетворением образа волка: «...он выходит на бугор в своём жёстком шерстяном пальтишке, пахнет можжевельником и кровью, дикостью, бедой, хмуро, с отвращением смотрит в слепые ветреные дали, снежные катыши набились между потрескавшихся ногтей, и зубы стиснуты в печали...» . Когда Толстая говорит о волке, то читатель угадывает в этом образе изображение партийных лидеров: это собирательный образ людей, находящихся у власти, образ государственной машины, которая съедает людей, как волк. В текст включено несколько «откровенно фантастических» историй, рассказанных Филиным. Этот тоже усиливает эффект одиночества в шикарной квартире, испытываемого Филиным. Галина поддаётся этому обману, слушая его рассказы, она воспринимает мир в розовом цвете, а в нём она видит «...всесильного господина, мановением руки, движением бровей преображающего мир до неузнаваемости» . На самом деле «Филин» - фокусник, скрывающий свою горечь в веселье. Факир как бы становится олицетворением той идеи, в которую Галина верит. С его помощью Толстая передаёт состояние эйфории, в котором пребывали люди в советское время; они, как и Галина, верили в светлое и радужное будущее. Может быть, в образе Факира Т. Толстая на самом деле видела наивны учителей, тех людей наивных, которые верили в

идею и вели за собой массы. Хотя на самом деле им ничего не принадлежало, они были бессребрениками.

Обрамляющая контекст несобственно-прямая речь выражает авторскую модальность, предлагает возможные мотивировки Г алиных размышлений, но в них нет понимания драмы Филина. Характеристика, данная героям, преломляется через сознание Галины. У Галины идеологически зашоренное совковое состояние человеческого сознания проявляется и в том, что, даже придя в Большой театр, она не могла проникнуться ни прекрасной музыкой, ни балетом, она не могла увидеть танцующих лебедей. Она видела в артистах лишь членов профсоюза, членов партии, которые «попусту наяривали медленной рысью прославленный танец» .

Отношения с окружающими людьми тоже не доставляют Галине радости, не приносят удовлетворения, потому что она видит только материальное: «Известие, что у Филина нет московской прописки, развенчивает могущественного волшебника и его “золотую атмосферу возвышенного”. Со злорадством Г аля чувствует своё превосходство над бывшим кумиром» . Поняв невозможность осуществления своей мечты, Галина идёт к Филину с целью высказать возмущение, но вторгается в его мир, где царит настоящее искусство, подчёркиваемое исполняемой музыкой Брамса. «Мотив игры, звучащий в ходе рассказа, раскрывает Галину неудовлетворённость, желание подняться над бытом, но одновременно подчёркивает её духовную ущербность и меркантильность, преобладающую над романтическими стремлениями» .

Ещё в начале рассказа Т. Толстая подчёркивает, что глаза Филина похожи на очи Мефистофеля («прекрасные анатолийские глаза» , «ласкающий гостей своими мефистофельскими глазами» ). Сравнения, данные Т. Толстой, вызывают ассоциации с образом Мефистофеля. Когда Филин-факир понял, что его секрет раскрыт, он сам указывает на исток своей мечты: «Вы прочитайте, если не успели: “Разговоры с Гёте”» . Образ Филина-факира приобретает, таким образом, ещё один подтекст. Филин так же, как и Мефистофель, - мастер подмечать человеческие слабости и пороки, он умный и проницательный. Филин своим обманом завораживает людей, отвлекая их от ежедневной обыденности. Он в душе поэт, он преображает своим воображением скуку жизни. Образное сравнение в монологе автора лишь очередной раз подчёркивает необычность личности романтика Филина: «...и речи твои - лишь фейерверк в ночи, минутный бег цветного ветра, истерика огненных роз во тьме над нашими волосами» . Здесь голос автора созвучен внутреннему миру Филина-факира. Розовый цвет, заявленный в начале рассказа, в конце переходит в красный. Огненные розы - это то, что явно видно, ощутимо, и они оказываются огненными, опасными, то есть беззаботность, с которой жила Галина, превращается в опасность. Эти «огненные розы», на наш взгляд, вызывают опасность, поэтому тут не случайно олицетворение -

«истерика роз». Мы приближаемся к розовому - обманному - миру в надежде, чтобы нас спасли, а на самом деле эта «истерика роз» нас в любой момент готова опалить. Татьяна Толстая не скрывает своего негативной оценки идеологической зашоренности.

О смысле бытия, о дороге жизни говорится и в следующем рассказе Т. Толстой «Огонь и пыль». Здесь автор опять рассуждает о русском национальном характере, проводит мысль о том, что душа русского человека где-то парит, о её идеальности, о том, что она всегда находится в поиске, зачастую тщетно, о том, что мы часто хотим выдать за какие-то духовные искания. Толстая задаётся вопросом, почему мы отстраняемся от реального мира, пускаем дела на самотёк, не прикладывая особых усилий для решения наболевших проблем. Это ощущается и в устройстве быта, и в социальном устройстве России в целом. Автора, безусловно, это печалит.

Обе героини рассказа «Огонь и пыль» мечтают о полной смысла жизни, надеются на счастье рядом с любимым мужчиной в собственной благоустроенной квартире. Очерченное пространство существования одной из них, Риммы ограничено не кругом, как часто бывает у Толстой, а «пятиугольной кухней». Тщетность её поисков в том и проявляется, что она ищет «пятый угол», пребывает в романтической иллюзии: «Жизнь шла не совсем настоящая, жизнь в ожидании, жизнь на чемоданах, небрежная, лёгкая...» . Мечта Риммы абсолютно материальна: квартира побольше, мебель покрасивее, дети поблагополучнее. Антиподом Риммы является Светлана, которая из-за своей неприглядности получила прозвище Светка-Пипка: «неизвестно, куда подевалась Пипка, как неизвестно, откуда она вообще взялась, - возникла, и всё тут» . Она, как и Филин-факир, рассказывает невероятные история и приключения из собственной жизни. Весь внешний облик Светки-Пипки не может не вызывать сострадания, но для окружающих она недочеловек, поэтому они никогда не слушают её рассказов о себе. В восприятии Риммы она «безумная», «сумасшедшая», живущая в «полуфантастической Перловке» бродяжка: «И вечно-то она дрожала, полуодетая, или одетая не с того конца: на босу ногу - детские задубелые ботиночки среди зимы, руки - красные, в цыпках» . Описывая внешний облик Светки-Пипки, автор изначально задаёт две противоположные перспективы, своего рода два вектора, представляющих отношение к героине. С одной стороны, это явно негативный вектор: человеку найти личное счастье очень трудно, особенно русскому, который часто смотрит на реакцию окружающих и часто зависит от мнения других. Это часто мешает что-то поменять в собственной жизни. С другой стороны, обозначен и дугой вектор, в какой-то мере позитивный. Он просматривается в том, что героиня сознательно уходит от реального мира, бездушного, который её отвергает. Героиня уходит в себя, она не смотрит на то, что говорят другие, её не волнует мнение другого человека, и в этом она по-своему счастлива. По мнению исследователя творчества Татьяны Толстой А. Гениса, «в выигрыше у Толстой остаются только бе-

зумные, умеющие обменивать вымышленную жизнь на настоящую. Такова Светка-Пипка из рассказа “Огонь и пыль”, которая “никому не завидует”, у неё есть всё, да только придуманное”. Таков Филин из рассказа “Факир”, маленький - в противовес 36-зубой Светке - аккуратный волшебник, “движением бровей преображающий мир до неузнаваемости”. Такова сама Толстая, обладательница того ключика, с поворотом которого приходит в движение её игрушечная вселенная» .

В этом рассказе можно прочитать размышления автора о диалоге культур, об их столкновении. Толстая повествует о существовании русского человека, принадлежащего к коллективистской культуре. Для нас характерна хаотичность сознания и давление окружающих на наш выбор, мы зависимы в принятии решения о том, какими быть, что делать и т.д. Иными словами, мы не свободны. В индивидуалистских культурах, в частности на Западе, для человека главное - моральный долг внутри него. Там человек соизмеряет свои поступки с тем мерилом, которое заложено в нём, и от которого он не может отступить, поскольку он родился и воспитан с ним -моральным долгом, моральными принципами. В рассказе Толстой «Огонь и пыль» Римму интересует мнение людей, для неё это важно, и она сама всегда своё мнение высказывает о других людях, поэтому она с ними как-то связана. У неё вроде бы всё есть, но она не чувствует себя счастливой. Она всё делает с оглядкой на чужое мнение, чтобы не потерять своей репутации, и она её сохранила, но она не свободна от мнения других людей в отличие от Светланы.

Фантастические рассказы Светланы связаны с путешествиями по дальним южным странам. Она знает о мечтах Риммы, о том, что они лишены духовного наполнения, что они исключительно материальны: «Вот уж кто истинно романтическая натура! Не потому, конечно, что ей “приятно было помечтать о том времени, когда она станет хозяйкой целой квартиры, не коммунальной... Федя защитит диссертацию, дети пойдут в школу, английский, музыка, фигурное катание...”, - эти желания, как сама чувствует Римма, слишком обычны. От жизни ожидается другое: “наваливалась мечтательная дремота, дивные сновидения наяву, виделись розовые и голубые туманы, белые паруса, слышался гул океана - далёкий и манящий, как тот ровный гул, что исходил из огромной раковины, украшавшей сервант» . Продолжая идею русской души, Татьяна Толстая, хотя и с иронией, говорит о том, что человек ищет счастья, занимается поиском жизни, наполненной яркими красками, и очень часто смотрит в сторону Запада, что характерно для многих русских людей и особенно проявлялось в советские времена. Советскому человеку всегда хотелось на Запад: западные товары всегда были желанными, западные фильмы смотрели с придыханием, завидовали тому, как там живут люди.

Мечта является сквозным образом рассказа. В критике подчёркивали, что образ мечты многомерен и вызывает множество ассоциаций: «...в этих характерах две отличительные черты: во-первых, детски необузданная

фантазия, романтическая мечта о небывалом, “поющем из будущего”, а во-вторых, глубокое ощущение “неудачности” жизни. Вот эти два начала сталкиваются в человеческой судьбе, в сознании; отчаяние одерживает верх - получается рассказ» . Несбыточность мечты связывается с символикой ночи. Мотив наступления ночи играет особую роль в создании образно-символического плана текста. Всякий раз Светлана появляется в рассказе накануне ночи, однако в её описании используется образы «огня», «пламени» («пылающий рот», «вся огонь и пламя» ). Образ ночи перекликается с образом Светланы и передаёт эмоциональную напряжённость, какую испытывает Римма даже при одном напоминании о ней. Именно ночью проявляется Риммина тоска по несбывшимся мечтам.

Интеллигенция в рассказах Т. Толстой предстает в перерождённом, мутированном варианте. В принципе, от русской интеллигенции, высоконравственной, образованной, умственно развитой, остались лишь, как показывает автор, неустроенные, с чувством неудовлетворённости жизнью, недовольством своей судьбой люди.

Таким образом, в рассказах Т.Толстой под рубрикой «Москва» тттиро-ко показана проблема ложного видения смысла бытия среди представителей русской интеллигенции. Главный персонаж Т. Толстой - это либо заурядный обыватель, сконцентрированный на удовлетворении материальных потребностей, либо человек, который не соглашается со сложившимся укладом и уходит в мир иллюзий, погрузившись в несбыточные мечты.

Список литературы

1. Булин Е. Откройте книги молодых! На золотом крыльце сидели... // Молодая гвардия. - 1989. - № 3. - С. 237-348.

2. Генис А. Беседа восьмая: Рисунок на полях. Татьяна Толстая // Звезда. -1997. - № 9. - С. 228-230.

3. Ефимова Н. Мотив игры в произведениях Л. Петрушевской и Т. Толстой // Вестник МГУ. Сер. Филология. - 1998. - № 3. - С. 60-71.

4. Толстая Т. Н. Не кысь: Рассказы. - М.: Эксмо, 2004.

Е. В. Гусева

Портретные характеристики детей в романе З. Прилепина «Черная обезьяна»

В статье анализируются художественные средства раскрытия детских характеров в творчестве современного прозаика Захара Прилепина. Рассматривается портрет как средство описания персонажей-детей в романе «Черная обезьяна».

Ключевые слова: детство, детские образы, портреты детей, портретные характеристики, «Черная обезьяна», Захар Прилепин.

Имя главного героя в рассказе Татьяны Толстой “Факир” отсылает нас к описанию птицы филин, которая является разновидностью совы, имеет размах крыльев до двух метров. Окраска птиц колеблется от темно-рыжей до золотисто-охристой, с резкими продольными черными пестринами, на боках и брюхе темный поперечный рисунок.

Описание внешности главного героя-рассказчика историй Филина немного напоминает эту птицу: “Таков Филин. Сядет в кресло, покачивая туфлей, пальцы сложит домиком, брови дегтярные, прекрасные анатолийские глаза – как сажа, бородка сухая, серебряная, с шорохом, только у рта черно – словно уголь ел*”. Шорох бороды Филина можно условно назвать шумом крыльев птицы при полете, а причудливую “черноту” вокруг рта – “пестриной”. Также написано об этой птице, что филин – интересный пример того, как птица может приспособляться к различным условиям существования, так как, хотя мы и не можем до конца доверять характеристике, которую Филин получает в этом тексте, все же об этом можно судить из размышлений его гостей, Гали и Юры о том, как меняется название слоеных пирожков на тарталетки. Он приспосабливается к новой публике, является хорошим организатором. Также важно помнить, что Филин живет не в своей квартире и при этом чувствует себя как дома, принимает гостей, делает перестановки и т.д.

* Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С. 196.

Также к этому можно добавить, что филины очень похожи на огромных ушастых сов и что последних отличают от них только мелкие размеры. Таким образом, можно указать на противоречие в образе главного героя. Оно заключается в том, что сам хозяин роскошной квартиры в центре Москвы был небольшим, что указывает на еще одну двойственность. Его постоянно принимают не за того, кем он является на самом деле. Также и в данном случае: называя себя Филином, он, вполне возможно, более похож на сову.

Из этой зоологической характеристики можно также сделать заключение. Совы в древности считались символом мудрости, Толстая не могла об этом не знать. То есть мы получаем амбивалентный взгляд самого автора на главного героя рассказа. Сам Филин рассказывает курьезные истории, которым никто не верит, но, тем не менее, этот герой, единственный из всех, воплощает мудрость.

Хорошо известно отношение к филину хищных птиц и воробьиных в дневное время. Ведут себя они по-разному: вороны, обычно заметив филина на отдыхе, кружатся с криком над ним; сороки с тревожным стрекотом снуют поблизости, возможно рассчитывая поживиться остатками его трапезы; хищники, за исключением коршунов и специализированных падальщиков, пикируя, проносятся рядом; мелкие воробьиные интенсивно окрикивают его, держась на минимальной дистанции, а если филин, потеряв терпение, перелетает, следуют за ним*.

* http: //winter-birds.narod.ru/bubo_bubo.htm

Таким образом получается, что филины собирают возле себя многих по-разному настроенных по отношению к нему птиц. То же мы видим и в рассказе. В тексте даже есть фраза, отсылающая к возможность уподобления Гали и Юры пернатым: “... кому велено чирикать, не мурлыкайте. Кому велено мурлыкать, не чирикайте*”. Во время последнего разговора Гали и Филина у него дома Галя пытается высказать Филину все, что могло бы тем или иным образом его задеть или оскорбить по ее мнению. В этой сцене Филин называет ее Галочкой, присваивая ей название одного из видов птиц.

Усиливает сходство с зоологическим описанием отношения к филину других птиц то, что Галя пришла к нему днем, в то время, когда он привык отдыхать. Филины проявляют активность в сумеречное и ночное время и особенно уязвимы днем во время отдыха.

*Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С. 211.

В тексте рассказа внимание уделяется также одежде Филина, что немаловажно, так как его можно увидеть в домашнем бархатном пиджаке или в малиновом халате с кистями, что придает ему сходство с русским барином-помещиком, характерным для русской литературы XIX века. Это сходство становится еще большим, если обратить внимание на перстень на маленькой руке Филина. Это перстень по виду старинный и редкий.

Важными в данном случае являются восточные атрибуты наряда героя, что будет видно в дальнейшем. В тексте упоминаются малиновый халат с кистями и серебряные янычарские тапки с загнутыми носами. Эти восточные мотивы в одежде Филина будут иметь очень большое значение в ходе анализа.

Также стоит обратить внимание на то, что дизайнеры называют бархат воплощением соблазна, что этот дорогой материал, что бы из него ни шили, всегда олицетворяет роскошь и уют. Таким образом, становится понятным, почему Толстая одевает Филина в пиджак именно из этой ткани, при этом называя его домашним. Это еще один из способов создать атмосферу роскоши, окружающую героя. При этом не стоит забывать о том, что апартаменты Филина описываются в рассказе всего один раз, в связи с перестановкой, но конкретного представления о квартире полярника, занимаемой Филином, мы не получаем.

К тому стоит вспомнить, что бархат – это материал королей, особ королевской крови. Ранее носить его могли только короли и первосвященники, потом аристократы и лишь потом купечество. При этом не следует забывать о том, что отрезы бархата передавались по наследству, поэтому бархат всегда был символом не только достатка, но еще и преемственности, исторической памяти.

В связи с этим можно говорить об историях, рассказываемых Филином, главными героями которых являются исторические лица, исторические события или предметы так или иначе связанные с историей. Также следует обратить внимание на то, что все предметы, окружающие Филина и предметы, описываемые им, являются предметами роскоши. В описания попадает монета Антиоха VI, дымчатые топазы, веджвудский фарфор, известные кондитерская и ресторан.

В связи с одеждой Филина хочется упомянуть еще несколько небезынтересных фактов. Первые так называемые “курительные” пиджаки, которые британские джентльмены надевали, чтобы насладиться сигарой в обществе друг друга, не оскорбляя дам запахом табачного дыма, были бархатные. По правилам этикета мужчины удалялись вместе с хозяином дома к нему в кабинет и вели беседы. Это были своеобразные обсуждения “закрытого типа”, так как дамы сюда не допускались.

Далее следует упомянуть группу Beatles. В шестидесятые годы XX века, то есть примерно в тот период, к которому условно можно отнести время повествования, бархатный пиджак был символом свободомыслия и продвинутости.

Таким образом, образ Филина обретает новые прочтения. Во-первых, этот человек следует моде, воплощает свободомыслие, свободу от предрассудков и стереотипов, в отличие от людей, его окружающих, которые в ланом случае обращают внимание только на внешнюю, материальную сторону, забывая о внутреннем, о значении, о скрытых смыслах.

Во-вторых, история бархата как материала указывает нам на связь со священнослужителями, а само название “Факир” отсылает к религиозным мотивам. Дело в том, что факирами называли в России всех фокусников, приходящих с Востока, что придает Филину сходство с уличным шарлатаном. Но в переводе с арабского “факир” означает “нищий” и относится к монахам, ведущим аскетический образ жизни. Таким образом, опять очевидное противопоставление богатства и бедности материальной. Противопоставления материала, призванного олицетворять роскошь и прозвища “факир”, которое можно отнести в рассказе только к Филину.

В то же время, искусство факиров основывалось на умении управлять скрытой психической энергией, что позволяет объяснить власть Филина над его гостями. Однако, в этом случае не следует забывать о том, что мотивами общения с Филином было для его гостей ощущение избранности, желание оказаться в элитном доме, пообщаться с владельцем квартиры в центре Москвы, что является для этих героев роскошью.

Можно также предположить, что образ Филина связан с фигурой знаменитого Дмитрия Ивановича Лонго, родившегося в России в 1888 году и ставшего впоследствии факиром европейского происхождения по имени Лон-Го.

Этот человек отличался не только выдающимся мастерством, артистизмом, мудростью (сравнение Филина с совой, символом мудрости), но и глубоким проникновением в сокровищницу восточной культуры. Здесь важно указание на то, что Лонго был тончайшим знатоком антиквариата и ювелирного мастерства. Здесь можно указать на описание перстня Филина, о котором говорится, что его невозможно купить везде, дается предположение о его высокой цене и необычном происхождении, возможно его находке во время раскопок*. Таким образом, есть отсылка к увлечению антиквариатом и произведениям ювелирного искусства. Здесь стоит упомянуть также сервиз веджвудского фарфора.

* Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С. 196.

Также известно, что Дмитрий Лонго, именовавшийся в афишах Димитриусом Лон-Го, обставлял свои выступления как истинный артист. Он стремился к тому, чтобы его представление было преподнесено в форме спектакля. Лон-Го менял красочные халаты (малиновый халат с кистями, принадлежащий Филину). Он продумывал малейшие детали: костюм, музыку, оформление.

Обращает на себя внимание сцена “смотрин” новой пассии Филина, действительно очень эффектно им обставленная. Аллочка появляется из-за зеленой занавеси, в то время как с потолка льется музыка, непонятно откуда берущаяся.

Таким образом, в тексте есть скрытое сравнения Филина с талантливым артистом, то есть не просто творцом, но и человеком искусства. Упоминание в связи с этим одежды первосвященников помогает создать также иллюзию возникновения новой религии, во главе которой стоит Филин. В своем бархатном пиджаке он становится первосвященником, в малиновом халате дервишем.

Дмитрий Лонго, к которому по нашему мнению, восходит образ Филина, также увлекался литературой, что находит отражение в тексте в сцене последней встречи Гали с Филином. Здесь они ведут разговор о Гете и его неудачном сватовстве. В этой сцене Филин указывает на книгу Эккермана “Разговоры с Гете”, описывая неудавшееся якобы сватовство великого мастера.

Филин любит необычные и редкие вещи. Например, у него на руке вместо перстня может быть одета оправленная монета Антиоха, на которой стоит 169 год эры Селевкидов, что соответствует приблизительно 144 – 143 годам до нашей эры.

Также в тексте упоминается веджвудский фарфор, считающийся одним из лучших в мире. В тексте описывается синий фарфор с белым рисунком, что должно соответствовать одному из главных изобретений Веджвуда после его объединения с Томасом Уилдоном – это так называемый яшмовый фарфор или джаспер, соединявший в себе прозрачность и легкость, воздушность с удивительной прочностью. Посуду из джаспера чаще всего окрашивали в бледно-голубой (что наиболее близко соответствует тексту рассказа), светло-зеленый, сиреневый и черный цвета. Как правило, ее украшали белыми рисунками и рельефами в классическом стиле.

Таким образом, становится ясным механизм сочинения Филином своих историй. Он берет за основу действительный факт и либо гиперболизирует какой-то признак предмета или лица, о котором он ведет речь, либо добавляет от себя событие, которого случится не могло, что является выдумкой, фантастикой или фарсом.

Технология образования подобных историй должна быть понятна только очень образованным и развитым из его собеседников-гостей, так как суметь сопоставить факты, события и качества многих предметов, о которых Филин ведет речь, подчас очень сложно.

Например, в данном случае, речь идет о сервизе, уцелевшем во время авиакатастрофы. Рассказывая историю сервиза, Филин гиперболизирует одно из свойств джаспера – прочность.

Прототипом главной героини его истории о знаменитой балерине Ольге Иеронимовне Дольцевой-Еланской послужила Матильда Феликсовна Кшесинская. Настоящая ее фамилия Кржесинская, за ней действительно ухаживал Николай II, будучи еще великим князем и до помолвки с Алисой Гессенской. В 1921 году в Каннах Кшесинская вышла замуж за великого князя Андрея Владимировича. Впоследствии ее сыну Владимиру Андреевичу и ей самой был присвоен титул светлейших князя и княгини Романовских-Красинских. Возможно, эта двойная фамилия, которую Кшесинская носила уже в почтенном возрасте, является прототипом фамилии-псевдонима балерины из истории Филина. Таким образом, можно датировать события, происходящие в тексте рассказа не позднее 1971 года, так как в 1971 году Кшесинская скончалась.

История о дуэли Пушкина и тарталетках также основана на реальных фактах. После открытия в начале 1800-х годов кондитерской Вольфа и Беранже на Невском проспекте, 18, Пушкин бывал здесь. Ресторан “Яр”, о котором Филин упоминает в этой истории, был открыт в 1826 году. Александр Сергеевич Пушкин посещал и этот ресторан. Также он заезжал в кондитерскую Вольфа и Беранже в день дуэли, 27 января 1837 года, здесь он встретился со своим секундантом Данзасом по пути к месту дуэли.

Последние две истории, рассказанные Филином Гале также в чем-то правдивы. Истрия о полярнике, сдававшем ему квартиру имеет основания. Врач, названный Филном единственным, кто мог бы спасти уши полярника, действительно существовал. Это лицо историческое. Илизаров Гавриил Абрамович – советский хирург-ортопед. В 1951 году создал аппарат, позволивший разработать новый метод компрессионно-дистракционного остеосинтеза – замещения дефектов трубчатых костей путем удлинения одного из отломков. Метод был изобретен в 1967 году. Благодаря этому методу удается восстанавливать недостающие части конечностей, включая стопу, части кисти, а также удлинять конечность.

В данном случае действительности не соответствует то, что у полярника якобы были отморожены и отвалились уши, то есть та часть тела, которая не может быть восстановлена путем удлинения трубчатой кости.

Однако, эта история позволяет нам вернуться к датировке событий. Таким образом, если принимать во внимание дату изобретения метода восстановления поврежденных конечностей, можно говорить о том, что действие рассказа происходит между 1967 и 1971 годами.

Последняя история, рассказанная Филином – история, случившаяся якобы с Гете (об имени ее главного действующего лица Галя догадывается самостоятельно, что будет важно впоследствии). Речь идет о Гете и его молодой возлюбленной Ульрике фон Левецов. Однако Филин ошибается в факте отказа невесты. Сватом Гете, которому на тот момент было 74 года, был герцог Карл-Август, который разрешил сомнения матери Ульрики, фрау фон Левецов, относительно этого брака. Карл-Август пообещал подарить чете дом напротив его великогерцогского дворца и назначить Ульрике значительную пенсию, если она овдовеет. Согласие было дано при условии годичной отсрочки. Помолвка с Ульрикой впоследствии расстроилась. Фрейлен фон Левецов так никогда и не вышла замуж.

Однако интересно то, что Галя и Юра, которых читатель воспринимает как людей далеких от культурной жизни, знают о таких тонких вещах, о которых говорит им Филин. При произнесении им имени Ульрики при последней встрече Галя сама догадывается, что он говорит о Гете. Таким образом, все главные герои амбивалентны и наделены прямо противоположными чертами одновременно.

Например, в описании Галиного посещения Большого театра мы видим моменты, когда героиня представляет балерин, уезжающих после спектакля домой, ее совершенно не волнует то, что происходит на сцене. Она старается увидеть их лица, представить их не на сцене, а в обыденной, повседневной жизни. В этот момент она кажется очень далеким от искусства человеком. Но, комментируя путь балерин домой после спектакля и представляя их на окраине города, где живет она, Галя использует искусствоведческий термин “фуэте”, который обозначает виртуозное вращение на пуантах, во многих балетах являющееся кульминацией коды, в том числе и в балете “Лебединое озеро”, который смотрела Галя.

Из всего вышесказанного следует вывод о том, что несмотря на описание жилища Гали и Юры и квартиры Филина, их одежды, манер и т. д. не стоит сразу делать вывод о том, что Галя и Юра простые обыватели. Они достаточно образованные люди, достаточно начитанные.

В этом рассказе все двойственно. Все впечатления после прочтения рассказа расходятся на два полюса. Здесь невозможно определить, кто хороший, а кто плохой, кто был прав, а кто виноват.

В этом тексте также есть характерные “змеиные” мотивы. Они возникают в тексте в связи с образами двух женщин: одной из пассий Филина и Галей. В данном случае, эти упоминания, на наш взгляд, служат для снижения образа главного героя рассказа, так как низводят его мастерство до уровня простого балаганного фокуса заклинателя змей, что является только первым поверхностным впечатлением, так как выше было показано, что мастерство Филина восходит к древним религиозным и философским учениям дервишей.

Отдельного упоминания заслуживают образы упоминаемых в тексте животных и птиц. Так как автор пользуется приемом несобственно-прямой речи, здесь можно предположить, что повествование ведется от лица Гали. Важным становится упоминание волка и его описание: “... несчастный волк, - он выходит на бугор в своем жестком шерстяном пальтишке, пахнет можжевельником и кровью, дикостью, бедой, хмуро, с отвращением смотрит в слепые ветреные дали, снежные катыши набились между желтых потрескавшихся ногтей, и зубы стиснуты в печали, и мерзлая слеза вонючей бусиной висит на шерстяной щеке, и всякий-то ему враг, и всякий-то убийца...”*. В данном случае можно заметить, что части тела волка имеют не зоологические названия, а относящиеся к человеку. Например, клыки названы зубами, когти ногтями, даже шерсть названа шерстяным пальто.

* Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С 207.

Важно указать также на то, что этот волк, описываемый главной героиней, живет за окружной дорогой, то есть, можно сказать, совсем недалеко от Гали и Юры. И вот Галя иногда представляет, что им с мужем осталось совсем немного, чтобы дойти до такого животного состояния. Таким образом, район проживания играет для главных героев значительную роль. Достоинства человека оцениваются по месту его жительства. Галле кажется, что если бы она жила в такой квартире, как Филин, она была бы более интеллигентна, образованна, могла бы принимать гостей и не краснеть при этом, стала бы более интересным собеседником.

Так, мы видим в тексте еще одно противопоставление духовного и материального.

Также интересно обилие сравнений с животными. Сравниваются с ними не только Филин, но и Галя с Юрой. Джулька, собака Гали и Юры, “подпевает” барду Власову, приглашенному в гости.

Персонажи, оказывающиеся в гостях у Филина, беседами с которыми он как будто “угощал” своих гостей, очень интересны.

Бард Власов, певший в гостях у Филина песню “Друзья” бы приглашен Галей на домашний концерт. Обитатели окружной дороги купили торт “Полено”, пригласили своих знакомых. Бард пел хриплым голосом. Сами тексты его песен напоминают ранние песни Владимира Высоцкого, который тоже не мог отказать людям, приглашавшим его к себе домой.

Песня со словами “... тетя Мотя, ваши плечи, ваши перси и ланиты, как у Нади Команечи, физкультурою развиты” напоминает песню Высоцкого “Бал-маскарад”. Там также встречается упоминание знаменитой артистки, актрисы Марины Влади. С ней сравнивается другая девушка. Так же, как некая тетя Мотя сравнивается с Команечи, знаменитой румынской гимнасткой, эмигрировавшей в США.

Также Толстая выводит в тексте чревовещателя Валтасарова. Его фамилия связана с библейскими мотивами, с именем Валтасара, царя халдейского, устроившего пир перед нападением персов.

Сказочное мироотношение предстает в этих рассказах как универсальная модель созидания индивидуальной поэтической утопии, в которой единственно и можно жить, спасаясь от одиночества, житейской неустроенности, кошмара коммуналок и т. д. , и т. п.

Особенно показателен в этом плане рассказ "Факир" (1986) - своего рода эстетический манифест Толстой.

История отношений семейной пары, живущей на окраине Москвы, - Гали и Юры, с их другом - Филином, факиром, чудотворцем, создающим вокруг себя атмосферу волшебных метаморфоз, вся пронизана антитезами. Так, наиболее заметно контрастное сопоставление образов утонченной культуры и цивилизации, составляющих мир Филина, и образов дикости, энтропии, окружающих Галю и Юру. С одной стороны, "мефистофельские глаза", "бородка сухая, серебряная с шорохом", коллекционные чашки, табакерки, старинные монеты в оправе ("какой-нибудь, прости господи, Антиох, а то поднимай выше. . . "), "журчащий откуда-то сверху Моцарт". А с другой - мир за пределами окружной дороги", "вязкий докембрий окраин", "густая маслянисто-морозная тьма", предполагаемое соседство "несчастного волка", который "в своем жестком шерстяном пальтишке, пахнет можжевельником и кровью, дикостью, бедой. . . и всякий-то ему враг, и всякий убийца". Образ мира "окружной дороги" в принципе вырастает из архетипа "край света". С другой стороны, именно "посреди столицы" (своего рода двойной центр) угнездился "дворец Филина". Сам же Филин постоянно сравнивается с королем, султаном, всесильным повелителем, магом, даже богом. В сущности, так моделируется мифологическая картина мира, где периферия граничит с природным хаосом, а центр воплощает культурный логос. Единственное, но очень важное уточнение: весь этот мифомир не объективен, он полностью локализован в зоне сознания и речи Гали: это ее миф о Филине.

Симптоматично, что по контрасту с мифологизмом Галиного восприятия байки, которые рассказывает сам Филин, носят отчетливо сказочный характер. Все эти истории, во-первых, явственно пародийны - уже в этом проявляется их игровой характер: в них, как правило, обыгрываются элементы советской массовой культуры (добывание секретов с помощью политического шантажа, погоня за сокровищами, проглоченными попугаем, чтобы в конце концов отдать их народу; партизанские подвиги в духе Василия Теркина; эпизод из "жизни замечательных людей"). Во-вторых, они, эти истории, почти обязательно строятся на совершенно фантастических допущениях - вроде того, что балерина тренированной ногой останавливает пароход, а фарфоровый сервиз в целости извлекается из сбитого одной пулей немецкого самолета. Причем фантастичность этих допущений как бы одновременно "сознается и не осознается рассказчиком. Так, например, история о партизане вызывает реакцию Юры: "Врет ваш партизан! - восхитился Юра. . . - Ну как же врет! Фантастика!" На что Филин возражает: "Конечно, я не исключаю, что он не партизан, а просто вульгарный воришка, но, знаете. . . как-то я предпочитаю верить".

Интересно, что истории Филина определенным образом рифмуются с воспоминаниями Гали и сюжетом рассказа в целом. Если все воспоминания Гали так или иначе варьируют невозможность прреодоления границы между мифологической периферией окраин и священным центром культуры, то все истории Филина, наоборот, демонстрируют комическую условность каких бы то ни было иерархических границ культуры как таковой: Пушкин погибает на дуэли из-за запоя кондитера Кузьмы, деревенский мужик, выносит молока в чашке старинного фарфора ("настоящий Веджвуд"), олимпийца Гете по-хамски, как в советском магазине облаивают из форточки ("Старый, мол, а туда же. Фауст выискался. Рыбы больше надо есть - в ней фосфор, чтоб голова варила").

Филин, в сущности, оказывается образцовым постмодернистом, воспринимающим культуру как бесконечный ряд симулякров и непрерывно обыгрывающим их условность. Причем именно игровое сознание определяет особую свободу Филина. Эта свобода явственно проявляется в том, что разоблачение Филина поражает Галю, но не самого Филина. В финале рассказа разоблачение Филина рисуется по-прежнему с точки зрения Гали как крушение ее мифа. Но сам Филин выглядит абсолютно неуязвимым. Потому что сам он обитает вне мифа. Его область - игра с мифом, то есть (в данном случае) сказка. Вот почему в финале Галя застает Филина за тем, как он, без всякой аудитории, под музыку Брамса и за столом с белыми гвоздиками ест обычную треску, торжественно именуя ее "судаком орли", и на Галины упреки, ничуть не смущаясь, отвечает невероятными байками про отпавшие уши полярника и про обиженного Гете. Он верен себе, верен своей стратегии.

И вот именно тут в "чистом" виде возникает голос Автора (естественно, как особого внутритекстового образа). Он сначала звучит в унисон с Галиным сознанием - что подчеркивается сменой формы повествования: безличное повествование с очень сильным рассеянным разноречием переходит в обобщенно-личную форму ("Мы стояли с протянутой рукой - перед кем? Чем ты нас одарил?"). Затем, в последнем абзаце, перед нами собственно монолог Автора, в котором поэтический эффект, акцентированный ритмизацией прозы, извлекается из того самого кошмарного, антикультурного хаоса, который был воплощен в хронотопе "окружной дороги":

А теперь - домой. Путь не близкий. Впереди - новая зима, новые надежды, новые песни. Что ж, воспоем окраины, дожди, посеревшие дома, долгие вечера на пороге тьмы. Воспоем пустыри, бурые травы, холод земляных пластов под боязливою ногой, воспоем медленную осеннюю зарю, собачий лай среди осиновых стволов, хрупкую золотую паутину и первый лед, первый синеватый лед в глубоком отпечатке чужого следа.

В сущности, здесь Автор, во-первых, наследует художественно-философскую стратегию Филина, во-вторых, обнажает ее внутренний механизм. Короче говоря, в трех последних абзацах "Факира", как и во всем рассказе в целом, последовательно осуществляется демифологизация мифа культуры и ремифологизации его осколков. Новый миф, рождающийся в результате этой операции, знает о своей условности и необязательности, о своей сотворенности ("Воспоем. . . ") - и отсюда хрупкости. Это уже не миф, а сказка: гармония мифологического мироустройства здесь выглядит крайне условной и заменяется сугубо эстетическим отношением к тому, что в контексте мифа представлялось отрицанием порядка, хаосом.

Как правило, у Толстой именно в концовке новеллы обнаруживается расхождение между Автором и любимым героем.

БИЛЕТ № 4

Общие черты и разновидности «деревенской прозы». Место «деревенской прозы» в литературе 60-70-х годов. Художественная философия «деревенской прозы».

Иногда делится на несколько ветвей. Лейдерман: лирико – философское (попытка увидеть вечное, вневременное в лирике и в человеке, попытка осмыслить человека, современника. В. Белов, В. Распутин) и социально – психологическое направление (Можаев, Ф. Абрамов, поздний Белов).

Облик "деревенской прозы" определяли те же эстетические принципы и художественные пристрастия, которые были характерны для "тихой лирики". Однако по своему масштабу "деревенская проза" крупнее, и ее роль в литературном процессе несравнимо значительнее. Именно в русле "деревенской прозы" сложились такие большие художники, как Василий Белов, Валентин Распутин и Василий Шукшин, в своем творческом развитии к этому течению пришел и Виктор Астафьев, под влиянием "деревенской прозы" сформировалось целое поколение прозаиков (В. Крупин, В. Личутин, Ю. Галкин, Г. Скобликов, А. Филиппович, И. Уханов, П. Краснов и др.). Творцам "деревенской прозы" принципиально чужды приемы модернистского письма, "телеграфный стиль", гротескная образность. Им близка культура классической русской прозы с ее любовью к слову пластическому, изобразительному, музыкальному, они восстанавливают традиции сказовой речи, плотно примыкающей к характеру персонажа, человека из народа, и углубляют их.

"Все, что было накоплено "сказовым" опытом классической литературы и литературы 20-х годов, как будто изменилось в масштабе, и современная проза стремится воссоздать не столько ракурс героя, сколько ракурс стоящего за ним корневого целого - народа. То, что в 20-е годы казалось исключительной принадлежностью лишь некоторых великих писателей - одновременная прикрепленность стиля к голосу рассказчика голосу героя и голосу народа, оказалось сегодня почти повсеместной нормой "деревенской" прозы".

Так писала Г. А. Белая*32. И подобно тому, как в 1920-е годы восстановление в правах чужого слова "отражало возросшее доверие литературы к суверенности человека, внимание к неповторимости его индивидуального бытия, к складу его мышления, его здравому смыслу"*33, поэтика "деревенской прозы" в целом была ориентирована на поиск глубинных основ народной жизни, которые должны были заменить дискредитировавшую себя государственную идеологию.

Пример дер.прозы Белов «привычное дело»

Отвечая на этот вопрос, в первую очередь отметим, что родной, ближний мир введен в "Привычном деле" в просторы мироздания: он окружен бескрайними далями неба и земли, точнее - "понятной земли" и - "бездонного неба". Собственно, "понятная земля" - это и есть тот самый родной, ближний мир, в котором живут герои Белова. А "бездонное небо" выводит в просторы бытия, законы которого действуют и на "понятной земле" Ивана Африкановича. Но вся беда героя в том и состоит, что ой боится смотреть в небо, что он страшится раздумий о законах жизни и смысле своего, человеческого существования.

Постмодернистская поэтика в стихах Т. Кибирова. Из сборника «Общие места».

В лирике Тимура Кибирова*246 (р. 1955) еще отчетливее видны попытки реализовать личность через обезличенный и автоматизированный материал. Демонстративно используя самые хрестоматийные ("некрасовские") размеры, самые расхожие цитаты в сочетании с самыми узнаваемыми деталями по преимуществу "общественного" быта (от публичного сортира до армии), Кибиров неизменно добивается эффекта поразительной искренности - он, пожалуй, самый личный поэт в современной русской словесности. Это отметила Т. Чередниченко, проанализировавшая связь поэзий Кибирова с жанровой традицией песни: "В текстах Кибирова неожиданно тонкой лирической материей оборачивается амальгамой популярных напевов и словесных оборотов, которые были не то мыслительным материалом советской ментальность, не то даже самими формами мысли, во всяком случае - плотно утрамбовывали массовое сознание"*247.

Постоянная тема Кибирова - энтропия, распад прежде устойчивых, заскорузлых порядков - не только идеологических и исторических, но и экзистенциальных.

Но "общие места" (так называется один из его сборников) становятся у Кибирова основой индивидуальности. Разлагающиеся частицы, безвкусно перемешавшиеся друг с другом, оседают в личной памяти и сознании, подчиняясь логике породившего их хаоса, т. е. прихотливо, непредсказуемо и, следовательно, абсолютно индивидуально. Личный опыт здесь уникален, потому что в принципе неупорядочен, случайностей. Особенно ярко этот парадокс мироощущения Кибирова предстает в поэме "Сортиры", в которой малосимпатичный образ "мест общего пользования" становится метафорой поэзии и поводом для предельно личных воспоминаний о детстве, о первой любви, об армейских унижениях*251. В то же время лирическое сознание у Кибирова не изолировано в самом себе, а разомкнуто для диалога с другим сознанием, вбирающим в себя те же самые продукты энтропии, составленным из тех же осколков, но собравшихся в иной, тоже уникальный калейдоскопический узор (кстати, именно поэтому любимый жанр Кибирова - послания друзьям): "Дети страшненьких лет забуревшей России, / Фантомасом взращенный помет / в рукавах пиджаков мы портвейн проносили, / пили, ленинский сдавши зачет. / И отцов поносили, Высоцкого пели, / тротуары клешами мели. / И росли на дрожжах, / но взрослеть не взрослели / до сих пор повзрослеть не могли" ("Солнцедар").

Антиромантизм Кибирова проявляется и в том, как он присягает на верность "обывательской", "мещанской" семейной идиллии - трансформируя homo soveticus в homo sentimentalis (если воспользоваться выражением Милана Кундеры):

Будем с тобой голубками с виньетки. Средь клекота злого(цитатник см.)

БИЛЕТ № 5

Повести В. Белова: поэтика, конфликты, герои, художественная философия. (Одна из повестей по выбору студента).

Одной из самых первых ласточек "деревенской прозы" была повесть Василия Белова (р. 1932) "Привычное дело". Явившаяся в свет в начале 1966 года на страницах в ту пору еще малоизвестного журнала "Север" (Петрозаводск), она была перепечатана в "Новом мире" (факт редкостный для журнальной периодики!) и сразу же стала объектом самого пристального внимания критики: ни одно из произведений "деревенской прозы" не обросло таким панцирем односторонних, произвольных интерпретаций, как эта повесть.

"Иван Африканович написан В. Беловым если и с несомненной симпатией, то одновременно и с глубокой горечью", что "Иван Африканович не одна только отрада русской деревни, тем более не гордость ее". Повесть В. Белова поначалу может оглушить своим многоголосьем. В ней "перемешаны" разные речевые и фольклорные жанры: пословицы, поговорки, частушки, молитвы, народные приметы, сказки, деловые бумаги (чего стоит один только "Акт", составленный по случаю поломки самоваров), бухтины, брань. В ней сталкиваются разные речевые стили: и поэтическая речь бабки Евстольи, что сродни народной песне и плачу; и литературная, "книжная" речь безличного повествователя; и казенное, претендующее на державность, слово "густомясого" уполномоченного ("А у вас в колхозе люди, видать, это недопонимают, им свои частнособственнические интересы дороже общественных". Причем автор очень продуманно "оркестровал" стиль повести. Сначала он дал каждому голосу прозвучать чисто, беспримесно: первая глава открывается монологом Ивана Африкановича, в этой же главе обстоятельно излагаются бабьи пересуды по поводу сватовства Мишки Петрова, а вторая глава начинается с развернутого авторского слова. поэтому, когда все эти голоса схлестываются в речи безличного повествователя, они легко узнаются, их "характеры" читателю уже известны.

Так, стиль "бабьих пересудов" сопровождает все пошехонское что есть в героях "Привычного дела. За речевой зоной "бабьих пересудов" стоит пошехонский мирок, мирок, в котором действуют какие-то нелепые, чуждые здравому смыслу законы. Они захватывают не только бытовую сферу. В "пошехонском свете" представлены у Белова и характерные для колхозной деревни методы управления и хозяйствования. или размышления старого Пятака о запретах косить в лесу, где трава все равно "под снег уходит", приобретают черты сказки про пошехонцев. Очень кстати рядом с этими современными сказками оказываются описанные непосредственно повествователем сцены с участием председателя и уполномоченного, который "важно стукал в перегородки, принюхивался и заглядывал в стайки", но более всего нажимал, чтоб "наглядную" (имеется в виду наглядная агитация) сделали к совещанию животноводов. Их диалог дан в откровенно пародийном ключе. Да и вся зона "казенных" голосов, а вместе с ними и "блатной" жаргон Митьки сливаются с зоной "бабьих пересудов". Это все голоса пошехонского мирка.

Горькая и смешная нескладица в современной жизни критикуется самим народом. Именно люди из народа: старик Федор, его приятели Куров и Пятак умеют разглядеть нелепости в окружающем их мире и осмеять их, не прочь они провести и веселый розыгрыш на пошехонский лад (вспомним хотя бы, как Куров перепугал до смерти Еремиху своим требованием платить алименты за бойкого петуха). Наконец, сама мера, позволяющая обнажить дурость, старую и новую, принадлежит народу. Этой мерой выступают у Белова веселые сказки про пошехонцев, которые рассказывает мудрая и сердечная бабка Евстолья.

К речи бабки Евстольи и вообще к стилевому пласту высокой народно-поэтической речи тяготеет и речь центрального персонажа Ивана Африкановича Дрынова. Но именно тяготеет, забиваясь всякого рода стилевой чересполосицей: и искаженным "городским" словом ("малированное блюдо"), и "официальным" словцом ("конфликт"), и веселым сниженным просторечием ("налелькались"). Здесь приведены слова только из первого монолога Ивана Африкановича, когда он, пьяненький, по дороге объясняется с мерином Парменом.

Уже первый монолог Ивана Африкановича написан так, чтоб, вызвав симпатию к герою, вместе с тем и насторожить, сразу дать почувствовать какую-то зыбкость, противоречивость в его характере, намекнуть, что с этим будет связан конфликт повести и все движение сюжета. А противоречивость характера Ивана Африкановича писатель проявляет не только через внутреннюю "разностильность" его монолога, но и через сопоставление "разностильных" его монологов. Так, второй монолог героя в отличие от первого начисто лишен сниженно-комического колорита, нет в нем подчеркнуто "чужих" слов, повествование наполняется поэтическим, по-настоящему трогательным звучанием. Родной, ближний мир в "Привычном деле" не весь и не целиком поэтически прекрасен. Да, есть в нем и неумирающий родничок, есть и утор, с которого открывается краса родных мест, но есть там и Черная речка, и жидкая земля, где "лежали и гнили упавшие деревья, скользкие, обросшие мхом", есть там и вовсе "мертвое, гиблое место", где разбойничал когда-то лесной пожар. Эти тревожно-тягостные образы ближнего мира тоже преломляют в себе духовный мир главного героя и открывают в нем не только поэтическое мироотношение, но и нечто иное.

Что же на самом деле воплощено в устройстве художественного мира повести Белова?

Отвечая на этот вопрос, в первую очередь отметим, что родной, ближний мир введен в "Привычном деле" в просторы мироздания: он окружен бескрайними далями неба и земли, точнее - "понятной земли" и - "бездонного неба". Собственно, "понятная земля" - это и есть тот самый родной, ближний мир, в котором живут герои Белова. А "бездонное небо" выводит в просторы бытия, законы которого действуют и на "понятной земле" Ивана Африкановича. Но вся беда героя в том и состоит, что ой боится смотреть в небо, что он страшится раздумий о законах жизни и смысле своего, человеческого существования. Человек, не соотносящий свою жизнь, свой родной мир с "небом", и на самой земле живет непрочно, неуверенно. Ивану Африкановичу только кажется, что земля ему понятна. На самом же деле он до поры до времени "блукает" по ней. И рассказ о том, как Иван Африканович заблудился в родных-то местах, "где каждое дерево вызнато-перевызнато", как он попал в чужой лес, в болото, в гарь, приобретает символическое значение. Так вершится суд над душой, хоть и доброй, и поэтически чуткой, но не возвысившейся до самосознания. Герой сам вершит этот суд, и в ситуацию суда он поставлен жестокой логикой собственных стихийных метаний и ошибок.

Лишь заблудившись среди глухих мест родного мира, Иван Африканович заставляет себя взглянуть на ночное небо. И лишь тогда видит он звездочку. ежели так, ежели ни в ту, ни в другую сторону ничего, так пошто родиться-то было?

Иван Африканович все-таки додумывет этот мучительный вопрос, ответ он находит в осознании неостановимого хода жизни, ее нескончаемость, преемственности рода людского. И в этот миг кончаются блуждания по "чужому лесу": "Земля под ногами Ивана Африкановича будто развернулась и встала на свое место: теперь он знал, куда надо идти".

Вот лишь когда пришел Иван Африканович к миропониманию. В сущности, весь сюжет "Привычного дела" представляет собой драматическую историю личности, горько расплачивающейся за "нутряное" существование, за зыбкость своей жизненной позиции и лишь ценой страшных, невозвратимых утрат возвышающейся к миропониманию.

Движение самосознания Ивана Африкановича, эта стержневая линия сюжета, преломляется в стилевой перестройке его голоса и - что особенно показательно - в изменении отношений между речевыми зонами героя и автора (безличного повествователя).

Н. А. Тэффи

Тэффи Н. А. Собрание сочинений. Том 1: "И стало так..." М., "Лаком", 1997. Великие события начинаются обыкновенно очень просто, так же просто, как и самые заурядные. Так, например, выстрел из пистолета Камилла Демулена начал великую французскую революцию, а сколько раз пистолетный выстрел рождал только протокол полицейского надзирателя! То событие, о котором я хочу рассказать, началось тоже очень просто, а великое оно или пустячное, представляю догадаться вас самим. Ровно в пять часов утра на пустынную улицу маленького, но тем не менее губернского города вышел грязный парень, держа под мышкой кипу больших желтых листов. Парень подошел к подъезду местного театра, поплевал, помазал и пришлепнул к дверям один из желтых листов. Сделал то же и на соседнем заборе. Трудно только начало, а там пойдет. На каждом углу парень поплевывал и наклеивал свои листы. Часов с восьми утра к нему присоединились местные мальчишки, и парень продолжал свою работу, сопровождаемый советующей, ободряющей, ругающей и дерущейся толпой. К вечеру дело было окончено, и, несмотря на то, что городские пьяницы ободрали все углы на цигарки, а мальчишки исправили текст собственными, необходимыми, по их мнению, примечаниями, население города-- узнало все, что объявлялось на больших желтых листах. "В четверг сего 20-го июня в городском театре состоится необычайное представление проездного Факира. Прокалывание языка, поражающее техникой, жены мисс Джильды, колотье булавками рук и ног в кровь, разрезывание поперек собственного живота и выворачивание глаза из орбит в присутствии науки в лице докторов и пожелающих из публики. Разрешено полицией без испытания боли. Цена местам обыкновенная". Публика заволновалась. В особенности интриговали ее слова: "разрезывание поперек собственного живота". Кого он будет резать? Или сам себе резать живот поперек? И что значит "разрешено полицией без испытания боли"? То ли, что полиция разрешила, если не будет факиру больно, или просто выдала ему разрешение, не отколотив предварительного в участке? Билеты раскупались. Молодой купец Мясорыбов, человек непьющий, образованный и даже любивший прихвастнуть, будто "читал Баранцевича в оригинале", отнесся к ожидаемому спектаклю совсем по-столичному. Взял для себя ложу и решил сидеть один. Купил коробку конфет и надел на указательный палец новое кольцо с бирюзой. Кольцо это Мясорыбов носил редко, потому что сомневался в его истинности. Да и как ни поверни -- все лучше ему в комоде лежать: коли камень настоящий -- носить жалко, а коли поддельной -- совестно. Один армянин советовал, как узнать наверное: "Окуни, -- говорит, -- ты его в прованское масло. Если бирюза настоящая -- сейчас же испортится, и ни к черту! А поддельный хоть бы что". Но совет этот Мясорыбов берег на крайний случай. В четверг к восьми часам вечера театр был почти полон. Многие забрались рано, часов с шести, и ворчали, что долго не начинают. -- Видят ведь, что публика уж пришла, ну и начинай! Мясорыбов пришел по-аристократически, только за полчаса до начала, сел в своей ложе в полуоборот и тотчас же начал есть конфеты. Каждый раз, когда подносил ко рту, публика могла любоваться загадочной бирюзой. Занавес все время был поднят. Посреди сцены стоял небольшой стол, на нем длинная шкатулка. Вокруг стола, в некотором отдалении, -- дюжина венских стульев, и, что заинтересовало публику сильнее всего, в углу за пианино сидел местный тапер, пан Врушкевич, и потирал руки, явно показывая, что скоро заиграет. Наконец вышел факир. Он был худой и желтый, в длинном зеленом халате, и вел за руку некрасивую, безбровую женщину в зеленом платье, от одного куска с его халатом. Подошел к рампе, раскланялся и сказал: -- Прошу господ врачей и несколько человек из публики пожаловать сюда. Галерка вслух удивилась, что он говорит по-русски, а не по-факирски. На сцену, по перекинутой дощечке сконфуженно поднялись два врача: хохлатый земский и лысый вольнопрактикующий. Публика сначала стеснялась, потом полезла всем партером. Факир отобрал восемь человек посолиднее и рассадил всех на места. Затем сбросил халат и оказался в коротких велосипедных штанах и туфлях на босу ногу. В этом новом виде он подошел к рампе и снова раскланялся, точно боялся, что без халата не приняли бы его за кого другого. Галерка зааплодировала. Тогда он повернулся к таперу. -- Прошу музыку начинать! Пан Врушкевич колыхнулся всем станом и ударил по клавишам. Уши слушателей сладостно защекотал давно знакомый вальс "Я обожаю". Факир открыл свою шкатулку, вытащил длинную шпильку, вроде тех, которыми дамы прикалывают шляпки, и подошел к жене. -- Мисс Джильда! Попрошу сюда вашего языка. Мисс Джильда сейчас же обернулась к нему и любезно вытянула язык. -- Раз, два и три! -- воскликнул факир и проткнул ей язык шпилькой. -- Попрошу свидетельства науки! -- сказал факир, обращаясь к врачам. Те подошли, посмотрели, причем земский, как более добросовестный, даже присел, подглядывая под язык Джильды с изнанки. Затем оба смущенно сели на свои места. Факир взял жену за руку и повел по дощечке к публике. Там она стала проходить по всем рядам. Зрители, мимо которых она проходила, отворачивалась, и видно было, что многих тошнит. Мясорыбов прикрыл глаза рукой. -- Довольно уж! Довольно! -- стонал он. -- Довольно! -- подхватили и другие. Но факир был человек добросовестный и поволок свою жену с языком на галерку. Там какая-то баба вдруг запричитала, и ее стали выводить. Обойдя всех, факир вернулся на сцену и вытащил шпильку. Все вздохнули с облегчением. Факир достал из шкатулки другую шпильку, подлиннее и потолще. Увидя это, пан Врушкевич переменил тон и заиграл "Смотря на луч пурпурного заката". Факир подошел к рампе и проткнул себе обе щеки, так что головка шпильки торчала под правой скулой, а острие из-под левой. В таком виде, показавшись сконфуженным докторам, он снова двинулся в публику. -- Ой, довольно! Ой, да полно же! -- вопил Мясорыбов и от тошноты даже выплюнул конфетку изо рта. -- О, Господи! -- роптала публика. -- Да нельзя же так! Но честный факир честно ходил между рядами и поворачивался то правой, то левой щекой. -- Ой, не надо! -- корчилась публика. -- Верим-верим. Не надо к нам подходить! И так верим! Какой-то чиновник, подхватив под руку свою даму, быстро побежал к выходу. За ним следом сорвались с места две барышни. За ними заковыляла старуха, уводя двух ревущих во все горло девчонок; по дороге старуха наткнулась на факира, свершавшего свои рейсы как раз в этом ряду, шарахнулась в сторону, толкнула какую-то и без того насмерть перепуганную даму. Обе завизжали и, подталкивая друг друга, бросились к выходу. Но больше всех веселился Мясорыбов. Он сидел в своей ложе, повернувшись спиной к залу, и даже заткнул уши. Изредка осторожно оборачивался, смотрел, где факир, и, увидя его, весь содрогался и прятался снова. -- Довольно! Ох, довольно! -- стонал он. -- Нельзя же так! А пан Врушкевич заливался: "Стояли мы на бе-ре-гу Невы!" Но вот факир снова на сцене. Все обернулись, ждут, надеются. Из дверей выглянули бледные лица малодушных, сбежавших раньше времени. Факир вынул три новые шпильки. Одной он проткнул себе язык, не вынимая той, которая торчала из щеки, Две другие всадил себе в руки повыше локтя, причем из правой вдруг брызнула кровь. -- Настоящая кровь, -- твердо и радостно определил земский хохлач. "Гайда, тройка! -- раскатился пан Врушкевич. -- Снег пушистый!" Кого-то под руки поволокли к выходу. Полицейский, зажав рот обеими руками, деловым шагом вышел из зала. Зал пустел. Мясорыбов уже не оборачивался. Он весь скорчился, закрыл глаза, заткнул уши и не шевелился. -- Уйти бы! -- томился он, но какая-то цепкая ночная жуть сковала ему ноги, и он не мог пошевелиться. Зато волосы на его голове шевелились сами собой. Когда факир обошел стонущие ряды своих зрителей, умолявших его вернуться на место и перестать, Мясорыбов инстинктивно обернулся и увидел, как факир, вытащив из себя все шпильки, радостно воскликнул: -- Ну-с, а теперь приступим к выворачиванию глаза из его орбиты и затем между глазом и его вместилищем просунем вот эту палочку. Он подошел к шкатулке, но уже никто не стал дожидаться, пока он достанет палочку. Все с криком, давя и толкая друг друга, кинулись к выходу. Иные, быстро одевшись, бросились сломя голову на улицу, другие опомнились и стали любопытствовать: -- Что-то он там теперь? А? Может быть, уже вывернул, тогда можно, пожалуй, и вернуться. А? Какой-то долговязый гимназист приоткрыл дверь и взглянул в щелочку. "Поцелуем дай забвенье!" -- нежно пламенел пан Врушкевич. -- Ну, что? Вывернул? -- Постойте, не давите мне спину, -- важничал гимназист. -- Нет, еще выворачивает. -- О, Господи! Ой, да закройте вы двери-то! -- закорчились любопытствующие, но через минуту раззадоривались снова. -- Ну, а как теперь? Да вы взгляните, чего же вы боитесь, экой какой! Выворачивает? Ой, да крикните ему, что довольно, Господи! -- Иди, брат Мясорыбов, домой,-- сказал сам себе Мясорыбов. -- Не тебе, брат Мясорыбов, по театрам ходить. С суконным рылом в калашный ряд. По театрам ходят люди понимающие и с культурной природой. А ежели тебе, брат Мясорыбов, скучно, так на то водка есть! Мясорыбов спился.

Александре Эрнестовне – пять звонков, третья кнопка сверху. На площадке – ветерок: приоткрыты створки пыльного лестничного витража, украшенного легкомысленными лотосами – цветами забвения.

– Кого?.. Померла.

То есть как это… минуточку… почему? Но я же только что… Да я только туда и назад! Вы что?..

Белый горячий воздух бросается на выходящих из склепа подъезда, норовя попасть по глазам. Погоди ты… Мусор, наверно, еще не увозили? За углом, на асфальтовом пятачке, в мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали – где? За облаками, что ли? Вон они, эти спирали – торчат пружинами из гнилого разверстого дивана. Сюда все и свалили. Овальный портрет милой Шуры – стекло разбили, глаза выколоты. Старушечье барахло – чулки какие-то… Шляпа с четырьмя временами года. Вам не нужны облупленные черешни? Нет?.. Почему? Кувшин с отбитым носом. А бархатный альбом, конечно, украли. Им хорошо сапоги чистить. Дураки вы все, я не плачу – с чего бы? Мусор распарился на солнце, растекся черной банановой слизью. Пачка писем втоптана в жижу. «Милая Шура, ну когда же…», «Милая Шура, только скажи…» А одно письмо, подсохшее, желтой разлинованной бабочкой вертится под пыльным тополем, не зная, где присесть.

Что мне со всем этим делать? Повернуться и уйти. Жарко. Ветер гонит пыль. И Александра Эрнестовна, милая Шура, реальная, как мираж, увенчанная деревянными фруктами и картонными цветами, плывет, улыбаясь, по дрожащему переулку за угол, на юг, на немыслимо далекий сияющий юг, на затерянный перрон, плывет, тает и растворяется в горячем полдне.

Филин – как всегда, неожиданно – возник в телефонной трубке и пригласил в гости: посмотреть на его новую пассию. Программа вечера была ясна: белая хрустящая скатерть, свет, тепло, особые слоеные пирожки по-тмутаракански, приятнейшая музыка откуда-то с потолка, захватывающие разговоры. Всюду синие шторы, витрины с коллекциями, по стенам развешаны бусы. Новые игрушки – табакерка ли с портретом дамы, упивающейся своей розовой голой напудренностью, бисерный кошелек, пасхальное, может быть, яйцо или же так что-нибудь – ненужное, но ценное.

Сам Филин тоже не оскорбит взгляда – чистый, небольшой, в домашнем бархатном пиджаке, маленькая рука отяжелена перстнем. Да не штампованным, жлобским, «за рупь пятьдесят с коробочкой», – зачем? – нет, прямо из раскопок, венецианским, если не врет, а то и монетой в оправе – какой-нибудь, прости господи, Антиох, а то поднимай выше… Таков Филин. Сядет в кресло, покачивая туфлей, пальцы сложит домиком, брови дегтярные, прекрасные анатолийские глаза – как сажа, бородка сухая, серебряная, с шорохом, только у рта черно – словно уголь ел.

Есть, есть на что посмотреть.

Дамы у Филина тоже не какие-нибудь – коллекционные, редкие. То циркачка, допустим, – вьется на шесте, блистая чешуей, под гром барабанов, или просто девочка, мамина дочка, мажет акварельки, – ума на пятачок, зато сама белизны необыкновенной, так что Филин, зовя на смотрины, даже предупреждает: непременно, мол, приходите в черных очках во избежание снежной слепоты.

Кое-кто Филина втихомолку не одобрял, со всеми этими его перстнями, пирожками, табакерками; хихикали насчет его малинового халата с кистями и каких-то будто бы серебряных янычарских тапок с загнутыми носами; и смешно было, что у него в ванной – специальная щетка для бороды и крем для рук – у холостяка-то… А все-таки позовет – и бежали, и втайне всегда холодели: пригласит ли еще? даст ли посидеть в тепле и свете, в неге и холе, да и вообще – что он в нас, обыкновенных, нашел, зачем мы ему нужны?..

– …Если вы сегодня ничем не заняты, прошу ко мне к восьми часам. Познакомитесь с Алисой – преле-естное существо.

– Спасибо, спасибо, обязательно!

Ну как всегда, в последний момент! Юра потянулся к бритве, а Галя, змеей влезая в колготки, инструктировала дочь: каша в кастрюле, дверь никому не открывать, уроки – и спать! И не висни на мне, не висни, мы и так опаздываем! Галя напихала в сумку полиэтиленовых пакетов: Филин живет в высотном доме, под ним гастроном, может быть, селедочное масло будут давать или еще что перепадет.

За домом обручем мрака лежала окружная дорога, где посвистывал мороз, холод безлюдных равнин проник под одежду, мир на миг показался кладбищенски страшным, и они не захотели ждать автобуса, тесниться в метро, а поймали такси, и, развалясь с комфортом, осторожно побранили Филина за бархатный пиджак, за страсть к коллекционированию, за незнакомую Алису: а где прежняя-то, Ниночка? – ищи-свищи; погадали, будет ли в гостях Матвей Матвеич, и дружно Матвей Матвеича осудили.

Познакомились они с ним у Филина и так были стариком очарованы: эти его рассказы о царствовании Анны Иоанновны, и опять же пирожки, и дымок английского чая, и синие с золотом коллекционные чашки, и журчащий откуда-то сверху Моцарт, и Филин, ласкающий гостей своими мефистофельскими глазами – фу-ты, голова одурела, – напросились к Матвей Матвеичу в гости. Разбежались! Принял на кухне, пол дощатый, стены коричневые, голые, да и вообще район кошмарный, заборы и ямы, сам в тренировочных штанах, совершенно уже белесых, чай спитой, варенье засахаренное, да и то прямо в банке на стол брякнул, ложку сунул: выковыривайте, мол, гости дорогие. А курить – только на лестничной площадке: астма, не обессудьте. И с Анной Иоанновной прокол вышел: расположились – бог с ним, с чаем – послушать журчащую речь про дворцовые шуры-муры, всякие там перевороты, а старик все развязывал жуткие папки с тесемками, все что-то тыкал пальцем, крича о каких-то земельных наделах, и что вот Кузин, бездарь, чинуша, интриган, печататься не дает и весь сектор против Матвей Матвеича настраивает, но ведь вот же, вот же: ценнейшие документы, всю жизнь собирал! Галя с Юрой хотели опять про злодеев, про пытки, про ледяной дом и свадьбу карликов, но не было рядом Филина и некому было направить разговор на интересное, а весь вечер только Ку-у-узин! Ку-у-узин! – и тыканье в папки, и валерьянка. Уложив старика, рано ушли, и Галя порвала колготки о старикову табуретку.

– А бард Власов? – вспомнил Юра.

– Молчи уж!

С тем все вышло вроде бы наоборот, но позор страшный: тоже подцепили у Филина, пригласили к себе, назвали приятелей – слушать, отстояли два часа за тортом «Полено». Заперли дочь в детской, собаку на кухне. Пришел бард Власов, хмурый, с гитарой, торт и пробовать не стал: крем смягчит голос, а ему нужно, чтоб было хрипло. Пропел пару песен: «Тетя Мотя, ваши плечи, ваши перси и ланиты, как у Нади Команечи, физкультурою развиты…» Юра позорился, вылезал со своим невежеством, громко шептал посреди пения: «Я забыл, перси – это какие места?» Галя волновалась, просила, чтобы непременно спеть «Друзья», прижимала руки к груди: это такая песня, такая песня! Он пел ее у Филина – мягко, грустно, заунывно, – вот, мол, «за столом, клеенкой покрытым, за бутылкой пива собравшись», сидят старые друзья, лысые, неудачники. И у каждого что-то не так, у каждого своя грусть: «одному любовь не под силу, а другому князь не по нраву», – и никто-то никому помочь не может, увы! – но ведь вот же они вместе, они друзья, они нужны друг другу, и разве это не самое важное на свете? Слушаешь – и кажется, что – да-да-да, у тебя тоже что-то такое примерно в жизни, да, вот именно! «Во – песня! Коронный номер!» – шептал и Юра. Бард Власов еще больше нахмурился, сделал далекий взгляд – туда, в ту воображаемую комнату, где любящие друг друга плешивцы откупоривали далекое пиво; перебрал струны, начал печально: «за столом, клеенкой покрытым…» Запертая в кухне Джулька заскребла когтями по полу, завыла. «За бутылкой пива собравшись», – поднажал бард Власов. «Ы-ы-ы», – волновалась собака. Кто-то хрюкнул, бард оскорбленно зажал струны, взял папиросу. Юра пошел делать Джульке внушение. «Это у вас автобиографическое?» – почтительно спросил какой-то дурак. «Что? У меня все где-то автобиографическое». Юра вернулся, бард бросил окурок, сосредоточиваясь. «За столом, клеенкой покры-ыты-ым…» Мучительный вой пошел из кухни. «Музыкальная собачка», – со злобой сказал бард. Галя поволокла упирающуюся овчарку к соседям, бард поспешно допел – вой глухо проникал сквозь кооперативные стенки, – скомкал программу и в прихожей, дергая «молнию» куртки, с отвращением сообщил, что вообще-то он берет по два рубля с носа, но раз они не умеют организовать творческую атмосферу, то сойдет и по рублю. И Галя опять побежала к соседям, – кошмар, одолжите червонец, – и те, тоже перед получкой, долго собирали мелочью и вытрясли даже детскую копилку под рев обобранных детей и лай рвущейся Джульки.