Редактор-составитель - Е.А. Цурганова

Эрнст Неизвестный. Иллюстрации к роману «Преступление и наказание»

Как я иллюстрировал Достоевского? (В 1970 г. в издательстве «Наука» вышел роман Федора Достоевского «Преступление и наказание с иллюстрациями Эрнста Неизвестного - прим. ред .). По моему глубокому убеждению, у Достоевского нет того, что называется отдельными романами, отдельными рассказами, отдельными заметками, а есть поток. Почему я изучал Достоевского? Потому, что для меня как для художника, собирающегося сделать огромное сооружение - древо жизни, важен симфонический поток. Что я имею в виду, когда говорю «поток»? Т.е. дело художников, конечно это условно, и безусловно для остроты понимания, как всякое деление, всякий анализ имеет условный характер. Я делю художников на художников шедевра и художников потока, независимо от рангов таланта. Это свойство темперамента. Например, Флобер, бесспорно художник шедевра; его «Саламбо» писалась, как шедевр, а скажем Бальзак или Диккенс - художники потока. Вот художником потока был и Достоевский. Т.е. он двигался вместе с жизнью, не создавая отдельного шедевра, а как бы создавал опредмеченные медитации своих состояний, идей, спроецированных как сквозное движение через всю жизнь, от первого толчка до бесконечности. И в этом движении намечено им несколько грандиозных тем, которые пронизывают как сквозные идеи его романы. Романы конструируются, естественно, по законам литературы - с завязкой, сюжетной разработкой, некоторой доли развязки, интригой. Это чисто литературное мастерство. В философском же плане у Достоевского есть огромное количество идей, и я наметил для себя наиболее близкие. Например, «все дитя», идею ребенка выбрал из различных романов и создал альбом - «Все детя».

То же самое, например, арифметика. Арифметика - это спор, что первично. Логическая польза 2х2=4 - арифметическое сознание или сознание метафизическое, целокупное - как говорил Соловьев, внематематическое. Метафизическое, гуманитарное. Это дискуссия. Тема «двойники», т.е. тема полифонии. Расшифрую немножечко. У Достоевского есть два оригинальных романа. При жизни Достоевского, Белинский раскритиковал его роман «Двойники». Сам Достоевский очень страдал от этого и всю жизнь кажется пытался его переписать. В данном случае это делать было ненужно, потому что я считаю, что это один из основных, основополагающих шедевров Достоевского, где заложена очень кардинальная для него идея, полифоничность сознания, полифоничность личности.

Бахтин разработал только часть этого. У Достоевского это гораздо более универсально. Даже такой критик как Бахтин, он все-таки анализирует. Это участь критика. В чем было мое преимущество, что я исследовал Достоевского, но не методом анализа, а методом параллельного творчества. Бахтин об этом и пишет, т.е. это была не аналитическая работа, а это была параллельная работа. Бахтин пишет, она адекватна Достоевскому. Это, конечно, нескромно, но она, во всяком случае, адекватна в том смысле, что я художник тоже, а не просто критик. Значит, тема подпольного человека, внутреннего монолога, опять-таки полифонического монолога. Кстати, подсноска. Я сейчас работаю в Цирюхском театре (в 1976 г. Э. Неизвестный эмигрировал в Цюрих - прим. ред. ) в качестве художника в первую очередь и как сорежиссер и сосценарист - над темой «Записки из подполья». Эта книга для меня тоже кажется одной из кардинальнейших книг Достоевского. Где существует подпольное сознание, загнанное сознание, где существует автор-шарж, автор-ирония, мучительная попытка отчуждиться от человека из подполья. Дискуссия с ним, т.е. весь антиномичный Достоевский. Уже в двух этих книгах намечены основные пучки потока.

Возвращаются, т.о. все дети, двойники, арифметика. То, что я назвал условно - голоса. Потом я взял тему солнца. Присутствие солнца у Достоевского. Я просчитал «Преступление и наказание» с точки зрения, условно скажем, графически-сценического действия. И я берусь утверждать, что символом Раскольникова является солнце, т.е. каждый раз, когда начинаются какие-то кардинальные действия связанные с Раскольниковым, появляется солнце в его сознании или черное солнце, когда он идет убивать старуху, он думает… «а солнце также светит» и т.д. Параллельно тема его двойника, тема Свидригайлова. Свидригайлов - есть двойник Раскольникова, только разница между ними существует в следующих символах. Раскольников - подвижная часть идеи, что бога нет и все дозволено, а Свидригайлов - статичная часть идеи. Поэтому он кончает жизнь самоубийством. Потому что неподвижная часть - она неподвижна. Она не имеет развития.

Она не имеет динамики. Раскольников - подвижная часть идеи и движется вместе с потоком сознания автора. Но гениальность Достоевского как художника состоит в том, что он не делает заключительного аккорда. В этом его гигантская сила. В этом он не дидактичен, т.е. у него всегда открытый финал. Вот тема открытого финала, как сквозная тема? Почему Достоевский так долго живет, не умирает и всех интересует? Потому что построив интригу, задав кучу вопросов, антиномически ответив на них и снова их оспорив, он все-таки оставляет открытым финал. Т.е. он как бы провоцирует будущее и нас на ответ. Поэтому он нас интригует больше других авторов, которые знают заранее ответ и отвечают в конце, т.е. - это пошлый заключительный аккорд в музыке или в литературе. Итак, возвращаюсь к теме двойника, к теме открытого финала и внутреннего диалога между Раскольниковым и Свидригайловым. Раскольников - подвижен, Свидригайлов - мертв. Но есть еще более интересная тема, которую я считаю это своим открытием. И Бахтин, и специалисты по Достоевскому, согласны со мной. Эта тем, для которой «слово - символ неудачный, т.к. нельзя сказать, что символом Раскольникова является солнце, символом Свидригайлова является вода.

Надо подыскать другой термин, который, не знаю, ну во всяком случае, солнце и вода присутствуют как антитеза и как единство. И в этом смысле именно потому, что я иллюстрировал Данте параллельно с Достоевским, я натолкнулся на эту идею. Дело в том, что у Данте присутствует все время противоборство огня и воды. Я увидел у Достоевского это же. Когда-то, прежде чем написать «Преступление и наказание» Достоевский сказал: Я хочу создать роман типа Данте. Я не помню точно цитату, но смысл в этом. Все исследователи считали, что разговор идет о драматическом напряжении, о невероятной силе, но как мне показала моя практика, разговор шел глубже. Достоевский, знавший изоферические основы и хорошо знавший Данте, принес огонь и воду в свой роман в лице двух половинок одной идеологии, скажем так. Итак, Раскольникову сопутствует солнце (солнце Достоевского), как я назвал в своем исследовании, а Свидригайлову - вода. Как только появляется Свидригайлов, всегда идет дождь и кончается жизнь. Это неслучайно. Потому что, если мы посмотрим айсберг записных книжек и подготовок Достоевского, мы увидим, что у него нет случайностей. Есть спонтанность, но не случайность.

Вот эти идеи, как и многие другие, легли в основу моих работ. Сейчас поговорим о пространстве иконографии Достоевского. Все иллюстрации к Достоевскому, его персонажам - как лица, как существа. В принципе у Достоевского нет описания персонажей, а если есть, то они чрезвычайно туманны. Это не муж Карениной, это не коленки и ноги Карениной. Это не телесное описание. Если, например, Доре иллюстрировал Дон Кихота, задача была простая. Почему? Потому что у Сервантеса описание Дон Кихота и Санчо Панса сделаны таким образом, что их можно считать криминалистическими описаниям и полиция могла бы найти Дон Кихота по описанию, потому что они точно описаны с головы до ног. Можно этот словесный портрет даже полицейскому рисовальщику перевести в портрет визуальный.

Каким же образом все-таки воссоздается портрет? Это создается через ритм речи, через поток диалога, поток действия. Мы воссоздаем облик персонажа, но не через описание. Петенька Верховенский, юркий, маленький, подвижный, мучительно напоминающий иногда Ленина (визуально). Но это через его юркую подвижную речь, через запятые, многоточия, через вихревой поток скороговорки он возникает. А если же говорить о лицах, то у Достоевского это - опять-таки, я это разработал - есть некоторое представление о лицах, но как правило это скорее маски, несущие идею. Так же как персонажи Достоевского нельзя рассматривать как литературные персонажи, это оживленные идеи. Это очеловеченные идеи. Собственно романы, новеллы, все литературное творчество Достоевского - это не битва персонажей, а это битва идей, носителями которых являются персонажи. И, как правило, это не один персонаж является носителем одной идеи, а группа персонажей создает полифоническую структуру дискуссий внутри идеи и антитезы этой идеи. Так как скажем вся семья Карамазовых, по существу, один персонаж со всеми антинонимами этого персонажа.

Что касается масок в русской словесной символике, которую хорошо изучал Достоевский, присутствуют три понятия человеческого облика. Это - лицо, это наше с вами лицо. Это человеческое лицо, которое на себе несет печать и благородства и неблагородства. Оно изменяемо. Существует лик. Это то божественное, что высвечивается из человеческого лица. Это то светоносное, метафизическое свойство. И личина. Личина - это маска. Это - дьявол. Это в русской религиозной семантике маска - есть лик дьявола. И, таким образом, становится понятно, почему например Ставрогин обладает маской, он всегда подчеркивает: его тело носило маску, потому что это человек, который потерял лицо. И у него маска. У меня есть такая иллюстрация, которая называется «Расколотый лик Раскольникова». Что это такое? Если расколото лицо - это еще не конец. Раскольников - он расколот. Но это уже приближение к маске, это как расколотое зеркало. А вот у Свидригайлова расколото зерцало души. Это уже этическая религиозная простая смерть. Таким образом, его персонажи обладают не образностью визуальной, как у Толстого, как у Сервантеса, а скорее образностью метафизической, а не бытовой. Достоевский - надбытовой человек-художник.

То же самое с его пространством. В действительности Петербург Достоевского - это не географический Петербург. По существу, как и сказал один из героев Достоевского - это умышленный город. И он рассматривает этот город, как гроб, как каменный гроб. Там есть узкие лестницы, там есть каменные стены, там есть гроб, в котором спит Раскольников, но нет ни пространства, ни пейзажа, ни архитектуры в собственном смысле слова. Так же как и нет персонажей в собственном смысле слова. Интересно, что один раз природа мощно врывается в романе «Преступление и наказание» у Достоевского. Когда в момент ссылки, когда Раскольников кидается в ноги Сони, то тут вдруг, замкнутый властный - пространство Достоевского размыкается и появляются солнце, облака, природа. Сделано с умыслом. И я ни в коем случае не пытался проиллюстрировать Достоевского, у меня даже не было таких дерзаний. Я исследовал Достоевского доступным мне, в данном случае как графику, способом. А именно поэтому эти работы и часть других вошли в юбилейное издание Достоевского в «Науку» изд-ва Академии наук. Потому что это и было рассчитано не на широкую публику, а на специалистов.

Когда делалась эта книга, то из этих циклов просто все сводилось к книге. Как строилась книга? Книга строилась следующим образом. Конечно же книга вытекала из гигантского количества работы. Думаю, что я сделал более 600 рисунков, связанных с Достоевским. Иногда это совсем уходило в сторону, даже от сюжета, иногда приближалось. Итак, портрет Достоевского, почему именно такой? Из всех портретов Достоевского мне больше всего нравится портрет работы Перова. Хотя это может показаться странным. Это не претенциозный, очень честный реалистический портрет, без попытки к каким-либо обобщениям. Он является как бы иконографическим свидетельством, каким был Достоевский. Выше, чем фотография. Потому что способный человек рисовал. Я же себе поставил задачу не делать потрет Достоевского в собственном смысле этого слова. Для меня Достоевский полифоничен, как и его произведения и я представлял себе Достоевского, например, которого пишет М.Т. Бабо* - представляете ужас, как он ухмыляется, изобразить такого Достоевского - это одна сторона. Изобразить другого Достоевского - друга сторона. Как бы лицо Достоевского непохоже на Достоевского. Почему так, например, Рабле похож на Рабле, Толстой похож на Толстого, а Достоевский пожалуй и не похож. Поэтому я сделал некоторый знак, как бы структуру головы без психологии, это просто как бы знак. Удивительно, что это было понятно и, кстати, вот этот портрет был знаком года Достоевского на юбилейной сессии ЮНЕСКО**. Они выпустили даже значки, визитные карточки. Именно они поняли, что это значок.

Вот профиль Раскольникова. Белый лист бумаги и просто профиль Раскольникова. Как белый лист бумаги, ничем не замутненный. Раскольников. Очень трудно рассказывать иллюстрации, но я думаю, что его состояние здесь видно. Такое расслабленное, злое. А вот здесь уже антиномия категоричного Раскольникова. Идея между крестом и топором. Третьего нет. Выбора нет. Это та антиномия, которую, кстати, Достоевский все время ставит, которую не может до конца и сам разрешить.

Это личина Раскольникова, расколотый Раскольников.

Что значит арифметика в данном романе? Вообще мы знаем, - это битва его против куцего позитивистского сознания. Он же как-то даже вскрикнул - если Христос не истина - то я лучше с Христом, чем с истиной. Но это в общем не ново, как святой Августин сказал «верую, потому что нелепо». Но, во всяком случае, что же здесь арифметика? Раскольников мечтает. Хотя это в какой-то степени можно считать и фальшивыми мечтаниями. Что убив старуху он сможет обеспечить себя, как талантливый человек, не вошь, а гений и, таким образом, осчастливить через себя человечество и даже ближних. Он подсчитывает, что убив никому не годную, ненужную старуху и осчастливив многих, он совершает позитивно разумный поступок, и благой. Это и есть арифметика. Это то, что движет революциями, убийствами, великими кровавыми реформаторами. Все начинают с подсчета. Но Достоевский в этом романе (а его роман как колба, как лаборатория, в которой поставлен умопостигаемый опыт таких поступков) выясняет, к чему же приводит такая двузначная логика… Он как бы поставил диагноз современному терроризму, тоже. Почему собственно, когда я ставлю в Цюрихе сейчас «Записки из подполья» - это становится страшно актуально, мы просто выбираем такие куски, которые просто бросаем в зал. Вот это черное солнце Достоевского, или мысль об убийстве. Вот видите выглядывает черное солнце? Выглядывает эта мыслишка…

Если вы посмотрите на этот лист, то вы увидите темное солнце, огромное лицо Раскольникова, как только поднял он топор, то почувствовал себя вором. Старуху, которую он убил, и вот Лизу, которую он случайно убил. Уже разрушена арифметика. В чреве Лизы он убил ребенка. Итак, он шел убивать одну вошь, а уже убил двух невиновных, хотя бы со своих позиций. И вот его болезнь, т.е. отчуждение от людей. Вот здесь мысль возмездия, где он мучается и вот вы видите два креста, вы видите: старуха и Лиза. А вот это груз убитых. Что это значит? В этом гениальность Достоевского. Т.е. он показал, что убийство или желание убить одну старуху привело к целой цепи убийств. Вспомните, там же все имеет свою логическую внутреннюю связь. Погибла Лиза, погиб ее ребенок. Застрелился Свидригайлов, затравленный Митенька признался в убийстве, что есть нравственная смерть и т.д. и т.д. Мать сходит с ума, и цепная реакция.

Больше того, ведь Соня - его будущая любовь - поменялась крестиком с Лизой и таким образом он и Соню хлопнул. Вот эта цепная реакция.

Вот эта смеющаяся старуха. Сон. Это идея возмездия. Вот ту я немножко отступлю. Потому что у графика нет возможности это сделать. Мы это будем делать в театре. Все театральные постановки Достоевского, которые я видел, с моей точи зрения, страдают непониманием, даже такие мной любимые режиссеры, как Завадский, с которым я сотрудничал. Кстати, первый раз задник я для Завадского делал…

Что я имею в виду? Вот здесь смеющаяся старуха, которая смеется над Раскольниковым. Это сон. У Достоевского очень много снов внутри его романа. Сны. Сон смешного человека. Сон Раскольникова. В чем дело? И что происходит со сновиденческими идеями Достоевского? Дело в том, что по существу, перехода как у Кафки, у Достоевского нет. Как нагнетаются им сновиденческие кошмары?

Представьте себе, мальчики часто видят сны, что они гуляют без штанов. Им стыдно, на них показывают пальцами. Это такая теория сновиденческого позора. И вот, представьте себе, что у Достоевского это «стыдно» - не имеет конца. Вспомните приход Рагозина к Настасье Филипповне. У Настасьи Филипповны происходит чудовищно неприличная вещь. Уже читать стыдно, пора проснуться, так нет. Так этого Достоевскому мало, он нагнетает стыд до того момента, что читателю кажется, что он умрет. Это примерно можно сравнить с таким сном, который я выдумал. Что мы спим и видим, что в окно лезет медведь. Мы усилием воли просыпаемся, спускаем ноги и кричим, просыпаемся и видим, что уже два медведя, падаем в обморок, очнулись, а их уже пять. Вот так нагнетает Достоевский атмосферу. И перевести ужас сновиденческий Достоевского в изобразительный ряд невозможно. Поэтому я ограничился такой скромной иллюстрацией…

Опять-таки, когда переводят из словесного плана в театральный, то ничего не получается в силу таких причин. Сама задыхающаяся фраза Достоевского, сам ритм этого жуткого дыхания, позора, события, провокации, дает ощущения вопля, конца света. Например, в «Игроке». Игрок старый генерал. Все время присутствует тень генеральши, как идея возмездия, как идеи рока. Вот она бредет как во сне, идет, идет, приближается что-то страшное… На этом построен роман. Но это построено так, скороговоркой, несколько персонажей переговариваются, забывают, и нагнетается кошмар как тайна. Генеральша превращается в некоего монстра, в идею рока. Вот в конце концов она собственной персоной выезжает к генералу. Ну, когда стоит несколько персонажей и сидит старушка в кресле и что такое талдычит по Достоевскому, то этого не получается. Почему? Т.к. режиссер следует за автором, не разломав ткани совершенно. Вот моя задача, как театрального художника.

В постановке другие задачи, но как-то надо найти. Просто надо перевести в другой план. Или гротеск, или бытовой. Это в каждом случае отдельно. Так вот, здесь почти нет пространства. Нет никаких ужасов. Ничего. Я сделал это сознательно. Т.к. переводить в план ужаса Достоевского практически невозможно. Это все равно что воспроизвести ртом стрельбу из «катюши». Эта идея полифонии. Этот вопрос разработан Бахтиным блестяще.

Это надо просто Бахтина читать. Здесь я следовал за ним. В голове Раскольникова, видите, этот профиль узнаваем по первому листу, есть голос, крик, рты. Как графически изображен голос? Все персонажи переговариваются между собой хором, вы помните, в первом письме, которое получает Раскольников, уже звучат интонации всех остальных персонажей. Это и есть открытие Бахтина. Я в данном случае только следовал за ним. Единственное, на чем я хочу заострить ваше внимание - на последнем листе, который я назвал «открытый финал». Соня, с поднятой наверх головой. Здесь две антиномии - Свидригайлов и Соня, вера и отчаяние. Здесь два пункта романа. И… открытый финал. Это - Соня, но не завершенная какая-то надежда, вера, молитва. Таким образом вся эта книга заключена между двумя развернутыми в разных направлениях светлыми: убийцей, условно скажем, белым листом, и светлой проституткой - вся темная часть. Все.

О н прошел через ужасы войны, испытал на себе немилость властей и был вынужден покинуть Родину. Эрнст Неизвестный создавал монументальные произведения, которые сегодня можно увидеть в разных странах мира - в России и Украине, США и Египте, Швеции и Ватикане.

Орден Отечественной войны «посмертно»

Эрнст Неизвестный родился в Свердловске (ныне Екатеринбург) в семье врача Иосифа Неизвестного и поэтессы Беллы Дижур. В детстве и юности ему приходилось скрывать свое происхождение, поскольку его отец был белогвардейцем, а дед, Моисей Неизвестнов, - некогда богатым купцом.

Поколение моего отца, да и я во времена молодости, жили в сплошной лжи. Даже в семье старались скрыть свое происхождение. И выясняется, что фамилия наша не Неизвестный, а Неизвестнов. Отец сменил последние две буквы, будучи мудрым человеком, и, как я понимаю сейчас, эти две буквы нас, в общем-то, спасли.

Эрнст Неизвестный

Школьником Неизвестный участвовал во Всесоюзных конкурсах детского творчества. А в 1939 году поступил в Ленинградскую художественную школу при Академии художеств . Школу эвакуировали в Самарканд, отсюда молодой скульптор, несмотря на слабое здоровье, ушел добровольцем в армию.

Во время боев он был тяжело ранен - сослуживцы даже посчитали, что он умер. Но в подвале, где хранили тела перед погребением, Неизвестный пришел в себя: ранение оказалось не смертельным. Однако Эрнста Неизвестного по ошибке наградили орденом Отечественной войны II степени посмертно. После ранения он с трудом передвигался на костылях, больше года не мог ваять. Некоторое время после войны он преподавал черчение в военном училище в Свердловске.

Горельеф «Яков Свердлов призывает уральских рабочих к вооруженному восстанию» (фрагмент). Скульптор Эрнст Неизвестный. 1953. Фотография: proza.ru

Скульптура «Яков Свердлов знакомит Ленина и Сталина». Скульптор Эрнст Неизвестный. 1953. Фотография: Татьяна Андреева / rg.ru

В 1946 году Эрнст Неизвестный поступил в Академию художеств в Риге, а через год - сразу в Московский художественный институт имени В.И. Сурикова и на философский факультет Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова . Работы студента Неизвестного уже в годы учебы становились музейными экспонатами. На третьем курсе он изготовил скульптуру «Яков Свердлов знакомит Ленина и Сталина» и горельеф «Яков Свердлов призывает уральских рабочих к вооруженному восстанию» для Свердловского музея. А дипломную работу Эрнста Неизвестного - скульптуру «Строитель Кремля Федор Конь» - купил Русский музей .

Уже в эти годы появились и первые проблемы с цензорами: экспериментальные и неофициальные вещи приходилось прятать.

Разногласия с соцреализмом в институте возникали в первую очередь у фронтовиков. Многие из этих молодых людей были даже коммунистами, но их переживания, их жизненный опыт не соответствовали гладкописи соцреализма. Мы не теоретически, а экзистенциально выпадали из общепринятого, нам требовались иные средства выразительности. На меня выпала судьба быть одним из первых, но далеко не единственным.

Эрнст Неизвестный

Скульптора критиковали газеты, с ним беседовали «в кабинетах» и даже избивали на улице. Однако коллеги-художники поддерживали его, и в 1955 году Неизвестный стал членом Московского отделения Союза художников.

Мемориальный памятник для Никиты Хрущева

В конце 1950 - начале 1960-х годов Неизвестный создал цикл «Война это» и «Роботы и полуроботы», скульптурные композиции «Атомный взрыв», «Усилие», другие изваяния, графические и живописные работы. В 1957 году Эрнст Неизвестный участвовал в VI Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве и взял все три медали. От золотой медали за скульптуру «Земля» его заставили отказаться.

Композиция «Атомный взрыв». Скульптор Эрнст Неизвестный. 1957. Фотография: uole-museum.ru

Памятник Никите Хрущёву на Новодевичьем кладбище. Скульптор Эрнст Неизвестный. 1975. Фотография: enacademic.com

Когда был объявлен международный конкурс на памятник над Асуанской плотиной, я послал разными каналами, чтобы не знали, что это я, свой проект. Открываются пакеты. Падают, как кегли, советские представители: нежелательный персонаж получил первое место. Но делать ничего не остается, так как мировая пресса печатает мое имя. Появляется оно и в «Правде». В эту щель бросились наши архитекторы и под шумок надавали мне массу заказов.

Эрнст Неизвестный

В 1974 году Неизвестный готовил декор стен для библиотеки Московского института электронной техники. Денег власти выделили мало, недоброжелатели надеялись, что скульптор откажется. Но Неизвестный сэкономил: не стал отдавать свой эскиз в комбинат, как делали многие скульпторы, а выполнил барельеф своими руками. И снова вышел рекорд: площадь барельефа «Становление человека разумного» составила 970 квадратных метров. В те годы в стране он стал самым большим барельефом, созданным внутри помещения.

Последним проектом Неизвестного на территории Советского Союза стал барельеф на здании Центрального комитета Коммунистической партии в Ашхабаде.

Неизвестный в эмиграции

В 1976 году Неизвестный покинул Советский Союз. Его жена, художница-керамистка Дина Мухина, с дочерью Ольгой не поехала с ним.

В СССР я мог делать большие официальные вещи, использовать свои формальные приемы, но не мог делать того, что хотел. Я сам себе напоминал актера, который всю жизнь мечтает сыграть Гамлета, но ему не давали, и лишь когда он состарился и захотел играть короля Лира, ему предложили роль Гамлета. Формально это была победа, но внутренне - поражение.

Эрнст Неизвестный

За рубежом его уже знали - до эмиграции скульптор проводил в Европе свои персональные выставки. Первой страной, куда перебрался скульптор, стала Швейцария. В Цюрихе Неизвестный прожил меньше года, потом переехал в Нью-Йорк. Там его избрали в Нью-Йоркскую академию наук и искусств. В 1986 году он стал членом Шведской академии наук, а затем и Европейской академии наук, искусств и гуманитарных знаний. В США Неизвестный читал лекции по культуре и философии в Колумбийском, Орегонском университетах, а также в Калифорнийском университете в Беркли. Он был знаком с представителями американской элиты - Энди Уорхоллом, Генри Киссинджером, Артуром Миллером.

Рисунок из серии «Каприччио». Эрнст Неизвестный. Фотография: Антон Буценко / ИТАР-ТАСС

Мемориал «Маска скорби». Скульптор Эрнст Неизвестный. 1996. Фотография: svopi.ru

В первые годы эмиграции Неизвестный изваял голову Дмитрия Шостаковича для Центра исполнительских искусств Джона Кеннеди в Вашингтоне. Несколько раз его выставки проходили в Галерее Магна в Сан-Франциско. По заказу этого выставочного центра Неизвестный выполнил цикл «Man through the Wall» («Человек, пробивающийся сквозь стену»). Его работы выставлялись и в Швеции: в Уоттерсберге в 1987 году открыли музей скульптур Неизвестного. Несколько распятий по проекту Неизвестного купил для Музея Ватикана Папа Римский Иоанн Павел II.

С начала 1990-х годов Эрнст Неизвестный стал часто бывать в России. В 1994 году скульптор создал эскиз главной телевизионной награды страны - «ТЭФИ». Статуэтка представляет собой персонажа древнегреческой мифологии - Орфея, играющего на струнах своей души. Через год у Морского вокзала в Одессе в Украине установили первый на постсоветском пространстве монумент Неизвестного - «Золотое дитя». В 1996 году в Элисте открыли памятник «Исход и Возвращение», посвященный депортации калмыцкого народа в Сибирь. Тогда же открыли мемориал «Маска скорби» в память о жертвах политических репрессий в Магадане. Позже в Кемерово появился монумент «Память шахтерам Кузбасса». Общая форма, форма кроны дерева и форма сердца была решена. Таким образом, я как бы увидел ночью сверхзадачу, которая примирила меня с моей реальной судьбой и давала мне, пусть хотя бы фиктивную, но модель, которая давала возможность работать в никуда, но для единой цели.

Эрнст Неизвестный

В «Багратионе» над «Древом» возвели стеклянный купол - тоже по эскизу Неизвестного. В структуре «Древа жизни» можно увидеть и петли Мебиуса, и лица исторических личностей, и религиозные символы.

В 2007 году скульптор закончил свое последнее монументальное произведение - бронзовую фигуру Сергея Дягилева . Ее установили в родовом доме импресарио в Перми.

В последние годы жизни Неизвестный тяжело болел, почти ослеп и не работал, но время от времени зарисовывал свои идеи на ватмане при помощи специального оптического устройства. Похоронен Эрнст Неизвестный на городском кладбище острова Шелтер в США.

Ветхозаветные прочтения Эрнста Неизвестного

Художники книги ХХ века

Е.Л.Немировский

Биография Эрнста Неизвестного, родившегося в 1926 году в Екатеринбурге, изобилует парадоксами. Учился он на философском факультете Московского государственного университета, но закончил Суриковское училище ваяния и живописи и жизнь свою посвятил изобразительному искусству. В 1962 году на памятной выставке в Манеже он единственный осмелился возражать Никите Сергеевичу Хрущеву, когда тот учинил разнос художникам, отклонившимся от неприкосновенных и, казалось бы, незыблемых догм социалистического реализма. А некоторое время спустя тот же самый Неизвестный выполнил надгробный памятник для опального, отправленного на пенсию генерального секретаря.

Оставив Советский Союз, Эрнст Неизвестный уехал в Швецию, а сейчас живет в Нью­Йорке. Но душой он на родине, которую забыть не может и не хочет.

Парадоксально и творчество мастера. Миру он известен прежде всего как скульптор. Об одном из его проектов - монументах, посвященных памяти невинных жертв так называемого утопического сознания, много писали и говорили. Первый такой монумент уже стоит в Магадане.

Однако и в искусстве книги Эрнст Неизвестный также сумел сказать свое слово. Например, он иллюстрировал Данте Алигьери и Самюэля Беккета. Начинал же свой путь в этой области с «Преступления и наказания» Федора Михайловича Достоевского, проиллюстрировав издание, которое было выпущено в серии «Литературные памятники» издательства «Наука». Работа эта нравилась далеко не всем. Например, известный знаток искусства книги, член­корреспондент Академии наук СССР Алексей Алексеевич Сидоров (1891-1978) ее не воспринимал. Однажды я застал его рассматривающим только что вышедшие зеленые томики бессмертного романа. Он отложил их в сторону и сказал: «Сионистские упражнения!» Я не сразу понял, что это относится к иллюстрациям Эрнста Неизвестного, и заметил: «Бог с вами, Алексей Алексеевич! Как может быть сионистским что­либо, связанное с творчеством Федора Михайловича?» «Эрнст Неизвестный - сын московского раввина!» - пояснил А.А.Сидоров. Между тем антисемитом Алексей Алексеевич не был. Но и Эрнст Неизвестный ни к каким раввинам отношения не имел.

Что же касается «сионистских упражнений», то это определение еще можно было бы понять, если бы оно относилось его к последним книжным работам Эрнста Неизвестного, а именно к его иллюстрациям к книгам Ветхого Завета. Первой среди этих работ Эрнста Неизвестного были иллюстрации к «Екклесиасту», пожалуй наиболее противоречивой книге Ветхого Завета. Читаешь ее и ловишь себя на мысли: почему она вошла в состав Библии? Неужели церковные соборы, декларировавшие ее каноничность, не почувствовали поэтической вольнодумности автора «Екклесиаста», подчас противоречащей корневым установлениям религии?

Можно ли в уста Бога вкладывать слова, по сути отрицающие загробную жизнь? Например, такие:

Кто знает: дух

сынов человеческих

восходит ли вверх

или дух животных

сходит ли вниз, в землю?

И в другом месте:

Участь сынов

человеческих и участь

животных - участь одна:

как те умирают, так

и эти, и одно дыхание

у всех, и нет у человека

преимущества перед

потому что все - суета!

В 1996 году московское издательство со странным названием «Присцельс» выпустило в свет «Екклесиаст», сопроводив русский перевод библейского текста незаурядным эссе Якова Кумока «Черное солнце Когелет». Эссе этого писателя, родившегося в 1932 году в Минске, и в дальнейшем будут сопровождать ветхозаветные прочтения Эрнста Неизвестного.

Умное и нестандартное художественное прочтение издания «Присцельса» предложил талантливый художник­оформитель, живописец и поэт, выпустивший несколько книжек стихов, - Леонид Николаевич Рабичев.

«Екклесиаст» в издании «Присцельса» замечателен прежде всего во многом загадочными, заставляющими задуматься и в этом соответствующими тексту иллюстрациями Эрнста Неизвестного. Иллюстрации, можно смело сказать, конгениальны произведению. Их премьера состоялась одновременно и в книге, и на выставке, проходившей в октябре 1996 года в Государственном музее изобразительных искусств имени А.С.Пушкина.

Издательство «Присцельс» выпустило «Екклесиаст» на двух языках - русском и английском. Елизавета Нестерова, директор «Присцельса», говорила, что это двуязычие - мост между Америкой, где Неизвестный живет, и Россией, где осталось его сердце.

Надо сказать, что «Екклесиасту» повезло значительно меньше, чем, например, «Апокалипсису», который иллюстрировали многие прославленные мастера - от Альбрехта Дюрера до Сальвадора Дали. Поэтому так интересна нам работа Эрнста Неизвестного - едва ли не первая попытка сквозного иллюстрирования знаменитого произведения.

В издании «Присцельса» в само м тексте ветхозаветного произведения иллюстраций нет. Здесь мы найдем лишь отсылки к рисункам, которые перемежают русский и английский текст эссе Якова Кумока. Это полностью соответствует станковому характеру иллюстраций Э.Неизвестного, как бы являющих собой результат прочтения текста и вполне самостоятельных. Преодоление с большой буквы - основной смысл жизни художника, на пути которого к цели хватало всевозможных препятствий и неприятностей. Преодоление заложено им и в подтекст иллюстраций к «Екклесиасту».

Эрнст Неизвестный сделал общий двухстраничный фронтиспис­разворот к «Екклесиасту» и 30 иллюстраций. Каждая из них как бы дублируется, повторяется дважды, но не буквально. Сама иллюстрация, сравнительно небольшая, помещена на четной полосе и заверстана в оборку. Справа от рисунка помещен тот текст «Екклесиаста», к которому иллюстрация относится. Текст этот напечатан той же светлокоричневой краской, что и рисунок. А напротив, уже на нечетной странице, мы видим сильно увеличенный фрагмент иллюстрации, занимающий всю полосу, без полей. Это как бы позволяет акцентировать внимание читателей на отдельных деталях изображения - тех, которые художник, видимо, считает главными. Отметим, к слову, что иногда иллюстрация и ее увеличенный фрагмент меняются местами, первую мы видим справа, а второй - слева.

Илья Григорьевич Эренбург, еще в юные годы пытавшийся проникнуть в тайну «Екклесиаста», перефразировал в одном из своих стихотворений строки этого произведения:

Есть время камни

Собирать.

И время есть, чтоб их

В оригинале же это звучит так:

Время разбрасывать камни,

и время собирать камни,

время обнимать, и время

уклоняться от объятий.

В иллюстрациях Эрнста Неизвестного много камней. И среди них все же мельтешат и каким­то образом обитают человеческие фигуры.

Отметим и умелое использование двухкрасочной печати. Текст «Екклесиаста» напечатан черной краской - за исключением тех строф, к которым Эрнст Неизвестный сделал иллюстрации. На полях против этих строк сделаны отсылки к страницам, на которых помещены иллюстрации. В эссе же Якова Кумока, отпечатанном черной краской, коричневой воспроизведены цитаты из «Екклесиаста». А цитаты из других произведений, как авторских, так и народных, отпечатаны черными, но набраны курсивом. А коричневые названия параграфов заверстаны «форточками», причем часть текста выходит на боковое поле.

В «Екклесиасте» есть такие строи:

Берегись составлять много

томительно для тела.

Эрнст Неизвестный этому совету не последовал. Он продолжил чтение Ветхого Завета и порадовал читателей художественным прочтением и других его книг. За «Екклесиастом» последовала «Книга Иова», которая также вырывается за пределы библейского повествования своим своеобразным богоборчеством. Книгу выпустило в 1999 году то же издательство, которое, однако, сменило название и стало именоваться «Когелет»; так по­еврейски называется книга «Екклесиаст».

Два человека, живших в разное время и в разных странах, назвали это древнее повествование лучшей из книг, написанных не Земле. Одного из них - твердо стоявшего на земле философа и историка - звали Томас Карлейль (1795-1881), а другого - поэта и мечтателя, подчас осмеиваемого, а порой возвеличиваемого - Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942).

Великие произведения человеческой мысли потому и великие, что созданы на все времена. Каждое поколение (а сколько их уже побывало на Земле!) находит в таких сочинениях что­то свое, близкое и понятное.

О чем, казалось, может сказать нашему современнику «Книга Иова», сочиненная много столетий назад безвестным древнееврейским мыслителем? Оказывается, может. И новое издание этой книги, предпринятое издательством «Когелет», - наглядное тому свидетельство. И в этом издании, кроме канонического текста «Книги Иова», на русском и английском языках помещено эссе Якова Кумока, который пронзительно толкует библейскую книгу, привлекая себе в помощь малоизвестные у нас источники, например апокриф «Завещание Иова».

В иерархии ветхозаветных книг «Книга Иова» стоит на 16­м месте - между «Книгой Эсфирь» и «Псалтырью». Но великий белорусский просветитель Франциск Скорина, замысливший в начале XVI столетия перевести Священное Писание на родной язык и напечатать его, начал свой издательско­переводческий подвиг именно с «Книги Иова», пропустив вперед лишь «Псалтырь», по которой в старину обучали грамоте. Чем же привлекло его это повествование?

У Создателя мира были со своим народом, который Священное Писание именует избранным, непростые отношения. Ветхий Завет, с одной стороны, и Новый Завет, с другой, по­разному рисуют облик Верховного Существа. В Ветхом Завете Создатель жесток, подчас несправедлив и злопамятен, в Евангелии - он многомилостивый и всепрощающий. В ту пору, когда писались первые книги Библии, поступки Создателя рода человеческого казались непредсказуемыми. Решения его сплошь и рядом имели трагические для человека последствия. Бог представлялся людям могучей и грозной силой, столь же суровой и немилостивой, как сама природа. Бог, по сути дела, и был природой, стихийной силе которой следовало беспрекословно покоряться.

Противоречия между Создателем и человечеством порой перерастали в острый конфликт. Одна из кульминационных конфликтных ситуаций - случай с Иовом. «Был человек в земле Уц, имя его Иов» - так начинается повествующая о нем книга. Точная географическая привязка здесь не нужна. Человек жил на Земле, и то, что случилось с ним, могло произойти с каждым из нас. Это был богобоязненный, но счастливый человек. Он свято соблюдал божеские и людские законы и никогда не противопоставлял себя закону. Господь даровал ему дружную семью, долголетие и богатство. Супруга родила ему семерых сыновей и трех дочерей. В Библии скрупулезно перечисляется состав многочисленных стад Иова - главного богатства кочевника: «Имения у него было семь тысяч мелкого скота, три тысячи верблюдов, пятьсот пар волов и пятьсот ослиц и весьма много прислуги…» Прислуга поставлена на одну ногу с бессловесной тварью - таково было веление времени.

Бог, который тогда был ближе к человеческой повседневности, чем сейчас, не мог нарадоваться на Иова, всегда и во всем ставил его всем в пример. В том числе и дьяволу, врагу рода человеческого. С сатаной у Бога тоже были сложные отношения. Ведь это его постоянный оппонент и собеседник, к словам которого он прислушивается.

Яков Кумок, написавший вдохновенное эссе о «Книге Иова», пишет о культе сатаны, которому «воздвигают храмы и курят фимиам». И приводит примечательные аналогии: «Сталин, Гитлер, Мао и Пол Пот, эти источники мирового зла, воспринимались в своих странах как божества».

Так вот сатана и надоумил Создателя подвергнуть Иова испытаниям. Когда Бог хвалил праведника, враг рода человеческого возразил: «Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле. Но простри руку твою и коснись всего, что у него, благословит ли он Тебя?»

Внял Бог словам дьявола и наслал на страну Иова вражеские полчища. Насильники вырезали верблюдов, угнали стада овец и ослиц. От прежнего богатства Иова не осталось и следа. Но и сделавшись нищим, праведник не возроптал; он по­прежнему продолжал славить Бога.

Опять пришел сатана к Создателю и стал смущать его: невелика беда потерять стада, надо наслать на Иова немыслимое горе, тогда он возропщет на Господа. И снова Бог внял доводам дьявола, решил доказать ему свою правоту. Когда сыновья и дочери Иова «ели и пили вино в доме первородного брата своего …большой ветер пришел от пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли».

Но Иов не возроптал. «Господь дал, Господь и взял!» - сказал он. И эти слова на веки вечные стали оправданием и объяснением утрат, выпадающих на долю человека.

И в третий раз сатана явился к Создателю. И снова Бог внял его доводам: наслал на Иова «проказу лютую от подошвы ноги его по самое темя его». Тело праведника покрылось язвами и струпьями. Его изгнали из города. Самые близкие люди отвернулись от него.

Яков Кумок точно и убедительно препарирует текст, вскрывает потаенный смысл произведения. Но, конечно же, не претендует на то, что его слово - окончательное. «Книгу Иова» будут еще многократно толковать и объяснять, пока существует род человеческий, и искать в ней ответ на многие мучительные вопросы.

Завершилась история Иова вроде бы благополучно. Создатель вознаградил праведника за терпение. Он снова стал богатым человеком. Новая жена родила ему семь сыновей и трех дочерей. А было праведнику в ту пору 140 лет. Он жил еще долго, радуясь жизни и восхваляя Создателя, и умер 248 лет от роду. Но можно ли и должно ли забывать о несправедливости и о бессмысленной гибели своих близких?

Обо всем этом размышляет в своем эссе Яков Кумок, а в иллюстрациях - Эрнст Неизвестный, толкуя высказывания Иова и его друзей. «Книга Иова», пожалуй, самая богоборческая среди всех ветхозаветных книг. Человек в ней представлен равным Богу, конечно, не по могуществу и возможностям, а по силе мысли. «Человек праведнее ли Бога? И муж чище ли Творца своего? Вот, Он и слугам своим не доверяет и в Ангелах Своих усматривает недостатки», - такими вопросами задаются герои книги.

По страницам ее раскиданы мысли, одна другой крамольнее. Например: «Он (это говорится о Боге) губит и непорочного и виновного. Если этого поражает Он бичом вдруг, то пытке невинных посмевается». И претензии к Создателю в равнодушии к судьбам его детей: «Земля отдана в руки нечестивых; лица судей ее Он закрывает. Если не Он, то кто же?»

Что можно противопоставить бедам и напастям, извечным спутникам человеческого существования? Силу духа, убеждение в своей правоте - отвечает автор «Книги Иова».

Эрнст Неизвестный в иллюстрациях и Яков Кумок в своем эссе еще раз показывают бессмертие «Книги Иова», ее злободневность и актуальность и в наши сугубо меркантильные и, казалось бы, отстраненные от вечных проблем времена.

«Книгу Иова» иллюстрировали многие замечательные мастера, в числе которых, например, Уильям Блейк (1757-1827). Рисунки Эрнста Неизвестного среди этих примечательных изобразительных прочтений не потеряются. Главная тема их - хаотичность и суетность современной жизни. Иллюстрации эти хороши и как самостоятельные произведения станковой графики, и как нераздельная составная часть единого и цельного организма книги, который задумал и свершил художник­оформитель Леонид Рабичев.

«Книга Иова» в издании «Когелет» открывается двухстраничным распашным фронтисписом, помещенным сразу же вслед за авантитулом. Перед текстом произведения на начальной спусковой полосе дается сравнительно небольшая иллюстрация. В самом же тексте 20 больших рисунков, по 10 в русской и в английской частях. К этому надо добавить 14 рисунков, помещенных в тексте эссе Якова Кумока. Каждому рисунку, как и в «Екклесиасте», на смежной полосе разворота соответствует сравнительно небольшая иллюстрация, являющаяся увеличенным фрагментом основного рисунка. Заверстана эта иллюстрация в оборку, причем сбоку от нее набран текст, к которому относится рисунок. Отпечатан этот рисунок не на целую полосу без полей, как в «Екклесиасте», а с широким полем внизу, оставленным белым. Очевидно, что формат издания не был согласован с художником, ибо иллюстрации не соответствуют формату. А может, Э.Неизвестный просто запамятовал параметры издания, ибо оно выпущено в том же формате 70Ч108 1/16, что и «Екклесиаст». Неудачен цвет, которым воспроизведены иллюстрации - какой­то блеклый серо­коричневый; смотрятся иллюстрации плохо. В этом издательство винит вологодскую типографию «Полиграфист», где книга печаталась.

Вслед за «Екклесиастом» и «Книгой Иова» результатом содружества Эрнста Неизвестного и Якова Кумока стали «Пророки», которые долго не могли найти издателя. Их только в 2005 году выпустило издательство «Прогресс­Традиция». Помог меценат, имя которого в книге не названо. Он же поставил условие: продавать книгу значительно ниже ее себестоимости, с тем, чтобы сделать ее доступной для нашего малообеспеченного читателя. Условие было выполнено.

Роль пророков в библейской истории переоценить трудно. Их проповеди и пророчества отражали настроение народа и вместе с тем открывали ему глаза на те события общественно­политической жизни, которые не всегда были однозначными. Отсюда проистекало и предсказание будущего, далеко не всегда оптимистичное и лицеприятное.

В Библии помещены книги шестнадцати пророков. Четыре из них (Исаию, Иеремию, Иезекииля и Даниила) называют великими, а остальных двенадцать - малыми. Это не характеристика их значения, а всего лишь оценка объема произведений.

К книгам пророков в новом издании несколько искусственно присоединены первые четыре главы библейских «Книг Царств». Тексты, как и в предыдущих изданиях, публикуются на русском и английском языках. Завершает же издание эссе Якова Кумока «Божий человек наедине с людьми».

Иллюстрации Эрнста Неизвестного на этот раз помещены непосредственно в библейском тексте, что, впрочем, ничуть не повлияло на их станковый характер. Дальнейшее развитие получил принцип размещения иллюстраций, найденный в «Екклесиасте». Но фрагмент здесь не увеличен, а наоборот - сильно уменьшен. А сама иллюстрация занимает три полные страницы - нечетную полосу и следующий за ней разворот. Кроме того, «кадрированный» фрагмент иллюстрации вынесен на начальную спусковую полосу каждой книги. Этот прием, придуманный Л.Н.Рабичевым, помогает выделить основную мысль, так сказать кульминационный момент каждого пророчества. Небольшие фрагменты мы найдем и на концевых полосах пророческих книг.

Надо сказать, что Эрнст Неизвестный игнорирует эпизоды пророческих книг, имеющие, так сказать, бытовой характер. В 13­й главе «Книги пророка Даниила» помещен рассказ о богобоязненной Сусанне и двух похотливых старцах, которые захотели овладеть женщиной, когда та мылась в саду. Сюжет этот многократно трактовали живописцы разных времен и народов - от Альбрехта Альтдорфера до Питера Пауля Рубенса. А Эрнст Неизвестный проходит мимо него. Яков Кумок также не комментирует рассказ о Сусанне.

Прочтение ветхозаветных текстов как Эрнстом Неизвестным, так и Яковом Кумоком заслуживает внимания. А может быть, и поощрения. Литературных и художественных премий у нас много, но их не всегда дают тем, кто этого заслуживает. Остается пожелать литератору и художнику продолжить прочтение Священного Писания. А издательству «Прогресс­Традиция» - поддержать их. Хорошо бы, если бы первым на очереди стало Пятикнижие - книги «Бытие», «Исход», «Левит», «Числа» и «Второй Закон». А далее могла бы последовать «Псалтырь».